Глава 3 ОТСТУПЛЕНИЕ ЗАКОНЧЕНО
Глава 3
ОТСТУПЛЕНИЕ ЗАКОНЧЕНО
Укрепление политической монополии
Весь 1921 год ленинское руководство провело в поэтапном отступлении с рубежей военного коммунизма и концентрации немногочисленных организованных сил. Все это происходило в обстановке томительного ожидания прихода какой-нибудь определенности. К началу 1922 года процесс развала партийно-государственных структур на местах прошел критический рубеж, стабилизировался голод в провинции. Очень важное моральное значение в изживании неопределенности и уныния имело сделанное советскому правительству в январе предложение Антанты принять участие в международной конференции в Генуе. Державы пожелали познакомиться с нэповскими большевиками. В Кремле торжествовали, еще недавно в Европе со страхом относились к самому мелкому большевику, подозревая, что те излучают незримые волны, способные нарушить равновесие буржуазного мира.
Запад, как это водится, переоценил степень кардинальности свершающихся в России перемен. Ллойд-Джордж надменно высказался в том духе, что московское правительство, перейдя к нэпу, отказалось от коммунизма. Это являлось преувеличением. Да если бы это было и так. Можно было бы найти утешение в крахе большевистского режима, если бы он строил свою работу только на злоупотреблении насилием и пренебрежении демократией. Он пустил в ход машину сыска и террора и до тех пор, пока он достигал своих целей подобными методами, он оправдывал утверждение всякого деспотизма, что люди в массе своей трусы и малодушны. Такова была его реалистическая сторона, но с идеалистической стороны он базировал свою работу на совершенно иной предпосылке. Большевизм полагал, что главным стимулом в человеческой натуре является социальный инстинкт и сознание прекрасно выполненной работы, радость творческого созидания и сознание того, что все могущество государственного аппарата используется для общественного блага. Опыт показал, что такие стимулы оказались недостаточными для создания упорядоченного производящего общества. Но если это так, то нечему радоваться. Это урок, который надо принять как напоминание о человеческой слабости. «Эта радость по поводу того, что идеалистический эксперимент потерпел неудачу, и что только любовь к наживе заставляет двигаться колесо истории, напоминает довольный смех светского человека при известии о том, что аскет предался разврату»[249].
Изменения в отношении западных держав к Советской России усилили в стране общую заинтересованность в закреплении основных принципов нэпа. После признания необходимости торговли, взоры обратились на очередную твердыню коммунистической экономики — монополию внешней торговли. Внутри правительства шли ожесточенные дискуссии. Торговый представитель РСФСР в Германии Б.С. Стомоняков писал Ленину в феврале, что в капиталистическом мире «ожидают» конца нашего отступления, чтобы всерьез и надолго определить масштаб и методы своей работы в России и, следовательно, твердые позиции являются крайней политической и экономической необходимостью[250]. Поэтому лейтмотивом проходившего 27 марта — 2 апреля XI съезда РКП(б) стал лозунг, озвученный Лениным и другими делегатами съезда на все лады: «Отступление закончено!»
Через неделю после партсъезда, 10 апреля, открылась Генуэзская конференция, которая получилась заметной победой большевиков, несмотря на кампанию травли, поднятую за границей меньшевиками и прочими силами политической эмиграции. Они впервые вошли равноправными представителями на международную встречу, вошли как сила, с которой считаются и признают. Здесь еще был и элемент сенсации. Большевики явились на конференцию не в своем газетно-стереотипном образе пугала в кожаной тужурке, а в безукоризненных фраках, без наганов, без бомб. Никого не «экспроприировали» и не посадили с собой за стол ресторанного пролетария, а дали ему щедрые чаевые и даже соблюдали требования этикета. Все это произвело чрезвычайно благоприятное впечатление, там подумали, что с большевиками можно разговаривать. Результаты Генуэзской конференции произвели весьма ободряющее впечатление и в РСФСР. Растерянность и уныние 1921 года сменились активной внутриполитической деятельностью по закреплению основ нового курса.
Сущность и главное противоречие большевистского нэпа, можно сказать, лежат на поверхности. Их уяснение заключается в буквальном понимании названия этого периода, а именно: новая, экономическая, политика. Либерализация, раскрепощение общественных отношений от военно-коммунистического централизма затронула лишь их экономическую сторону и только в малой степени повлияла на социально-политическую организацию, сложившуюся в годы военного коммунизма. Напротив, как только наметились признаки стабилизации политической ситуации после кризиса 1921 года, ленинское руководство постаралось максимально компенсировать сделанные уступки в экономике последовательными шагами по дальнейшей централизации власти, укреплением системы монопартийности и моноидеологии, совершенствованием системы политического сыска и репрессий.
Экономический либерализм в пределах политического монополизма — вот классическая схема выхода власти из общественного кризиса, оставленная истории большевистским нэпом, которую невозможно принципиально изменить, не изменяя самой власти. Партийные дискуссии 1920-х годов, несмотря на свою ожесточенность, не затронули глубоко и не ослабили политическую систему, которая приобрела еще более упорядоченные, более последовательные авторитарные формы по сравнению с периодом военного коммунизма. Да и, по сути, борьба группировок стала в этот период необходимым закономерным этапом на пути политической централизации. Еще в годы военного коммунизма партийная олигархия постоянно балансировала на грани окончательного раскола, от которого ее до поры удерживал авторитет и политическое мастерство Ленина, а также условия военного времени. Борьба группировок в 1920-е годы явилась выражением последовательного стремления системы власти в своему логическому завершению — к усилению централизма и установлению единоличной диктатуры, к Сталину.
