Глава 19 Отступление

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 19

Отступление

Подобно срезающей траву косе, пять германских армий правого крыла и центра, пройдя Бельгию после Пограничного сражения, вонзились во Францию. Вторгнувшиеся войска насчитывали миллион человек, и передовые колонны, расстреливая и сжигая, ступили на территорию Франции 24 августа. В Лотарингии прорыва не было: две армии левого крыла под командованием принца Рупрехта продолжали сражаться против отчаянно сопротивлявшихся армий Кастельно и Дюбая.

Германские войска правого крыла, прорвавшись на фронте шириной в семьдесят пять миль, двинулись по длинным белым дорогам северной Франции на Париж, имея на правом фланге армию фон Клука, пытавшуюся обойти союзников. Неотложная задача Жоффра заключалась в том, чтобы, остановив отступление своих войск, в то же самое время перенести тяжесть обороны налево, сформировав достаточно сильный заслон, способный приостановить обходный маневр противника и «возобновить наступление». После постигшей катастрофы «возобновление наступления» было доминирующей мыслью французского главного штаба. Спустя двадцать четыре часа после разгрома, не дав времени на то, чтобы произвести «проверку», как это официально называлось, французских армий и не попытавшись переосмыслить стратегию в рамках возможного, 25 августа Жоффр издал новый Общий приказ, второй в этой войне. По нему предполагалось создать на пути германского правого крыла новую, 6-ю армию, сформированную из войск, снятых с удерживаемого в Лотарингии фронта. Переброшенная по железной дороге в Амьен, на левый фланг англичан, она вместе с британским экспедиционным корпусом, 4-й и 5-й французскими армиями должна была составить кулак, возобновивший наступление. Пока 6-я армия формировалась, трем отступавшим французским армиям предстояло создать непрерывный фронт и «остановить или задержать продвижение противника короткими и энергичными контратаками», осуществляемыми арьергардами. Как указывалось в Общем приказе № 2, Жоффр полагал, что 6-я армия прибудет на позиции и будет готова присоединиться к новому наступлению ко 2 сентября, дню Седана.

Этот же срок был назначен и наступавшим немецким войскам, рассчитывавшим завершить маневр Шлиффена: охват и уничтожение французских войск, сконцентрированных на фронте перед Парижем. В течение последующих двенадцати дней обе стороны помышляли о втором Седане. Это были двенадцать дней, когда история колебалась между двумя путями, и немцы были так близки к победе, что даже сумели коснуться ее между Эной и Марной.

«Сражаться отступая, сражаться отступая», — таков был приказ, неустанно повторявшийся каждому полку. Необходимость задержать противника и выиграть время для перегруппировки и создания твердой обороны придавала упорство, которого так не хватало при наступлении. Она требовала арьергардных действий — почти самоубийства. Стремление же немцев не дать французам время на перегруппировку толкало их вперед с не меньшей настойчивостью.

При отступлении французы сражались с умением и постигнутым на горьком опыте искусством, которые не всегда проявляли во время первых боев в Бельгии. Они больше не участвовали в большом и весьма туманно понимаемом наступлении в загадочных лесах, на чужой земле, теперь они были у себя дома, защищали Францию. Местность, по которой они проходили, была знакомой, население — французским, поля, амбары, деревенские улицы — все было теперь своим, и теперь солдаты сражались так, как дрались 1-я и 2-я армии за Мозель и Гран-Куронне. Хотя наступление и не удалось, они не были еще разбитой армией. Слева, на пути главного наступления немцев, 5-я армия, избежав катастрофы у Шарлеруа и на Самбре, пыталась зацепиться за что-нибудь. В центре, имея за спиной Маас, 3-я и 4-я армии вели упорные сдерживающие бои от Седана до Вердена против двух германских армий центра, срывая попытки противника окружить их и, как пришлось разочарованно признаться кронпринцу, «восстанавливая свободу маневра». Но, несмотря на действия арьергардов, германское наступление было слишком массированным, чтобы его можно было остановить. Продолжая сражаться, французы отступали; приостанавливали и задерживали врага, где могли, но все же отступали.

