83. Следствие закончено, забудьте…

83. Следствие закончено, забудьте…

Балаганный фарс о злодеяниях короля Ричарда III пользовался большим успехом у зрителей во все времена правления Тюдоров. Со временем, в прежней примитивной — кукольной постановке он несколько поднадоел публике. Зритель пресытился однообразием чёрных тонов, потребовался новый, свежий взгляд на эту историю — новое и более углублённое её прочтение, что стало особенно актуально в эпоху «Золотого века» английской истории, каким считалось правление Елизаветы I, Тюдор.

Когда Шекспир в 1593 году создал новую версию истории короля Ричарда — написал свою знаменитую трагедию "Ричард III", она имела ни с чем не сравнимый успех, благодаря потрясающему обаянию главного персонажа, который, при всём старании автора изобразить его в чёрных красках, в соответствии с предписаниями цензоров той эпохи, получился невероятно красивым и привлекательным. Известно, что Шекспир делал пять редакций этой трагедии, каждый раз всё более сгущая тёмные краски. Но образ выдержал все пять редакций и остался таким же трагически-несломленным и героически- привлекательным. Для многих выдающихся актёров английской сцены, этот образ был куда более привлекателен и гораздо более успешен, чем роль Гамлета, принца Датского. У сэра Лоуренса Оливье, — корифея английской сцены, — роль Ричарда III была лучшей за всю историю его сценической карьеры (он получил за неё Оскара). А его экранизация "Ричарда III" была признана лучшей экранизацией этой пьесы.

Американский актёр Аль Пачино пытался разгадать тайну притягательности этого образа в своём авторском фильме "В поисках Ричарда".

Отбросив ханжеское утверждение о том, что порок якобы притягателен, скажем: никакой притягательности злу в этом нет. Как вообще нет естественной притягательности к злу. Потому, что человек, как и всё живое в этом мире ориентирован на позитив. Противоестественная притягательность к злу, — есть зло. И именно те, для кого зло притягательно, изобрели этот лозунг и часто ссылаются на него для оправдания собственной тяги ко злу. Но речь опять же, сейчас не о них, а о том персонаже, который считается "незаслуженно привлекательным" (или вопиюще непривлекательным) злодеем (смотря по трактовке) при том, что исторический его прототип был во всех отношениях привлекательным человеком.

Эта привлекательность отблеском героической славы, позитивной и доблестной во всех отношениях, частично передалась и персонажу, то оттеняя, то сглаживая черты и свойства его первоначально искажённого и вымышленного характера, в котором правда и вымысел сплелись в один клубок и существуют как «негативное единое целое» в грубой и спекулятивно-обобщённой интерпретации «балаганной драматургии», в политтехнологической трактовке ДЕКЛАТИМНОЙ модели (+БИ/–ЧЛ), и как борьба противоположных начал в душе глубоко страдающего от этих противоречий человека, наделённого несомненным позитивным потенциалом, в исторически-реконструктивной трактовке КВЕСТИМНОЙ модели (–БИ/+ЧЭ).

Именно поэтому у Шекспира (ЭИЭ) образ Ричарда III вышел героическим, трагическим и человечным, несмотря на приписываемые ему недостатки. Шекспир захотел понять природу и логику поступков короля Ричарда, поэтому предпочёл самостоятельно, следуя своей творческой, реконструктивной интуиции времени (+ЧЭ1/–БИ2), во всём разобраться и написать трагедию с доскональным, последовательным исследованием всех глубинных, логических и этических противоречий страдающей человеческой души.

И всё было бы хорошо, если бы не цензоры тюдоровской эпохи. Они прочитали трагедию и сказали: "Мало! Грязи мало! Слишком хорошим этот персонаж получается. Надо его очернить, сделать тираном! Прибавьте грязи!"