Снимая государственные оковы с экономических отношений, допуская развитие рынка и соответствующих ему социальных элементов, большевистское руководство ясно представляло себе и те политические проблемы, которые неизбежно возникнут с возрождением самостоятельного зажиточного крестьянства, легальным появлением частного торговца, промышленного предпринимателя. Однако если с последними особых церемоний никогда и не предполагалось, то вопрос о гибкой линии в отношении крестьянства всегда был на особом контроле у большевиков. Кремлевское руководство пошло на нэп под мощным военно-политическим и экономическим давлением крестьянства и до известного времени не могло не считаться с его стихийной силой и поэтому было вынуждено проводить политику лавирования. Цека большевиков нащупывал свою линию поведения между необходимостью развития сельского хозяйства и сохранением своей партийной социальной базы в деревне. Здесь он был вынужден не только преследовать и разоблачать заговоры рьяных поборников военного коммунизма, но и периодически отводил от себя соблазн сорваться в задабривание мелкой сельской буржуазии. Известны такие проекты, поступавшие от видных представителей течения демократического централизма. В декабре 1921 года Т.В. Сапронов приватно рекомендовал Ленину затеять в своем роде игру для отвода глаз, посадив во ВЦИК десятка три «бородатых мужичков», атакже по паре-тройке «бородачей» в губисполкомы[251]. 28 декабря того же года пленум ЦК отклонил проект о создании крестьянского союза, внесенный другим столпом децизма — Н. Осинским.
В условиях нэпа единоличная деревня начала расти экономически, в связи с этим представлялся неизбежным и ее политический рост, что отчетливо обнаружилось уже на старте третьего года новой экономической политики, когда сельское хозяйство в основном оправилось от голодной катастрофы 1921?1922 годов. Партийные информаторы, чутко реагировавшие на изменение политической конъюнктуры в крестьянской массе, еще в начале 1922 года начали отмечать, что в деревне заметно выдвинулся новый тип крестьянина хозяйственника-предпринимателя, вступившего в борьбу с беднейшей частью крестьянства[252]. А через год они уже уверенно заговорили о проявлении политического настроения зажиточного, самостоятельного крестьянства как об общем, повсеместном факте. Так, в Тюменской губернии был отмечен «процесс восстановления прежнего кулака и даже создание нового "советского"», развивались арендные сделки и наем рабочей силы[253]. В Кременчугском уезде Полтавской губернии на одной из беспартийных конференций «кулаки выступали с требованием предоставления им активного и пассивного избирательного права», мотивируя это тем, что они являются такими же исправными гражданами, как и прочие[254].
В условиях ограничения политических прав деятельность активного крестьянского элемента пошла в русле небезуспешных попыток поставить под контроль доступные им советские хозяйственные и кооперативные организации. Она направлялась также в сторону нелегальщины, и особенно настойчивые попытки воссоздания конспиративных организаций были заметны в менее пострадавшей от социальной чистки зажиточной Сибири. В письме секретаря Сибирского бюро ЦК РКП(б) от 6 декабря 1922 года сообщалось, что ГПУ была раскрыта и ликвидирована организация, раскинувшая свою сеть по всей Сибири. В организации состояло большое количество крестьян — нечто вроде «крестьянской радикальной демократической партии», действующей против Советской власти[255]. Иногда эта деятельность выражалась в случаях прямого террора против коммунистов. В Канском уезде Енисейской губернии в ноябре 1922 года стали известны два убийства ответственных работников-коммунистов[256].
С началом нового продовольственного года, когда в связи с неплохим урожаем и экономическим оживлением деревни замаячила опасность политической активизации крестьянина, в Цека большевиков забегали с директивами о правильном конструировании партийной политики на селе. Аппарат стал сдувать пыль со старых циркуляров периода военного коммунизма. Основной линией была признана организация и поддержка пролетарских и полупролетарских элементов, которые по идее должны были явиться опорой партии для воздействия на середняка и в борьбе против нарастающего влияния кулачества.
Переход к нэпу и голод нанесли страшный удар по партийной структуре на селе. Если на сентябрь 1920 года по учтенным 15 губерниям в деревенских организациях числилось 88 705 коммунистов, то по данным переписи 1922 года — всего 24 343 человека, причем из них только 11 116 собственно крестьян[257]. Катастрофическое сокращение и распад ячеек привели к организационному перерождению партструктуры на селе. Не стало деревенских ячеек и волкомов, партия существовала в виде волячеек, номинально объединявших всех разрозненных на десятки верст коммунистов волости.
Секретная телеграмма ЦК от 14 сентября 1922 года всем губкомам и обкомам отмечала по поводу кампании перевыборов в деревенские Советы, что «последнее время при отсутствии достаточного сопротивления партии происходит укрепление в деревенских соворганах кулацких элементов». Однако в связи с этим Цека мог только указать на необходимость обратить внимание на подбор кандидатов из коммунистов на должность председателей волисполкомов. Ниже партийное влияние не простиралось, там хлопотал оживающий мужичок.
