Глава 21 Отступление

Глава 21

Отступление

К концу весны 1916 года я так устала и ослабла от постоянных приступов плеврита, что доктор Тишин настоял на моем отдыхе. О длительной поездке, скажем в Крым или на Кавказ, не могло быть и речи. Было устроено так, чтобы я поехала с отцом Михаилом в монастырь, находившийся приблизительно в двадцати милях от Пскова, который он эвакуировал прошлым летом из-за угрозы немецкого наступления. Сам отец Михаил, правда, медленно, но выздоравливал после периодически повторяющихся приступов рожи. Он нуждался в перемене обстановки так же, как и я, и жаждал вернуться к своему уединению.

За стенами монастыря на его территории я выбрала себе небольшой домик.

Отец Михаил поселился в собственном маленьком домике с личной часовней, построенной тетей Эллой специально для него и его друга отца Габриэля, ныне умершего. Раз в неделю из Пскова приходила машина, чтобы отвезти меня в город.

Я вспоминаю несколько недель, проведенных в том маленьком доме, с чувством огромного удовлетворения. В домике было два этажа, и на каждом лишь по одной комнате. Я жила на первом этаже, служанка наверху, а единственным постоянным спутником была собака, которую подарил мне Дмитрий и которая была со мной на протяжении всей войны.

Монастырь XIII века стоял посреди старого соснового бора и был окружен широкой низкой стеной, по углам которой стояли круглые башни с зелеными островерхими крышами. Затерянный в лесу, стоящий вдалеке от всякого жилья, он был бедный и скромный. Монахов было очень немного. Молчаливые, угрюмые, совершенно необразованные, они ходили в изношенных рясах, а длинные нечесаные волосы болтались по спине. Их день проходил между бесконечными богослужениями и работой в поле.

Целыми днями я бродила со своей собакой по девственному лесу среди огромных сосен. Я часами могла сидеть на каком-нибудь пне и вдыхать аромат хвои или, лежа в траве у ручья, лениво следить за проплывающими по небу облаками. Иногда я брала с собой книгу, но редко открывала ее.

В глубине леса был спокойный глубокий пруд, питавшийся от родников. Обычно я ходила туда купаться. В лесу было так тихо, что не было слышно никаких звуков, кроме плеска воды в пруду. На берегу, охраняя мою одежду, сидела собака и блестящими глазами наблюдала за каждым моим движением.

Дни летели, и я не чувствовала бремени своего бездействия. Мне казалось, что я впервые в жизни приблизилась к своей родной земле и впервые смогла почувствовать в себе бескрайние просторы России, ее мощь, ее силу.

По вечерам после скромного ужина отец Михаил и я долго сидели на маленькой веранде его дома и беседовали. Мы говорили о России, о жизни, о будущем и строили планы о том, какую пользу я могла бы принести своей стране. Иногда я ходила в церковь, где монахи неутомимо молились и к сводчатому потолку поднималось нестройное пение.

По праздникам монах, назначенный настоятелем, проводил богослужение, а мы с отцом Михаилом читали и пели. Церковь была очень маленькая, но уютная. Легкий ветерок приносил через раскрытое окно сонное чириканье птиц. Солнечный свет яркими дрожащими пятнами ложился на пол, и случайная оса билась об оконное стекло в поисках выхода.

По субботам, и особенно накануне праздников, богослужение, проводимое монахами в церкви, длилось всю ночь, и, вернувшись домой от отца Михаила, я могла слышать их приглушенные голоса и видеть в окне яркие, мерцающие точки свечей. Моя комната была наполнена ночной прохладой и запахом сосен и влажной травы. Я ложилась спать, не зажигая свечи, и, прежде чем заснуть, видела в окне далекие звезды над темными деревьями.

Крестьяне вскоре узнали обо мне и приходили посмотреть на меня. Когда утром я выходила из дома, часто видела нескольких женщин и детей, терпеливо ожидающих меня. Я садилась на ступени своего домика и часами разговаривала с ними. Они рассказывали обо всех своих семейных делах, и я из первых рук многое узнала о жизни простых людей. Они никогда не жаловались, но боже мой! – какое безрадостное существование они вели! Иногда я ходила в деревню и заходила в избы. По крайней мере, в этой части России крестьяне жили бедно и грязно, но, так как никогда не видели ничего другого, это жалкое прозябание не беспокоило их. Даже если бы они вдруг разбогатели, то продолжали бы, вероятно, еще долго жить точно так же.

Некоторые женщины приводили больных детей, и мне пришлось послать в Псков за полным набором лекарств. Всегда благодарные, матери приносили мне подарки: несколько свежих яиц, завязанных в платочек, несколько грибов или корзину ягод. Их мужья и отцы в большинстве своем воевали на фронте, некоторые были убиты. К этому времени война, казалось, длилась уже так долго, что они даже не помнили, когда она началась, и не могли представить себе, что она когда-нибудь закончится. Они знали, что мы воюем с немцами, но если и слышали когда-нибудь о союзниках, то уже забыли об этом.