В одном месте после переправы через Маас батальону егерей из 4-й армии генерала де Лангля в полночь был дан приказ удерживать мост, который не удалось взорвать зарядами динамита. Солдаты провели ночь, «полную мук и ужаса», наблюдая за тем, как на противоположном берегу саксонцы из армии фон Хаузена «у нас на глазах сжигают городок и расстреливают жителей. Утром над деревней поднялись языки пламени. Мы видели бегущих по улицам людей, их преследовали солдаты. Они стреляли… Вдали мы разглядели безостановочно двигавшуюся массу всадников, которые словно бы выискивали нашу позицию: далеко-далеко на равнине появились темные скопища пехоты». Враг приближался, и вот вскоре германский пехотный батальон, в колонну по пять человек, по извивающейся дороге «походным шагом двигался в нашу сторону. Дорога под нами, насколько было видно, запрудили войска — пехотные колонны во главе с офицерами верхом на лошадях, артиллерийские упряжки, подводы, фургоны, кавалерия, — почти вся дивизия, двигавшаяся в совершенном порядке».

«Целься!» Приказ, понизив голос, передали дальше по стрелковой цепи. Егеря молча занимали свои места. «Стрельба залпом! Сначала огонь по пехоте. Каждый выбирает цель сам!» Командиры рот указывали сектора и дальность стрельбы. «Открыть огонь!» Вдоль реки затрещали винтовочные выстрелы. Внизу застигнутые врасплох немцы впали в ступор. Их роты смешались, закружились, словно в водовороте; немцы побежали. Лошади шарахались, вставали на дыбы, рвались из упряжи, фургоны сталкивались друг с другом. Дорога покрылась сотнями трупов. В 8:45 у французов почти кончились патроны. Вдруг слева позади них началась винтовочная стрельба. Противник повернул свой фланг. «Кругом! В штыки!» Под напором штыкового удара немцы дрогнули и отошли; французский полк сумел прорваться.

Арьергардам пришлось вести сотни подобных боев, пока французские армии отступали, пытаясь сохранить линию фронта и не потерять контакт с соседями. Нужно было, не пропустив врага, добраться до рубежа, откуда можно вновь начать наступление. Рядом с солдатскими колоннами на юг двигались толпы мирных жителей, пешком и на всевозможных средствах передвижения: семьи в фургонах, куда впряжено шесть лошадей, стариков везли в ручных тележках, младенцев — в колясках. Заполонив дороги, беженцы вносили свою долю в царящую на дорогах неразбериху. В людском хаосе увязали штабные автомобили, офицеры ругались, послания и донесения не доходили до адресатов. Среди войсковых колонн медленно ехали городские автобусы и гражданские грузовики, переданные армии при мобилизации и сохранившие еще прежнюю окраску, военные эмблемы были нарисованы поверх довоенных надписей и торговых знаков. На них везли раненых, окровавленных и неразговорчивых, с оторванными снарядами руками и ногами, чьи глаза были полны болью и страхом смерти.

Каждая миля отступления болью отзывалась в сердцах — еще один клочок французской территории оставался врагу. Кое-где солдаты проходили мимо своих домов, зная, что на следующий день туда придут немцы. «27 августа мы оставили Бломбэ, — писал капитан-кавалерист из 5-й армии. — Десять минут спустя он был занят германскими уланами». Части, только что вышедшие из боя, шли в молчании, не в ногу, без песен. Изможденные солдаты, грязные и голодные, ругали офицеров или глухо поговаривали о предательстве. В X корпусе армии Ланрезака, потерявшей на Самбре 5000 человек, шептались, что расположение всех французских позиций было выдано немецким артиллерийским корректировщикам. «Солдаты едва брели, на их лицах было написано полное измождение, — писал один пехотный капитан. — Они только что завершили двухдневный шестидесятидвухкилометровый марш после тяжелого арьергардного боя». Но этой ночью им удалось поспать, и «утром оставалось только поражаться, как несколько часов сна буквально оживили их. Это были совершенно другие люди». Солдаты спрашивали, почему мы отступаем, и капитан произнес пронзительную речь «спокойным уверенным голосом». Офицер сказал им, что они снова будут сражаться и «покажут немцам, что у нас есть когти и клыки».