В подобных условиях весьма ограниченных возможностей чисто политического влияния на население возрастала нагрузка на репрессивный чекистский аппарат. Провозглашенное отступление большевиков от форсированного строительства социализма, их лавирование между социальными группами и классами сопровождалось негласной концентрацией сил, совершенствованием и укреплением охранных и карательных органов, как государственных, так и партийных. Вынужденный переход к новой экономической политике происходил в условиях заметной активизации сил, оппозиционных военно-коммунистическому режиму и большевистской власти вообще, поэтому едва успел завершиться исторический X съезд РКП(б), как Оргбюро ЦК на заседании 17 марта вынесло постановление об укреплении органов ЧК. Усиление карательных учреждений было признано как «наиболее спешная задача». Специальными секретными циркулярами от 4 и 22 апреля 1921 года ЦК партии предписал всем губернским и областным комитетам партии вернуть для работы в органах ЧК бывших и не скомпрометированных ранее чекистов[258], а также выделить для войск ВЧК и частей железнодорожной и водной милиции достаточное количество партийных работников. Примечательно, что при этом особо подчеркивалось, что в эти части не следует привлекать демобилизованных красноармейцев и всячески заботиться об улучшении качественного состава политработников[259].
Численность центрального аппарата ВЧК с января по сентябрь 1921 года выросла в 1,6 раза — с 1648 до 2645 человек, а на 1 января 1922-го насчитывалось уже 2 735 сотрудников. В 1922 году общий штат ГПУ составлял 119 тыс. человек, включая 30 тыс. осведомителей[260]. Наряду с этим ЦК партии и местные комитеты уделяли много внимания реорганизации появившихся во время гражданской войны иррегулярных коммунистических отрядов особого назначения. В эти отряды, предназначенные для выполнения охранных и карательных функций, согласно положению, утвержденному Оргбюро 24 марта 1921 года, подлежали зачислению все члены РКП(б) и РКСМ обоего пола от 17 до 60 лет (женщины для нестроевой службы). Через несколько месяцев решением того же Оргбюро от 10 августа отряды особого назначения были преобразованы в части особого назначения и усовершенствована система их управления.
Польза от ЧОН для Советской власти и партии в разных местах была неодинакова. Если столичные чоновцы изредка, без особой практической необходимости проводили учения по уличным боям в Москве, то их товарищи в неспокойных, мятежных губерниях оказывали реальную помощь регулярным войскам Красной армии. В 1921?1922 годах 20 309 коммунистов в составе ЧОН непосредственно участвовали в боевых действиях; 13 207 — постоянно находились в боевой готовности. Чоновцы Сибири своими силами ликвидировали банды Кайгородова, Чегуракова, Штаникова, Пьянкова и др. В Поволжском военном округе совместно с частями Красной армии были уничтожены отряды Серова, Горева, Шанова. В ходе боевых действий убито 2 500 бандитов, захвачено 2 264 пленных. Чоновцы принимали участие в продработе, охране складов и других объектов, мероприятиях по борьбе со стихией и проч.[261]
Части особого назначения продолжали линию преемственности ударных охранных формирований — красногвардейских отрядов 1917 года, рабочих полков 1918 года и отрядов особого назначения 1919?1920 годов. Согласно воле X съезда партии, Политбюро в мае 1921 года предложило РВСР уделить часть сил на более основательную постановку военного дела в отрядах особого назначения. В июне 1921-го собрание военных партработников под председательством Троцкого высказалось за выделение отрядов из Всевобуча. В августе Цека партии утвердил Положение о ЧОН, затем Положение о советах и командовании частями. В течение года части вполне оформились в организацию партсил с повсеместной дислокацией в РСФСР и союзных республиках. В начале 1920-х годов ЧОН приобрели серьезное значение в охране режима. На Красную армию, уже малочисленную, нельзя было полностью положиться в деликатном деле по подавлению крестьянского движения, а милиционные подразделения ЧОН, разбросанные повсеместно, не требовали больших затрат на содержание и являлись кузницей резерва комсостава армии[262]. В ноябре 1922 года ЦК одобрил деятельность частей и санкционировал курс на полный охват организацией ЧОН всех членов парторганизаций.
Приказ частям особого назначения от 13 сентября 1922 года за подписью зампреда ГПУ Ягоды и замкомчонресп Кангелари требовал организации коммунистов-чоновцев для осведомительной работы в городах на предприятиях, в деревнях среди крестьянства. Дело предполагалось поставить на общественных началах, без оплаты, под руководством органов ГПУ. Это распоряжение не вызвало прилива энтузиазма у парткомов. Саратовский губком мотивировал свой протест в Цека тем, что в подобной организации нет необходимости, поскольку особые отделы имеют своих осведомителей среди коммунистов в армии. Кроме этого, циркуляр ЦК от 24 апреля 1922 года о создании бюро содействия органам ГПУ при всех хозяйственных, кооперативных и прочих учреждениях уже проведен в жизнь. В конце концов, нужно было учитывать и то, что репутация осведомителей может создать в деревне и на предприятиях атмосферу, невыгодную для коммунистов, и прекратит распространение партийного влияния на массы[263]. Впоследствии в условиях нэповского компромисса и умиротворения части особого назначения постепенно утрачивали свою необходимость и стали восприниматься коммунистами как ненужная обуза, утомительная повинность. В результате после поэтапного сокращения части были ликвидированы в мае-июне 1924 года.