Драматург начал прибавлять грязь. А она не пристаёт к образу монарха, страдающего от жестокости враждебной ему среды. И тогда автор (Шекспир, ЭИЭ) находит гениальный ход по своей КВЕСТИМНОЙ модели (ЭИЭ — КВЕСТИМ), в соответствии с которой его герой, Ричард Глостер, по мере взросления начинает отражать и отдавать всю ту грязь, которую в прежние времена — когда он ещё был доверчив, прямодушен и незлобив, — "набросали" на него представители враждебного ему окружения, — то есть действует по схеме обратной ревизии, как бы говоря: "За что получил, за то и возвращаю: вы меня ненавидели из?за моего физического уродства, я же вас ненавижу по причине вашей ненависти ко мне».

Таким образом выстраивается равновесное этическое и логическое соотношение, по принципу: "Мера за меру", — на разрушительную, слепую, безудержную, тотальную ненависть (а уж, какими проклятьями, какой только площадной бранью (в провокационных и пропагандистских целях) его там ни осыпают!) он отвечает выстраданным и справедливо заслуженным правом на месть.

Естественно, как только герой начинает мстить (а у Шекспира Ричард III по психотипу представлен как КВЕСТИМ, ЭИЭ), вся эта свора, которая его раздразнила, — все эти герцоги, королевы и лорды — начинают в один голос вопить, упрекая его в деспотизме, тирании, жестокости, перенося на его голову всю вину за ту боль и обиду, которую они сами же и взрастили в его душе, — ту, что хлещет в нём уже через край и которую он им возвращает. А за это они на него обижаются: дескать, генерирует человек всякую грязь по злобе души своей и выливает на окружающих. А нет бы её подавить в себе, проглотить, погасить, постараться "быть выше этого". А КВЕСТИМНЫЙ герой не рассматривает ситуацию на предмет "быть выше мести, или ниже её", "выше обиды, или ниже!". Он именно воздаёт "мерой за меру", — по своей "равновесной" структурной логике (-БЛ5) и "равноправной" этике отношений (-БЭ7), — в том смысле, что если обидчик думает, что может безнаказанно сбрасывать на него "отрыжку каких?то собственных глубинных мерзостей", да ещё требовать, чтобы он всё это переварил, чтобы оказаться "выше", а значит и "чище" этого, такие требования КВЕСТИМ воспримет как оскорбление. Как же можно оказаться "выше", если тебя унизили, загрузили скверной по самое "некуда"?

Выписывает драматург все эти диалоги и мучительные для него, как для КВЕСТИМА, эпизоды враждебного взаимодействия с окружающей средой, оформляет их красиво и эстетично поэтическими метафорами, стихами и монологами. Показывает цензору. Тот опять говорит: "Мало! Надо, чтобы каждый из оппонентов бросил ком грязи или камень в этого…, который вместо того, чтобы выслушивать поучительную критику и благодарить за перевоспитание, ещё и огрызается, — не понимает, что воспитатели от него всего?то и хотят, чтобы он стал добрее, гуманнее…"

И тут драматург понимает, что "герою" пришло время учить "учителей-гуманистов", — бить всех тех, кто сперва раздражает его до лютой дрожи, а потом начинает умиротворять, а на деле просто дразнит своими издевательски-высокомерными, ханжескими проповедями. Зритель в зале сидит и страдает вместе с главным сценическим персонажем, потому что искренние симпатии драматурга (ЭИЭ, КВЕСТИМА) на его стороне, — на стороне его родной КВЕСТИМНОЙ модели, защищающей героя надеждой на справедливую месть от лютых нападок враждебной ему среды ("Молитвы — дело слабых, мне ж удел — отмщение!" — убеждает себя шекспировский Ричард Глостер.).

И, наконец, понимая, что томить зрителя больше нельзя, — иначе месть его "перебродит", как молодое вино, и прокиснет, не доставив ему наслаждения, — драматург выпускает главного героя из "клетки" — позволяет ему избавиться от моральных ограничений по отношению к тем, кто причиняет ему самые большие страдания. После чего герой выходит на авансцену и начинает делиться со зрителем своими "коварными (в соответствии с требованиями цензоров) планами мести", которые он будто бы уже давно вынашивает.