Кавалеристы, когда-то сверкавшие начищенными сапогами и щеголявшие яркими мундирами, а теперь забрызганные грязью, от усталости пошатывались в седлах. «Головы не держатся на плечах от усталости, — писал один гусарский офицер 9-й кавалерийской дивизии. — Солдаты почти не видят, куда едут, они живут в полусне. На привалах утомленные изголодавшиеся лошади, не дожидаясь, пока их расседлают, жадно набрасываются на сено. Мы больше не спим. Ночью мы на марше, а днем деремся с врагом». Они узнали, что позади них немцы переправились через Маас и двинулись дальше, по пути сжигая деревни. «Рокруа представлял собой сплошной костер, и от горевших по соседству амбаров пламя перекинулось на деревья, что стояли на лесной опушке». На рассвете свой голос подали вражеские орудия; «немцы салютовали солнцу снарядами». Сквозь непрерывный грохот и треск французы расслышали храбрые выкрики своих семидесятипяток. Они удерживали позиции, дожидаясь, пока окончится артиллерийская дуэль. Прискакавший ординарец передал приказ командира — отступить. Солдаты двинулись дальше. «Я разглядывал зеленеющие поля и стада пасущихся овец и думал: «Какое богатство мы бросаем!» Мои солдаты воспряли духом. Они наткнулись на систему траншей, выкопанных пехотой, и с огромным любопытством осмотрели их, словно бы те были местной достопримечательностью, которой туристам принято восхищаться».

Немецкие части, принадлежавшие армии герцога Вюртембергского, 25 августа дошли до Седана и обстреляли городок Базей, где в 1870 году состоялось известное «сражение до последнего патрона». Войска 4-й армии де Лангля контратаковали врага, чтобы не дать ему форсировать Маас. «Началась упорная артиллерийская дуэль, — записал германский офицер VIII запасного корпуса. — Грохот был такой ужасный, что дрожала земля. Плакали даже наши бородачи из территориальных частей». Позднее ему довелось участвовать в «страшном бою на лесистом склоне, крутом как крыша. Четыре штыковые атаки. Нам приходилось перепрыгивать через груды наших убитых. Мы отступили к Седану с большими потерями, недосчитавшись трех знамен».

В ту ночь французы взорвали все железнодорожные мосты в округе. Зная, что нужно задержать врага, и мучаясь сомнениями, что, может быть, завтра им самим эти мосты понадобятся для наступления, они откладывали их уничтожение до самого последнего момента — и иногда опаздывали.

Самая большая сложность заключалась в том, чтобы выделить каждой части, от корпуса до полка, с их обозами, артиллерийским и кавалерийским сопровождением, свои пути следования и линии связи. «Вместо того чтобы уступить дорогу транспортным повозкам, пехота топчется на перекрестках», — жаловался интендантский офицер. Отступая, части должны были перестроиться, снова собраться под свое знамя, доложить о потерях, получить пополнения в солдатах и офицерах из тыловых резервов. Только в один IV корпус армии Рюффе из резервных сборных пунктов было направлено 8000 человек, четверть его состава, чтобы рота за ротой восстановить потери. Среди офицеров, приверженцев доктрины ?lan, начиная от генерала и ниже, потери были огромными. Одной из причин разгрома, по мнению полковника Танана, офицера штаба 3-й армии, было то, что вместо управления боем из соответствующего места в тылу генералы отправлялись на фронт и находились в передовых цепях; «они исполняли функции капралов, а не командиров».

Наученные горьким опытом, французы теперь прибегали к другой тактике. Они окапывались. Один полк под палящим солнцем, скинув мундиры, целый день рыл траншеи для ведения огня стоя. Другой, получив приказ окопаться и организовать оборону в лесу, провел ночь спокойно и покинул позиции в четыре часа утра, «почти сожалея, что не пришлось сражаться… так как теперь мы уже злы на непрестанное отступление».

Стремясь уступить как можно меньше территории, Жоффр намеревался закрепиться как можно ближе к участку прорыва. Рубеж, который он указал в Общем приказе № 2, проходил вдоль Соммы, приблизительно в 50 милях от канала Моне и Самбры. Пуанкаре сомневался, не обманывает ли Жоффр самого себя в своем оптимизме, так как были и другие, кто предпочел бы, чтобы этот рубеж отстоял дальше, ведь тогда будет время укрепить фронт. В Париже с самого дня разгрома считали, что фронт не минует города, но Жоффр об этом и не думал, а во Франции не было никого, кто рискнул бы потребовать ответа у Жоффра.