По мере дальнейшего отступления партии по пути либерализации социально-экономических отношений и развития нэпа, секретные службы приобретали все больший удельный вес в системе партийного контроля над обществом. Круг обязанностей органов ВЧК-ГПУ существенно расширился, по инициативе Ленина они стали универсальным источником государственной информации по всем важнейшим сторонам общественной жизнедеятельности, а также стали приобретать даже некоторые экономические функции. В сентябре 1921 года в составе каждой ЧК был образован экономический отдел, перед которым была поставлена задача выработки и проведения новых методов «борьбы с капиталом и его представителями в области экономической жизни». В циркулярном письме президиума коллегии ВЧК по вопросам деятельности в условиях нэпа всем губчека, наряду с предупреждением «против излишних увлечений наших товарищей борьбой с буржуазией как с классом», в девяти развернутых пунктах описывались их новые, весьма обширные обязанности. В том числе: помощь государству в сборе продналога, хранения и правильного расходования товарного фонда, помощь государственным предприятиям в борьбе с конкуренцией частного капитала, наблюдение за порядком сдачи в аренду предприятий, за правильным снабжением сырьем мелкой, средней и кустарной промышленности, слежка за внешнеторговыми операциями. И это все, не говоря уже о традиционной борьбе с хищениями, «царящей» бесхозяйственностью, безалаберностью и бюрократизмом. Особо обширные задачи утверждались в области сельского хозяйства — выявление всего того, что может способствовать или препятствовать сельскохозяйственным кампаниям. Семена, удобрения, сроки, хранение, качество, раздача— «все это должно быть объектом внимания ЧК», подчеркивалось в циркуляре[264].
Аналогичные задачи ставились и перед аппаратом революционных трибуналов. В секретной инструкции от 4 марта 1922 года ударной задачей трибуналов признавалась строгая кара уличенных в экономическом шпионаже в пользу заграничного капитала и госслужащих за услуги частному капиталу в ущерб государственным интересам, преследование злоупотреблений, халатности, растрат и т. п. Поскольку «букет» подобных явлений был огромен, вводилась упрощенная процедура — ревизионные доклады Рабоче-крестьянской инспекции могли признаваться в качестве следственных актов[265].
В 1921 году в бумагах многих губернских парткомов отразилась очередная сомнительная попытка мобилизовать членов партии на помощь компетентным органам. Еще в 1920 году Цека партии уступил требованиям чекистов и обязал всех коммунистов на службе быть осведомителями чека[266], но тогда это не принесло должного результата. Те, кто имел призвание к делу, доносил и без директив сверху, а тех, кто от рождения не имел божьей искры, понуждать было бесполезно. Например, в мае 1921 года в Иваново-Вознесенской губернии, куда на перевоспитание к местным ткачихам массами присылали недобитых белых офицеров и тамбовских мятежников, губком счел благоразумным «в целях наилучшего наблюдения и уничтожения разгильдяйства, наблюдающегося среди белогвардейских офицеров» перевести их с частных квартир на казарменное положение. Установить наблюдение в госучреждениях, где офицеры подрабатывали совслужами. «Ввиду выясняющегося индифферентного отношения членов партии к предложениям чека (поддерживаемым губкомом) об обязательном сотрудничестве каждого коммуниста с органами, обратиться по этому поводу секретно с циркулярным письмом от имени губкома через райкомы и укомы партии». Как видно, индифферентное отношение и на этот раз не удалось переломить, поскольку Ивановский губком еще не раз в течение года обращался к подобным вопросам[267]. Симбирский горком партии в декабре 1921 года по докладу предгубчека постановил взять на учет всех коммунистов, работающих в хозяйственных органах, разработать порядок их использования на чекистской работе и обязать к сотрудничеству с чека по точной инструкции[268].
Бедственное положение Советской России, проявившееся с начала 1921 года, летом после окончательного выяснения беспрецедентных масштабов голода, поразившего десятки губерний страны, погрузило кремлевское руководство в тревожное ожидание реакции населения на этот скорбный финал политики военного коммунизма. Ожидание социального взрыва масс, обреченных на голодную смерть, заставило большевиков всерьез обеспокоиться самочувствием остатков оппозиционных политических партий, еще сохранившихся на советской территории и за рубежом. Цека большевиков были известны конфиденциальные документы меньшевистского и эсеровского комитетов, в которых не исключалась возможность заставить большевиков вослед экономической либерализации начать отступление и на политическом фронте, признать банкротство своей политики и принудить отказаться от системы партийной диктатуры.
В воззвании петроградского комитета РСДРП по поводу голода говорилось, что усилия советского правительства не могут принести больших результатов. Необходима широкая общественная помощь, для чего нужно бороться за свободные комитеты помощи, свободу слова, собраний, освобождения политзаключенных и т. п.[269] ВЧК информировала Кремль о том, что 9 сентября совещание меньшевиков постановило войти в правительственную комиссию помощи голодающим и «работать не за страх, а за совесть» под своим меньшевистским именем, чтобы вновь приобрести влияние в массах[270]. В свою очередь руководители комсомола в начале 1922 года заметно обеспокоились по поводу оживления деятельности некоммунистических организаций среди молодежи. В частности, Цека меньшевиков в одном из циркуляров рекомендовал своим организациям усилить работу среди молодежи, которая «анархична» и «революционна» по своей природе[271].