Внушительная толпа старых мужиков и баб посещала церковные службы по воскресеньям и праздникам. Они приходили пешком или приезжали на телегах, запряженных тощими маленькими лошадками. Территорию монастыря заполняли люди в разноцветных платках и, несмотря на жару, в тулупах. После службы крестьяне собирались группками и разговаривали, почесывая шеи и лузгая семечки. Иногда я подходила к ним и слушала их споры о войне. Временами даже пыталась объяснить им, что происходит на фронте. Они ничего не знали о внутренней политике, о Думе, и это их не интересовало, но каким-то загадочным образом они узнавали самые фантастические, неправдоподобные слухи о царе. Это были сказки о его жизни и анекдоты с многочисленными подробностями, диалогами, но лишенные и тени злобы или критики. Старая поговорка «Милостив царь, да не милостив псарь» прекрасно иллюстрирует представления народа о власти.

Они рассказывали, как император во время своей поездки на фронт прощал провинившихся солдат, а других награждал по заслугам, как наказывал командиров за несправедливое отношение к подчиненным. Эти рассказы нравились им гораздо больше, чем мои разъяснения о войне и действиях наших далеких союзников. Это было для них непостижимо, находилось за пределами их интересов, было недоступно их пониманию.

С другой стороны, они определенно ждали, что после войны будет дележка земли. Они считали вполне естественным, что землю, которую они пахали, следует отобрать у помещиков и отдать им.

Глядя на них и слушая разговоры, я часто ощущала почти страх. Миллионы крестьян по всей России, думала я, рассуждают точно таким же образом. Они не держат на нас зла; но ни мы, правительство, ни общественное мнение не властны ни постичь, ни поколебать эту непреклонную убежденность большинства населения нашей страны. Нам не удалось понять психологию крестьян или просветить их; а теперь уже слишком поздно.

Где-то далеко партии приступали к прениям, созывались собрания, члены Думы выступали с речами, министров отстраняли от должности, различные группировки дергали за те или иные нити. Но ничто не помогало этим людям, ничего не предпринималось в их интересах. Таковы были мои мысли летом 1916 года. И даже теперь, когда я пишу эти строчки, положение русского крестьянина остается, полагаю, без изменений.

Меня всегда озадачивало, почему моих родственников и окружающих меня людей не беспокоили проблемы крестьянства в России. Во время своих поездок за границу они, вероятно, обращали внимание на сравнительное благополучие этого класса на Западе. В Швеции перед войной у каждого наемного рабочего был свой собственный велосипед. Фермеры жили в чистых домах за муслиновыми занавесками, а их дети получали образование в колледжах. Я не могла привыкнуть к мысли, что эти здоровые, жизнерадостные люди, всегда чисто одетые, были крестьянами.

Правда то, что государственное образование русского крестьянства было и остается исполнено таких трудностей, что полностью победить неграмотность было невозможно. Климатические условия, проблемы с транспортом, громадные просторы страны, психологическая инертность сыновей и внуков крепостных крестьян – все это нужно было принимать в расчет.

Но правда и то, что попытка дать образование крестьянам была плохо организована и построена на совершенно неправильной основе. Те, кому было вверено дело образования (то есть деревенские священники и деревенские учителя), сами ни в малейшей степени не были подготовлены к этой задаче. Их знания были поверхностными, чисто теоретическими. Они не знали ничего, что могло бы иметь практическую пользу для крестьянина. С другой стороны, они поднаторели в абстрактных рассуждениях, в пропаганде незрелых революционных догм. Посланные в далекие деревушки, они жаждали более широкой деятельности, но пренебрегали обучением детей в пользу проповедей мятежа их изумленным родителям.

Эти идеи, укоренявшиеся в этом классе медленно, тем не менее, падали на подготовленную почву – ведь крестьяне, освобожденные от крепостной зависимости в 1861 году, не владели собственной землей, а только общинной, и такой порядок вещей, неправильный по сути, был источником всех их бед. Они жаждали иметь землю в своей собственности и с растущим нетерпением ждали всеобщего ее перераспределения.

Некоторые помещики, понимая опасность, делали что могли. Они пытались ввести новые методы возделывания почвы, заводили лучшие породы скота, новые сельскохозяйственные машины и старались объяснять людям, как важно соблюдать личную гигиену. Но такие попытки не заходили очень далеко, да и были редки и непоследовательны.

В результате своего пребывания в течение нескольких недель непосредственно среди крестьян я осмеливаюсь утверждать, что полностью поняла их проблемы. Да, у меня не было достаточно времени, чтобы изучить это всесторонне и глубоко, но я все же поняла гораздо больше, чем понимала раньше, и ясно видела, что наше прежнее существование в качестве правящего класса было основано на иллюзиях, чуждых реальной жизни, что основа нашего существования была непрочной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.