В правительстве царила суматоха. Министры, как говорил Пуанкаре, находились «в состоянии оцепенения»; их заместители, по словам Мессими, в «панике, налепившей на лица маску страха». Не имея прямого контакта с фронтом, без свидетельств очевидцев, ничего не зная о стратегических военных планах, завися от «лаконичных и малопонятных» коммюнике генерального штаба, от слухов, предположений и противоречивых сообщений, они несли ответственность перед страной и перед народом, не имея власти над военными, чтобы через них влиять на ход войны. За прилизанными и отлакированными фразами доклада Жоффра Пуанкаре сумел разглядеть острые углы правды — «признание вторжения, поражения и потери Эльзаса». Президент считал своим долгом рассказать стране факты и подготовить народ к «тройному испытанию», которое ждало впереди. Но он еще не осознавал, что более срочной была необходимость подготовить Париж к осаде.

В тот же день рано утром о беззащитности столицы узнал военный министр Мессими. Генерал инженерных войск Хиршауэр, ответственный за оборонительные работы и начальник штаба генерала Мишеля, военного губернатора Парижа, явился к Мессими в 6 часов утра. Это произошло за несколько часов до получения телеграммы Жоффра, но Хиршауэру уже было известно о поражении под Шарлеруа и он единым взглядом охватил расстояние от границ до столицы. Он напрямик сообщил Мессими, что оборона города не готова. Несмотря на тщательное изучение и учет всех потребностей, «фортификационные сооружения существовали только на бумаге, а на местности ничего не сделано». Первоначально датой окончания оборонительных работ установили 25 августа, но так велика была вера во французское наступление, что срок перенесли на 15 сентября. Из-за нежелания приступать к сносу частных домов и рубке деревьев, что было необходимо для расчистки секторов огня и рытья траншей, никакого определенного приказа о проведении этих работ отдано не было. Устройство артиллерийских позиций, возведение огневых точек и наблюдательных постов, установка проволочных заграждений, рубка леса для завалов, подготовка укрытий для боеприпасов — ничто не было закончено и наполовину, а завоз запасов продовольствия для города только начался. В качестве военного губернатора и ответственного за оборону города генерал Мишель, окончательно обескураженный отклонением его оборонительного плана 1911 года, оказался медлителен, безынициативен и слаб. Его стилю управления в этой должности, которая была учреждена после начала войны, очень скоро стали свойственны анархия и неуверенность. Еще более утвердившись в своем неблагоприятном мнении о Мишеле, которое сложилось у него уже в 1911 году, Мессими вызвал 13 августа генерала Хиршауэра, приказал ликвидировать все отсрочки и закончить оборонительные сооружения через три недели. Теперь Хиршауэр признался, что такая задача невыполнима.

— Кругом одна пустая болтовня, — сказал он. — Каждое утро я по три часа трачу на доклады и обсуждения, которые не дают результатов. Каждое решение требует согласования. Да, я — начальник штаба военного губернатора, но, будучи простым бригадным генералом, я не могу отдавать приказания дивизионным генералам, которые командуют секторами.

Как уже вошло у него в привычку, Мессими сразу же послал за Галлиени и совещался с ним как раз тогда, когда пришла телеграмма от Жоффра. Ее первые фразы, в которых вся вина за неудачи сваливалась на «наши войска, не продемонстрировавшие на поле боя наступательных качеств, ожидаемых от них», крайне огорчили Мессими, но Галлиени интересовали факты, расстояния и названия мест.

— Говоря коротко, — заметил генерал, отбросив сантименты, — германские армии можно ожидать у стен Парижа через двенадцать дней. Готов Париж к осаде?

Вынужденный ответить «нет», Мессими попросил Галлиени зайти попозже, намереваясь тем временем получить у правительства разрешение назначить его военным губернатором вместо Мишеля. В этот момент он был «поражен», узнав от еще одного посетителя, генерала Эбенера, представителя генерального штаба при военном министерстве, что из Парижа отзывались две резервные дивизии, 61-я и 62-я, предназначенные для обороны города. Жоффр посылал их на север для усиления группы из трех дивизий территориальных войск, единственных французских сил, находящихся между англичанами и морем, куда стремились правофланговые корпуса фон Клука. Разъяренный Мессими ответил, что, поскольку Париж относится к внутренней зоне, а не армейской, 61-я и 62-я находятся под его командованием, а не Жоффра и не могут быть взяты из состава парижского гарнизона без разрешения военного министра, то есть его, Мессими, премьер-министра или президента республики. Эбенер ответил, что приказ уже «исполняется», и с некоторым смущением добавил, что и сам он должен отправиться на север в качестве командира этих дивизий.