В 1921 году перед ВЧК были поставлена задача «вести работу на совершенное уничтожение и ликвидацию» партий эсеров и меньшевиков[272]. В июне руководство ВЧК, выполняя поручение Ленина, представило на его рассмотрение крупномасштабный план ликвидации политической оппозиции в лице партий и движений. Предлагалось продолжить систематическую работу по разрушению аппарата партий, а также осуществить массовые операции против них в государственном масштабе. Осенью партаппарат стал постепенно выходить из шокового состояния, в которое он был ввергнут сменой курса, а затем разразившейся голодной катастрофой. Растерянность и неуверенность сменились кампанией новых репрессий по отношению к обнадежившимся и оживившимся политическим оппонентам большевизма. Сентябрь 1921-го ознаменовался началом массовых преследований анархистов. Как говорилось в воззвании анархистов, нелегально переданном на волю из Бутырской тюрьмы и опубликованном в шведской печати: «Преследование революционных элементов в России нисколько не уменьшилось в связи с переменой экономической политики большевиков. Наоборот, оно стало более интенсивным, более постоянным». Чека не знает ни законов, ни ответственности, происходит заполнение советских тюрем инакомыслящими и т. п.[273]
Однако Политбюро ЦК, будучи пока стесненным необходимостью искать международной поддержки в борьбе с голодом, в конце 1921 — начале 1922 года было вынуждено проявлять сдержанность и избегать огласки фактов преследований своих политических оппонентов, а с другой стороны вести самую «беспощадную борьбу» с ними. Как формулировал сам Ленин, — придерживаться самого «максимального недоверия» к ним «как к опаснейшим фактическим пособникам белогвардейщины»[274]. 2 февраля 1922 года Политбюро предписало ГПУ продолжать и далее содержать в заключении меньшевиков, эсеров и анархистов, а также принять скорейшие меры к переводу в специально приспособленные места заключения в провинции наиболее активных и крупных представителей антисоветских партий, приняв также меры к тому, «чтобы как этот перевод, так и условия заключения, не вызывали новых осложнений в местах заключения»[275].
В большевистском Политбюро можно было обнаружить довольно широкий спектр мнений по поводу дальнейшей судьбы потерпевших политическое фиаско руководителей и рядовых членов бывших социалистических партий. Несомненно, что, например, точка зрения Каменева в этом случае заметно отличалась бы от позиции Троцкого, а у последнего — от Сталина. Однако определяющим в политике последовательного преследования бывших союзников по борьбе с царизмом и контрреволюцией являлось, безусловно, мнение самого Ленина. Во всей дореволюционной политической биографии Ленина выделяется тот факт, что он гораздо больше сил и времени уделял на вражду со своими социалистическими и либеральными союзниками-конкурентами, нежели против самого самодержавия. Эту особенность своего политического менталитета Ленин сохранил и после революции. И. Белостоцкий, один из ленинских слушателей в Лонжюмо, в своих воспоминаниях привел интересный эпизод, когда Ленин устроил в школе дискуссию, доказывая, что в революции меньшевики не могут быть союзниками, что они будут только мешать руководить движением. Дискуссия была столь горяча, что рассерженный Белостоцкий вышел из помещения и уселся на лавочке под каштанами. После занятий к нему подкатил на велосипеде Ленин и примирительно пошутил. Белостоцкий посетовал: «Уж очень Вы, Владимир Ильич, свирепо относитесь к меньшевикам». Тогда Ленин наклонился к нему, сидящему на лавочке, и сказал: «Если Вы схватили меньшевика за горло, так душите». «А дальше что?» Ленин наклонился еще ниже и ответил: «А дальше послушайте, если дышит, душите, пока не перестанет дышать». Сказавши это, он сел на велосипед и уехал[276].
В плане окончательной дискредитации в глазах широких масс и последовательного «удушения» своих социалистических соперников ленинское Политбюро дало указание ГПУ подготовить и провести показательный судебный процесс над видными членами партии правых эсеров, с тем, чтобы он стал судом над всей партией вообще и ее идеологией, сохранявшей былую привлекательность для крестьянства. Суду Верховного революционного трибунала, проходившему с 8 июня по 7 августа 1922 года, были преданы 34 человека. Процесс был широко распропагандирован, привлек внимание европейской социалистической общественности и, можно сказать, цель, поставленная перед ним Политбюро, была достигнута. Во всяком случае, если во внутренней жизни страны он и не принес большевикам особых политических дивидендов, то и вреда тоже не было. В постановлении Президиума ВЦИК от 8 августа по приговору Верховного трибунала звучало довольно убедительное обвинение эсеров во враждебных действиях по отношению к «блокированной империализмом рабоче-крестьянской стране».
В последнем утверждении и заключался весь пафос и все содержание процесса. На безапелляционном, но казавшемся тогда большинству бесспорным, утверждении, что страна и правительство «рабоче-крестьянское», против которых всякая борьба преступна, и была подвешена как идеология, так и во многом политика нового режима. Без этого положения, воспринимавшегося бездоказательно, как аксиома, рушилось не только 117-страничное обвинительное заключение против эсеров, но и все нравственное оправдание большевизма. Однако в подобных случаях единственным средством против аксиом является время. В соответствии идеи (авторитета) уровню развития масс и заключается ее (его) жизненность и сила. С исчезновением этого соответствия авторитет уподобляется бессмысленному идолу, дальнейшее существование которого возможно только при поддержке насилия.