Зритель выслушивает его монолог и думает: «Ну, наконец?то! Давно пора разгромить эту шайку ханжей и лицемеров, которые сначала раздразнят, разозлят человека до невозможности, а потом строят из себя оскорблённую добродетель, читают лекции о милосердии и долготерпении, а чуть только он им показывается потенциально опасным, как они тут же, забыв о своих же собственных, сию-минутных, гуманистических поучениях, начинают непристойно ругаться, демонстрируя такую напористость в этом занятии, что куда там "агрессивному Ричарду"!" И таким лексикончиком разражаются все эти лорды, королевы и рыцари — с такими похабными подсознательными оговорками, что зритель сидит и науськивает про себя главного героя: "Давай, Ричард, выскажи им всё сполна! И чтоб и на будущее хватило! Чтобы мало не показалось!".

Можно сколько угодно лицемерно и ханжески морщить нос, говоря "Фи, как грубо, вульгарно! Как это недостойно великого драматурга! Надо быть выше этого!"

А у великого драматурга — и в драме «Генрих VI» (где Ричард Глостер как персонаж появляется во второй и в третьей части), и в трагедии «Ричард III», что ни сцена, то или "птичий двор", или "птичий базар", где все друг другу так и норовят глаза выклевать, или ещё куда больнее кольнуть. И тут, наконец, выходит на сцену "птицелов", — шекспировский Ричард Глостер, который достаточно натерпелся от всей этой братии и теперь расправляется с ними поочерёдно, — расставляет силки то на одну, то на другую хищную "птичку", и "потрошит" их, и "ощипывает" так, что только "пух и перья" летят. И публика, которая очень хорошо чувствует справедливость его возмездия, равно как и лицемерие всех этих его врагов, псевдо-праведников, распаляется так, что если "птицелов" тут же сам не расправится со всем этим глупым и алчным "вороньём", каждый из них с готовностью займёт его место на сцене.

Потому, что инстинктивно каждый человек подсознательно отличает правду от лжи, искренность от притворства, прямоту от лицемерия. Поэтому на инстинктивном уровне Ричарду Глостеру и симпатизируют, что он сражается на сцене за свою честь, за свою правду, свою справедливость, за здравый смысл, заставляющий его бороться со всеми врагами королевства — и с источающей злобу Маргаритой Анжуйской, и с её подлыми фаворитами, и с алчным семейством Вудвиллов, и с омерзительным (несмотря на то, что здесь его пытаются обелить) Генрихом Тюдором и его продажными прихвостнями… — со всеми теми, кто пришёл на его землю сеять вражду, зло и смерть.

В стремлении истребить захватчиков сценический Ричард III проявляет такую же неудержимую целеустремлённость: его не останавливают ни спровоцированные массовые восстания, ни массовое дезертирство его солдат, ни массовое предательство его сподвижников, ни даже скопище призраков, явившихся к нему во сне накануне битвы, чтобы проклясть его и предсказать поражение в бою. И этим он завоёвывает гораздо большую симпатию у зрителей, чем другой популярный шекспировский персонаж — Гамлет, принц Датский, с его "трагедией бездействия", который, увидав только одного призрака — тень своего отца, — оказался настолько близок к помешательству, что уже до конца пьесы ни он, ни зритель, ни все действующие в пьесе лица так и не смогли определить, где он притворяется безумцем, а где является таковым.

Иное дело король Ричард III: явились к нему призраки его бывших врагов и жертв (в общей сложности одиннадцать душ) прокляли его, предрекли ему поражение и смерть, а он, едва справившись с пережитым страхом и муками совести, тут же возвращается к своим привычным обязанностям: проводит совещание перед боем, выходит к своей армии, садится на коня и начинает сражение. Обращается к солдатам с неистово-пламенной речью, завораживает их своей пылкой патетикой, заряжает оптимизмом и неукротимой энергией, призывает их бесстрашно сражаться за всё то, что для них свято и дорого; напоминает о том, что они идут защищать свою землю, свой дом, мир, честь и благополучие своих семей. (И как после этого зрителю не симпатизировать Ричарду?)