Мессими бросился в Елисейский дворец к Пуанкаре, который, услышав это известие, «взорвался», но также оказался бессилен. В ответ на его вопрос, какие же войска остались в Париже, Мессими пришлось ответить, что в их распоряжении находятся одна кавалерийская дивизия, три территориальные дивизии и какое-то количество новобранцев на городских призывных пунктах с немногочисленным кадровым командным составом. Оба поняли, что правительство и столица Франции остались без всяких средств для обороны и взять их неоткуда. У них была только одна-единственная надежда — на Галлиени.

Его снова попросили сменить Мишеля, что он сам, вместо Жоффра, мог сделать еще в 1911 году. В двадцать один год, только что выпущенный из Сен-Сира в звании су-лейтенанта, Галлиени сражался при Седане, попал в плен и провел некоторое время в Германии, где выучил немецкий язык. Впоследствии он решил продолжить свою военную карьеру в колониях, где Франция «выращивала солдат». Хотя армейская верхушка, выпускники Высшей военной школы, смотрел на службу в колониях как на «lе tourisme» («туризм»), слава Галлиени, завоевателя Мадагаскара, подняла его, как и Лиоте из Марокко, до вершин французской армии. Он вел дневник на немецком, английском и итальянском языках, называя его «Erinnerungen of my life di ragazzo» («Воспоминания о моей юношеской жизни»), и не переставал чему-то учиться. Галлиени изучал вопросы развития тяжелой артиллерии и сравнительную деятельность колониальных администраций, учил он и русский язык. Он носил пенсне и густые седые усы, которые не очень-то вязались с его элегантной, аристократической фигурой. Держался он всегда как на параде. Высокий, худощавый, кажущийся строгим, Галлиени не походил ни на одного из офицеров современной ему Франции. Пуанкаре так описал его: «Прямой, суховатый и гибкий, с высоко поднятой головой и проницательными глазами, смотрящими из-за пенсне, он был для нас внушительным примером сильного человека».

Теперь Галлиени было шестьдесят пять лет, он страдал от простатита, от которого через два года и умер, перенеся две операции. Оставшись месяц назад одиноким после смерти горячо любимой жены, отказавшись тремя годами ранее от самого высокого поста в армии, он был выше личных амбиций. Человек, которому оставалось мало жить, он не терпел политики в армии, а также междоусобиц политиканов. В последние месяцы перед войной, когда накануне его отставки в апреле вокруг Галлиени развивались интриги и одни прочили его на должность военного министра или главнокомандующего вместо Жоффра, а другие пытались урезать ему пенсию или лишить друзей, записи в его дневнике были полны отвращения к жизни, к «этой жалкой политике», к «клану проходимцев», к отсталости и необученности армии и лишены какого бы то ни было восхищения Жоффром. «Когда сегодня я был на прогулке в Булонском лесу, то проезжал мимо него — как обычно, идущего пешком… Какой же он толстый и массивный; вряд ли он проживет еще три года». Теперь же, в самый тяжелый для Франции с 1870 года момент, его просили занять пост, с которого его предшественника сняли за бездеятельность, звали оборонять, не имея армии, Париж. Галлиени был убежден, что удержать столицу необходимо из соображений боевого духа, а также ради железных дорог, материальных запасов и промышленного значения города. Он хорошо понимал, что Париж невозможно защищать как крепость, запершись изнутри; его возможно защитить только с помощью армии, дав врагу бой на подходах к городу, — армии, которую должен прислать Жоффр, — а у того имелись другие планы.

«Они не хотят защищать Париж, — сказал Галлиени Мессими в тот вечер, когда министр официально предложил ему стать военным губернатором. — В глазах наших стратегов Париж — понятие географическое, такой же город, как и любой другой. Что же вы даете мне для защиты этой громады, где находятся мозг и сердце Франции? Несколько территориальных дивизий и одну, правда отличную, из Африки. Но ведь это капля в море. Чтобы Париж не разделил судьбу Льежа и Намюра, его нужно прикрыть вокруг на расстоянии ста километров, а для этого нужна армия. Дайте мне армию из трех полевых корпусов, и тогда я соглашусь стать военным губернатором Парижа. Только на этом условии, окончательном и официальном, я соглашусь защищать столицу».