Милюков по этому поводу писал, что необходимо серьезнейшим образом относиться к идеологии большевиков. «В день, когда эта идеология будет потеряна, большевиков вообще больше не будет. Будет простая шайка бандитов, — какими часто и считают большевиков их нерассуждающие враги. Но простая шайка бандитов не владеет секретом гипнотизировать массы. Что в конце концов потеря большевистской идеологии неизбежна и что большевики к этому фатально идут — это совсем другой вопрос!»[277] К. Леонтьев в свое время также замечал, что для всенародной морали необходима мистическая опора. Твердость видимой этики зиждется прочно на вере в невидимое.
В 1922 году после урока с эсерами оппозиционные политические элементы внутри страны уже утратили сменовеховские иллюзии относительно возможности трансформации советской политической системы. Меньшевики активно готовили свой переход на нелегальное положение и разрабатывали новую тактику борьбы с режимом. В ГПУ поступала информация о том, что в октябре 1922 года состоялось совещание РСДРП, которое постановило законспирировать все главные отрасли партийной работы и наиболее ценных работников. Легально существовавший ЦК партии был объявлен распущенным, а вместо него создана новая конспиративная Коллегия ЦК. То же самое было рекомендовано и местным организациям. По директиве ЦК РСДРП из ссылки бежало несколько видных меньшевиков, которые перешли на нелегальное положение и занялись исключительно партийной работой, организацией рабочих кружков, печатной агитацией, организацией бойкота выборов в Советы. Буквально через год после того, как Мартов в сентябре 1921-го заявил о необходимости «сбросить маску» беспартийных, активистам партии было вновь разрешено на допросах скрывать свою партийную принадлежность. Меньшевики преувеличивали буржуазно-капиталистическую опасность в связи с нэпом. Тезисы РСДРП, встревожившие ЦК РКП(б), гласили: «РСДРП ставит своей задачей организацию широких масс рабочего класса для всесторонней борьбы против господствующего режима»[278]. Режим этот они определяли как «господство деклассированной олигархии».
Изменение тактики меньшевиков и наметившееся стремление к союзу с правыми эсерами послужило сигналом к усилению репрессий ГПУ. Зампред ГПУ И.С.Уншлихт в докладе Политбюро от 7 декабря 1922 года предложил ряд мероприятий, в том числе: усилить судебные преследования за меньшевистскую литературу и агитацию; всех активных меньшевиков заключить в концлагерь, если нет данных для предания их суду; удалить всех меньшевиков из госаппарата; объявить РСДРП нелегальной партией[279]. Последнее превращалось в весьма символическое событие. Запрещая партию, носившую название РСДРП, большевики подводили некую незримую черту под своим революционным прошлым и разоблачали свою новую суть. На XI съезде РКП(б) член Политбюро Томский с иронией заметил, дескать, большевиков упрекают за границей, что они установили режим одной партии. Это неверно, у нас много партий. Но в отличие от заграницы, у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме.
29 марта 1923 года Политбюро назначило комиссию для разработки мер борьбы против меньшевиков в составе Молотова, Бухарина и Уншлихта. 4 июня Оргбюро приняло циркуляр и предложения комиссии по борьбе с меньшевиками с поправками, соответственными происшедшим изменениям в международном и русском меньшевизме за последние недели (шел процесс объединения всех меньшевистских групп). В циркуляре речь идет об усилении кампании в печати против II и II? Интернационалов. Необходимо провести систематическую устную и печатную кампанию против меньшевиков в тех районах, где отмечена наиболее активная деятельность меньшевистских организаций, — Питер, Москва, Одесса, Киев, Дальний Восток, «используя для этого печатные издания меньшевиков (как подпольные в России, так и заграничные)». Критику вести в уничижительно-презрительном тоне, трактуя меньшевиков как ничтожную группу, и с таким расчетом, чтобы не допустить их популяризации.
Оргбюро одобрило решения комиссии о борьбе с меньшевиками по линии ГПУ. Предложения в смягченном варианте получились такие: провести в государственном масштабе предварительную операцию по меньшевикам, Бунду, Поалей-Цион. Определить местом ссылки для зрелых меньшевиков — Нарымский край, для молодежи — Печерский край и для особо больных — Туркестан на кашгарской границе. ГПУ поставить задачей систематическую работу по изъятию меньшевиков, принимающих активное участие в политической жизни, или формально принадлежащих к меньшевистской партии в наркоматах, хозорганах, профсоюзах, кооперации и вузах. Руководителям учреждений предписывалось оказывать содействие ГПУ по изъятию меньшевиков, партийцам информировать органы о фактах деятельности меньшевиков, бундовцев и поалей-ционистов[280].
Однако наряду с преследованием оппозиционных политических сил, большевистское руководство было вынуждено чутко прислушиваться к колебаниям настроений городских и деревенских масс. В условиях социально-политического кризиса 1921 года, когда у власти была утрачена поддержка не только среди рабочих, крестьянства, армии, но также в значительной части партийной массы, когда перед ней обнаружился огромный, но беспомощный в своей неорганизованности общественный фронт, Ленин повторил испытанный политический маневр августа-сентября 1918 года. Начало нэпа, как и начало гражданской войны, ознаменовалось не только репрессиями в отношении политической оппозиции, но и существенными уступками социальным низам — рабочим и крестьянству.