У Ричарда, — где бы и в каких хрониках он у Шекспира ни появлялся (а появляется он у Шекспира во всех пьесах как ЭИЭ), — героизм всегда обоснован. Пусть как персонаж он бывает по-солдатски грубоват и крепок в лексиконе, — где?то чертыхнётся, где?то ещё круче пошлёт, но он всегда силен, смел и могуч: рубит с плеча, клянёт сгоряча, коршуном налетает на грозящую ему опасность и побеждает её! В любой ситуации, в любом эпизоде он — боец! И зрителям это импонирует. Зрители ему верят. И потому, что только со зрителем, как с самим собой, Ричард предельно откровенен (в связи с чем и вся пьеса построена как его исповедь, что позволяет симпатизировать главному персонажу), и потому, что вся правда и сила на его стороне (вне зависимости от развития сюжета и его трагической развязки).

По этой причине и зритель не очень?то верит в искусственное, наносное очернение Ричарда Глостера. Не верит в его злодейские происки, даже при том, что он сам говорит напрямую:"Творю я зло и сам о зле горланю…". Такая прямая и примитивная декларация зла заставляет зрителя сомневаться в злодействе Ричарда III, равно как и в его причастности к смерти жены и племянников. Но зато она очень напоминает примитивную, площадную "агитку", отдаёт дешёвыми балаганными штампами и размалёванными злодейскими масками, надев которые, герой превщается из положительного персонажа в отрицательный. Все эти дешёвые элементы балаганного фарса, выступающие как грубые, инородные вставки на фоне психологически последовательного и детально проработанного драматургом материала пьесы, как раз и оказывают обратное действие на зрителя, непредубежденно воспринимающего эту информацию.

Подсознательно зритель не верит в то, что Ричард Глостер — злодей. Каким бы злодеем он в пьесе ни представлялся, убийство жены и племянников — слишком бессмысленное и слишком опасное предприятие для репутации нового, только что приступившего к царствованию, короля. А если все предыдущие элементы спектакля указывают на то, что во вред своей репутации (при таком огромном количестве недругов) Ричард Глостер не поступает (ради чего, в соответствии с "замыслом очернения", он будто бы и "плетёт" свои интриги), то почему же он должен себе изменить, едва ступив на престол, когда его власть ещё не укрепилась и трон его "ещё на хрупком хрустале"?

Если предположить, что он от небольшого ума и беспечности, не задумываясь о последствиях, совершает убийство жены и племянников, то тогда эта акция вообще лишена всякого смысла, потому что только в силу патологической мнительности, подозрительности и дальновидности можно было бы разглядеть в этих принцах потенциальных соперников и принять меры для их заблаговременного устранения. Но тогда чем объяснить это противоречивое совмещение крайней беспечности и избыточной предусмотрительности, равно доминирующих в одном человеке?

Списывать всё на психическое расстройство, объясняющее патологией противоречивые действия короля, тоже не очень?то получается, потому что наряду с этими, приписываемыми ему, "безрассудными действиями", Ричард поступал разумно и правильно всякий раз, когда нужно было решительно действовать для спасения отечества — собирал армию, возглавлял оборону страны (тут уже тюдоровские хронисты, на материалы которых опирался Шекспир, не погрешили против истины).

Наряду со всей этой подтасованной компрометацией короля, непредубежденному зрителю трудно поверить и в сомнительную "незащищённость", так называемых, "положительных персонажей" пьесы — всех этих знатных и влиятельных противников Ричарда III, представленных "ангелоподобными праведниками" — "безгрешными", "кроткими" и "безобидными". Вызывает сомнение и их мнимое миротворчество, которое сопровождается тайными заговорами, кознями и интригами, и их ханжески-лицемерная "ненависть к войне", которой они пытаются прикрывать своё предательство и оправдывать свою неприязнь к сражавшемуся за их благополучие Ричарду Глостеру, которому они слишком многим обязаны, чтобы его любить.