Мессими горячо благодарил его, «несколько раз пожав мне руки и даже поцеловав меня», и Галлиени окончательно убедился, «судя по этим теплым проявлениям чувств, что достававшееся мне место отнюдь не было таким, которому можно было бы завидовать».

Как он добьется от Жоффра не трех, а хотя бы одного полевого корпуса, Мессими не знал. Единственной действительно надежной частью была африканская дивизия, упомянутая Галлиени, — 45-я пехотная из Алжира, сформированная по прямому указанию военного министерства, помимо общих мобилизационных планов. И теперь она выгружалась на юге. Несмотря на повторяющиеся телефонные звонки из генерального штаба, требовавшего эту дивизию, Мессими решил не отдавать ее, «свежую и великолепную», чего бы это ни стоило. Но ему требовалось еще пять дивизий. Заставить Жоффра прислать их, чтобы удовлетворить условия Галлиени, означало бы прямое столкновение между правительством и главнокомандующим. Мессими боялся. В торжественный и незабываемый день объявления мобилизации он поклялся себе «никогда не впадать в ошибку, совершенную военным министерством в 1870 году», когда его вмешательство, по приказу императрицы Евгении, послало генерала Макмагона на Седан. Вместе с Пуанкаре они тщательно изучили декреты 1913 года, определявшие полномочия министерства в военное время, и он, в порыве энтузиазма того первого дня, по собственной воле заверил тогда Жоффра, что правительство будет заниматься политической стороной войны, оставляя военную главнокомандующему в качестве «его абсолютной и исключительной сферы». Более того, эти декреты, когда Мессими в них вчитался, предоставляли главнокомандующему «расширенные полномочия» во всей стране и «абсолютную» власть, военную и гражданскую, в военной зоне. «Вы — хозяин, мы — ваши поставщики», — тогда сказал он. Неудивительно, что Жоффр «без возражений» согласился с этим. Пуанкаре и новый кабинет Вивиани послушно помалкивали.

Где теперь взять полномочия, от которых он сам отказался? Полночи прокопавшись в декретах в поисках юридического основания, Мессими ухватился за фразу, касающуюся действий правительства «в жизненных интересах страны». Не отдать столицу в руки врага было, без сомнения, именно жизненно важным интересом страны, но какую форму должен принять приказ Жоффру? Весь остаток этой тревожной и бессонной ночи военный министр пытался заставить себя составить приказ главнокомандующему. Через четыре часа мучений — с 2 часов ночи до 6 утра — он наконец написал два предложения, над которыми стояло слово «приказ». Он указывал Жоффру, что, если «победа не увенчает наши армии и они вынуждены будут отступить, Парижскому укрепленному району должны быть высланы по меньшей мере три полевых корпуса. Подтвердите получение настоящего приказа». Помимо того, что приказ передали по телеграфу, он был доставлен посыльным на следующее утро, 25 августа, в сопровождении «личного и дружественного» письма, в котором Мессими добавлял, что «важность этого приказа будет Вам понятна».

К этому времени известие о поражении на границах и о масштабах отступления распространилось по Парижу. Министры и их заместители искали кого-нибудь, кто бы «ответил» за случившееся; они твердили, что этого требует общественное мнение. В приемных Елисейского дворца царило недовольство Жоффром: «…идиот… неспособный… сместить его немедленно». Столь же прохладное отношение встречало и имя военного министра. Кризис требовал подтверждения «священного союза» всех партий и укрепления нового, но слабого кабинета Вивиани. Ведущим политическим фигурам Франции были сделаны предложения войти в правительство. Лучше всех для этого подходил Клемансо, который был старше остальных, но которого больше всех боялись, хотя и уважали не меньше. Однако Клемансо, «тигр Франции», был решительным противником Пуанкаре. Вивиани нашел его в «страшном гневе» и без всякого желания войти в правительство, которое, по его мнению, должно было пасть через две недели.