1 мая 1921 года ЦК РКП(б) решил превратить в день демонстративного единения власти с пролетарской массой, пойдя на неслыханные идеологические уступки. В разосланной и распубликованной радиограмме ЦК дал установку губкомам к тому, чтобы 1 мая стал массовым праздником, закрепляющим связь между рабочим классом и трудовыми элементами деревни. «Трудовые элементы деревни» здесь были, в общем-то, не при чем, Цека беспокоило то, что в этот год Первомай совпал с первым днем христианской Пасхи, и в радиограмме особо подчеркивалось, что в этот день необходимо «старательно избегать» всего, что способно отдалить от партии широкие трудовые массы и ни в йоем случае не допускать каких-либо выступлений, «оскорбляющих религиозное чувство массы населения»[281].
В день праздничного Первомая губкомам, укомам, комфракциям и профсоюзам была разослана еще одна знаменательная инструкция, которая в ущерб партийному самолюбию была вынуждена признать, что «рабочая масса чувствует себя беспартийной» и в качестве таковой усиливает свою политическую активность. Поэтому, наряду с предостережением от устройства традиционных беспартийных конференций, партийным комитетам, советским и профсоюзным заправилам рекомендовался петроградский опыт проведения многоступенчатых выборов, в результате которых неугодные делегаты отсеивались, а на подмостки беспартийных конференций допускались бы только лояльные элементы, т. е. с меньшим запасом бранных слов по адресу власти[282].
На умиротворение масс была рассчитана и череда амнистий в отношении тех представителей социальных низов, которые в разное время принимали участие в борьбе против большевиков. В беспокойной Сибири, где политическое положение вызывало наибольшую тревогу властей, Сиббюро ЦК к 1 мая 1921 года постановило амнистировать некоторые группы рабочих и крестьян, принимавших участие в контрреволюционном перевороте 1918 года и затем в антисоветской борьбе на стороне Колчака[283]. К 4-й годовщине Октября Президиум ВЦИК принял постановление об общей амнистии всех бывших солдат белых армий, воевавших против Советской власти. В то же время, по инициативе петроградского губкома, началось амнистирование и освобождение недавних кронштадтских мятежников, приговоренных к принудительным работам в Петроградской, Вологодской, Архангельской и Мурманской губерниях. 14 ноября 1921 года председатель петрогубчека С.А.Мессинг докладывал Уншлихту о том, что на днях освобождаются кронмятежники, находящиеся в Петрограде, а также разослана телеграмма в Вологду и Архангельск с распоряжением об освобождении мятежников, препровожденных при списке 30 июля[284]. Подлежащие демобилизации отправлялись на родину, остальные — в трудовые армии, без права ношения оружия, 9 января 1922 года состоялось решение ВЦИК об освобождении из лагерей принудительных работ некоторых категорий заключенных, в т. ч. детей до 16 лет, женщин с детьми до 12 лет, а также мужчин старше 55 и женщин старше 50 лет, утративших трудоспособность по болезни.
Более того, учитывая возросшую религиозность среди рабочих, перед Рождеством 1922 года большевики выпустили из тюрем и лагерей много духовных лиц, но этот жест в отношении духовенства стал как бы наивысшей точкой в развитии политических уступок большевистской власти недовольным массам. Совершенно иная политика предпринималась властью по отношению к старой интеллигенции, в лояльности которой компартия имела все основания сомневаться, и в принципе, чьи права на место в будущем общественном устройстве были очень подозрительны с точки зрения научного коммунизма. Отношения с интеллигенцией всегда являлись ахиллесовой пятой социальной политики коммунистического руководства, и со временем эта «пята» становилась только болезненней и беспокойней для официальной советской идеологии и пропаганды. Верховный реввоентрибунал в циркуляре от 2 марта 1922 года указывал, что применяемая трибуналами высшая мера наказания за прошлую связь с зелеными и участие в бандах к тем из крестьян, которые, «осознав свои заблуждения», вернулись к своему труду, — эта мера является «абсолютно нецелесообразной». То же самое относится к крестьянам и рабочим, впервые привлекающимся к суду за преступления уголовного характера, совершенные в силу тяжелого материального положения. Другое дело лица буржуазного происхождения: бывшие торговцы, офицеры, интеллигенты и члены враждебных Соввласти партий[285].
Интеллигенцию, в общем-то, только по крайней необходимости терпели в государстве диктатуры пролетариата. Советская коммунистическая идеология до гроба носила родовые пятна пролетарской и бюрократической враждебности к классу умственного труда. Как ни пыталась Советская власть в зрелом возрасте маскировать эти пятна и комбинировать символы серпа и молота с эмблемами умственного труда, подобное сочетание никогда не получалось художественно удовлетворительным.