Но, как ни странно, именно эту их, ханжески-немощную, лживую и лицемерную позицию и по сей день отстаивают симпатизирующие тюдоровской историографии "поборники миролюбия", которые в своих очерках об историческом Ричарде III опираются не на исторически подтверждённые факты и не на здравый смысл, а ссылаются на мнение враждебных Ричарду театральных (!), шекспировских персонажей, НЕ отделяя их от их исторических прототипов и не пытаясь переосмыслить и переоценить их суждения о нём.

Вследствие этих предвзятых и подтасованных ориентиров, всё перепуталось на театральной и исторической сцене в английском королевстве, где историческую достоверность (-БИ) на протяжении нескольких веков насильственно подменяли сфальсифицированной, театральной, полит.технологической (+БИ) версией — эксцентричной, вульгарной и пошлой в её примитивной, "балаганной" интерпретации, призванной закрепить за сценическим и историческим Ричардом III образ "врага" и отвлечь внимание от реального тирана и деспота Генриха VII, затопившего всю страну кровью.

А в результате всей этой, развязанной Тюдором, пропагандистской войны, исторический, реальный король Ричард III после смерти стал объектом нападок не только своих соотечественников, но и ханжески навязывающих своё моральное превосходство адептов ушлой и изворотливой, в своём лицемерии, псевдогуманистической идеологии (+БЭ/-ЧИ), представляющих всякое волевое сопротивление как насилие и впадающих в панику по поводу любой вооружённой самозащиты (у страха глаза велики: "если поднял меч, значит агрессор", "если защищался, значит неправ", "если попал в "тираны", значит было за что"). Что позволяет им также "переносить удар с больной головы на здоровую": закрывать глаза на жесточайший деспотизм Генриха VII и, нивелируя тяжесть его преступлений, возводить обвинение на либерального правителя Ричарда III, приписывая ему несуществующую вину и отягощая её необоснованной, искусственно раздуваемой истерией.

В связи с этим, с некоторых пор стало модно подменять сценический образ Ричарда III собирательным обликом современных диктаторов, а действие пьесы переносить в наши дни, проводя примитивные параллели между прошлым, настоящим и будущим, в традициях полит.технологических подтасовок и искажений ДЕКЛАТИМНОГО ракурса времени (+БИ/-ЧЛ).), позволяющих фабриковать на основании реальных, исторических событий любую пропагандистскую фальшивку. Передёргивая факты во времени и представляя фантастическую реальность как историческую, авторы этих интерпретаций теперь уже позволяют себе приписывать ни в чём не повинному монарху злодеяния поистине вселенского масштаба. Среди которых и создание в своей стране тоталитарной диктатуры, и причастность к глобальным политическим преступлениям ХХ века, и такие "мелочи", как бомбёжка, танковые и газовые атаки в эпоху Войны Роз (пример: фильм Р. Локрейна "Ричард III", 1995 г.). А поскольку, ввиду наглядности сценического действия, вымышленный персонаж в воображении зрителей подсознательно подменяется реальным, на основании такой, безгранично отдалённой от истины интерпретации (заполняющей у невежд информационные пустоты и перекрывающей доступ к историческим знаниям и адекватному их восприятию), становится возможным, завышая степень вины вымышленного, сценического персонажа, осуждать реального, исторического короля Ричарда III уже по другим, многократно завышенным меркам, позволяющим представить его в виде собирательного образа самого опасного злодея за всю историю человечества. (А он в наши дни как раз такой планки и достиг, благодаря огромному количеству варварски искажённых, извращённо сфальсифицированных псевдоисторических версий, от которых все театральные подмостки ломятся — до таких масштабов тотального обличения даже Генрих Тюдор не додумался бы!)

Будь Ричард III сейчас жив, его изгрызли бы муки совести за всё то, чего он не совершал и что ему с чужих слов приписывают (и ещё будут приписывать! — когда -нибудь "выяснится", что он и оружие массового уничтожения разрабатывал, и атомную бомбу на Японию сбрасывал, — чего уж там мелочиться!). Но он ничего этого не совершал. И он более, чем пятьсот лет назад покинул этот мир. И умер достойно, на поле боя, как воин и как король. Почему же до сих пор терзают его невинную душу злобными измышлениями, вопреки общему правилу не говорить о мёртвых плохо?! Да потому, что он умер с мечом в руке, как воин! Потому, что в его лице современные поборники "ущербного гуманизма" (культивирующие безропотность и слабость) ненавидят любое воинственное сопротивление, любое военное действие, даже предпринятое в целях обороны страны. В свете такой юродствующей идеологии, представляющей малодушие как добродетель, даже предатели-Стэнли выглядят праведниками, потому что только эта абсурдная, враждующая со здравым смыслом позиция и может оправдать их предательство (равно как и предательство тех, кто на поле битвы вдруг ощутил себя "пацифистом" и перешёл на сторону Тюдора).

А для прикрытия этого, выходящего за все допустимые рамки абсурда, и поддерживается предельно искажённая, насквозь фальшивая и лицемерная версия исторических событий, осудившая на вечный позор, вечное клеймо и вечную уродливую маску человека, который никоим образом этого не заслуживает. Спрашивается: где же здесь тот пресловутый, исполненный самомнения и осознания нравственного превосходства гуманизм, которым так кичатся авторы этих версий и во имя которого они, вопреки здравому смыслу, обличают Ричарда III, представляя его непревзойдённым по своей жестокости тираном? И чем нынешние его обличители лучше тех, кто пятьсот лет назад намарал на него всю эту кривду?

В ответ на эти серьёзные и справедливые замечания сегодняшние "враги тирании" с наигранной простотой и наивностью заявляют:

— Ну и что! Подумаешь, — очернили какого?то короля! Ему теперь всё равно, а другим впредь неповадно будет тиранить!

— Но он же не тиранил! — возражают им.

А они опять:

— Ну и что! Подумаешь! Ему теперь уже ничто не поможет, а другим впредь неповадно будет!

И нет никакого средства выбить их из этого "клина". За исключением только одного: если они, в соответствии с высочайшим указом и святейшим каноном, признают короля Ричарда таким, каким он был на самом деле и каким останется на все последующие времена. А это произойдёт только в том случае, если Ричард III будет канонизирован как король-праведник, погибший мученической смертью.

Вот тогда и грязные маски снимут и уберут куда?нибудь подальше. И балаганы заполнят чем?нибудь другим, — другими куклами, не имеющими отношения к этой уважаемой персоне. Но это, надо полагать, зависит от Высшей Воли. А до тех пор, король-мученик будет «висеть на кресте», пока его оттуда не снимет ТОТ, кто один только и может это сделать.

Проходят годы, сменяются столетия, а образ достойнейшего из королей, ставшего жертвой чудовищного оговора, всё ещё не освобождён от многовекового заклятья — от бесчисленных наслоений беспросветной лжи и клеветы, которой на пятьсот с лишним лет опорочили его доброе имя.

И по сей день, представляя в балаганной интерпретации "поучительную историю о злобном короле Ричарде III", всё ещё дёргает марионетку за ниточки очередной "кукловод", изображая из себя "высшую силу", способную диктовать ей свою волю и навязывать свою версию позорной судьбы и злосчастной доли.

И становится невыносимо обидно, когда из?за чьего?то глупого и беспринципного упрямства, из желания всех за чью?то вину покарать, выбирают для гнусной расправы незаслуженно обвинённого короля Ричарда III, для колкостей и насмешек — такую мишень, как его честь и доброе имя, для мерзкого фарса — такую святыню, как его душа и добрая память о нём, — о том доблестном Великане из детской сказки, которого в кои?то веки послал его народу Господь и подарила добрая, английская земля, плотью от плоти которой он был…