Утверждение моноидеологии
Сами вожди большевизма являлись преимущественно выходцами из интеллигентной или полуинтеллигентной среды старой России. Их фамильные корни уходили в глубинные пласты социальных низов девятнадцатого века, откуда главным образом и вела свою родословную революционная интеллигенция века двадцатого. Нахватавшиеся верхов, усвоив внешние признаки образованности, но совершенно не переварившие их глубоко и органически, они не поняли той мощной культуры, к которой прикоснулись, и остались глубоко чужды ей, если она не содержала близких им социально-политических идей. Они направили полученное образование и разум на разрушение ненавистной им, как выходцам из низов, «барской» культуры и просто цивилизованной жизни. Культурные ценности, созданные совокупными усилиями всего русского общества и воплощенные в творчестве его наиболее блестящих и талантливых представителей, остались для образованных, но внутренне малокультурных большевистских вождей предметами роскоши господствовавших классов и отделены непроходимой границей. Французские куплеты, исполнявшиеся шансонье в парижских рабочих кварталах и примитивно обличавшие жадного буржуа, были Ленину намного ближе и родней, чем любая из русских опер. Таков был уровень восприятия культуры у наиболее развитых представителей большевистской элиты. Поэтому не удивительно, что их политика в отношении «нереволюционной» интеллигенции нередко отличалась бесцеремонностью и невежеством. Просто было абсолютно глухое непонимание того, например, с каким сокровищем в лице больного Александра Блока они имеют дело. Для «пролетарской» власти это был прежде всего подозрительный субъект, от которого можно было лишь ожидать контрреволюционных заявлений за границей.
28 июня 1921 года из иностранного отдела ВЧК в ЦК РКП(б) поступило отношение, в котором сообщалось, что в отделе имеются заявления от ряда литераторов с просьбой о выезде за границу. Далее говорилось, что ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства, поскольку уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, такие, как Бальмонт, Куприн, Бунин, «не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями». В доказательство приводилось письмо В.В. Воровского начальнику особого отдела ВЧК В.Р. Менжинскому, в котором тот сообщал о «злостном контрреволюционере и ненавистнике большевизма» Рахманинове, семья которого выпущена за границу, а также вообще о том, что неразумно выпускать за границу совслужащих с семьями, поскольку возникает «стремление остаться за границей»[286].
Летом 1921 года большевистское руководство было настолько удручено последствиями военнокоммунистической политики в Поволжье, что некоторое время не могло определить твердую линию поведения в отношении к интеллигенции. Здесь же сказывались и надежды на иностранную помощь Советам. Только этим объяснялся тот факт, что летом советское правительство пошло на переговоры с представителями интеллигенции по образованию комитета помощи голодающим. 20 июля состоялось предварительное заседание Всероссийского комитета помощи голодающим, на котором присутствовали наиболее расположенные к интеллигенции члены советского правительства (Л.Б. Каменев, Л.Б. Красин, А.В. Луначарский, Г.И. Теодорович и др.), а также представители «общественности» (С.Н. Прокопович, М.И. Щепкин, Е.Д. Кускова, М.Н. Кишкин, В.Н. Фигнер и прочие известные лица). В ответ на декларацию, зачитанную Кишкиным, Каменев от имени правительства заявил, что правительство подчеркивает аполитический характер начинания и не связывает себя обязательствами. Деловая работа не встретит препятствий со стороны властей, пообещал Каменев и далее произнес загадочную фразу: «Мы создали диктатуру пролетариата и это определяет характер тех гарантий, которые может дать правительство». В интервью московской газете «Коммунистический труд» Каменев пояснил читателям, что разрешение создания комитета вызвано тем, что русская эмиграция выступает за то, чтобы представить помощь Советской России на условиях изменения политического строя в стране и здесь очень важно выступление ряда бывших деятелей кадетской и других буржуазных и мелкобуржуазных партий с готовностью работать под руководством советских властей без всяких политических условий. Это, по мнению Каменева, явилось прямым вызовом заграничному «охвостью» белых организаций русской буржуазии[287].
В циркуляре ЦК РКП(б) от 10 августа секретным образом разъяснялся этот шаг навстречу буржуазной интеллигенции секретарям губкомов и председателям исполкомов. Во-первых, чисто деловыми соображениями, не позволяющими отказываться от какой-либо помощи, и расчетом получить через комитет некоторые средства от буржуазных и правительственных кругов за границей. Во-вторых, намерениями внести таким образом раскол в среду русской эмиграции, чьи лидеры, Милюков и Чернов, выдвигают идею помощи Советам при условии политических реформ и выступают с этим перед иностранными правительствами. Пояснялось: комитет будет использован для раскола в русской буржуазии «так же, как была использована брусиловская комиссия во время польской войны»[288].
Однако отношения с либеральной интеллигенцией длились недолго. Аппарат оправился от первоначального шока и заработал в привычном режиме. Невзирая на негативную реакцию за рубежом комитет, получивший за глаза название «Прокукиш», был распущен, и это ознаменовало начало нового этапа политических репрессий в отношении старой интеллигенции, которая в силу своей природной рефлексивности и плохой управляемости была не нужна в стране победившего пролетариата, культивировавшей примитивизацию своей социальной структуры.
Представители интеллигенции по привычке пытались отыскать свое место в новом обществе в русле старой традиции «служения народу». Группы учителей стремились образовать негосударственные общества народного просвещения, помощи, журналы и т. п., но любая частная инициатива неизбежно входила в противоречие с системой государственного абсолютизма. Совершенно неприемлемыми для новой системы явились архаичные попытки старой профессуры и преподавателей вузов к восстановлению академических свобод, которые имели место в начале нэпа.
До поры борьба партийно-государственного аппарата с интеллигенцией не носила планового характера, а лишь ограничивалась реакцией по частным случаям. Политика в отношении интеллигенции начала превращаться в кампанию массовой чистки и репрессий летом 1922 года, когда для нэповских большевиков отпала острая необходимость приспосабливаться к европейским политическим стереотипам. Инициатива в этом деле, как и во многих подобных важнейших мероприятиях власти, принадлежала самому Ленину.