«Нет, нет, на меня не рассчитывайте, — сказал он. — Через две недели от вас ничего не останется, и я не собираюсь иметь с вами ничего общего». После этого «пароксизма гнева» он разрыдался, обнял Вивиани, но продолжал отказываться. Триумвират, состоящий из Бриана, бывшего премьера, Делькассе, наиболее выдающегося и опытного министра иностранных дел довоенного периода, и Мильерана, бывшего военного министра, соглашался совместно войти в правительство, но только на условии, что Делькассе и Мильеран получат свои прежние портфели за счет нынешних их обладателей — министра иностранных дел Домерже и военного министра Мессими. При таких обстоятельствах, известных пока только Пуанкаре, самому еще не решившему, как быть с подобной сделкой, кабинет собрался на свое заседание в 10 часов утра. Мысленно министры уже слышали гром пушек, видели разгромленные и бегущие армии, преследуемые ордами в остроконечных касках, неотвратимо двигавшимися на юг. Но, пытаясь сохранить достоинство и спокойствие, они следовали процедуре, по очереди выступая и говоря о своих делах. Пока они обсуждали банковские моратории, нарушение деятельности судов из-за призыва в армию судей, цели русских в Константинополе, возбуждение Мессими все нарастало. После того, что сказали ему Хиршауэр и Галлиени, предупредивший о двенадцати днях, он считал, что «часы стоили веков, а минуты равнялись годам». Когда обсуждение коснулось дипломатии на Балканах и Пуанкаре поставил вопрос об Албании, Мессими прорвало.

«К черту Албанию!» — крикнул он, ударив по столу. Он обвинил присутствовавших в притворном спокойствии, как в «недостойном фарсе», а когда Пуанкаре попросил его взять себя в руки, веско заявил: «Я не знаю, как ваше, но мое время слишком дорого». Он бросил в лицо своим коллегам предсказание Галлиени, что немцы будут у Парижа 5 сентября. Все заговорили разом, раздались требования сместить Жоффра, а Мессими обвинили в переходе от «систематического оптимизма к опасному пессимизму». Единственный результат, которого удалось все же добиться, — это договоренность о назначении Галлиени на место Мишеля.

Пока Мессими возвращался на улицу Сен-Доминик, чтобы во второй раз сместить Мишеля с должности, его собственную судьбу решили Мильеран, Делькассе и Бриан. Мессими обвинили в ничем не обоснованном оптимизме, в том, что он подавал приукрашенную информацию, «слишком возбудим и нервен». Кроме всего прочего, его должность была нужна Мильерану. Крепко сбитый, молчаливый и ироничный, ловкий и азартный политик, Мильеран был когда-то смелым социалистом. Его «неустанная энергия и хладнокровие», по мнению Пуанкаре, сейчас были очень нужны. Он видел, что Мессими становился все «мрачнее и мрачнее», а поскольку военный министр, «предвидящий великое поражение», был не очень-то желательным коллегой, президент согласился пожертвовать им. Министерская перестановка должна была осуществиться весьма грациозно: Мессими и Домерже попросят уйти в отставку, они станут министрами без портфелей, а генералу Мишелю предложат миссию при русском царе. Но с этими предложениями их жертвы не согласились.

Мишель шумно возмутился, когда Мессими попросил его уйти с занимаемого поста, громко и сердито протестовал и упрямо отказывался. Мессими, не менее возбужденный, орал на Мишеля, что если тот будет настаивать и не соглашаться с отставкой, то отправится отсюда не в свой кабинет в Дом Инвалидов, а под конвоем в военную тюрьму Шерш-Миди. К счастью, в это время прибыл Вивиани, он успокоил крикунов и в конце концов уговорил Мишеля уступить.

Едва только на следующий день был подписан приказ, назначавший Галлиени «военным губернатором и командиром войск Парижа», настала очередь возмущаться Мессими, когда Пуанкаре и Вивиани попросили его подать в отставку. «Я отказываюсь уступить свой пост Мильерану. Я отказываюсь доставить вам удовольствие своей отставкой, я отказываюсь остаться министром без портфеля!» Если они хотят отделаться от него после «колоссальных усилий», предпринятых им в течение последнего месяца, то пусть подает в отставку все правительство, а тогда, сказал Мессими, «у меня есть офицерский чин, и повестка о мобилизации у меня в кармане. Я отправлюсь на фронт».

Уговорить его так и не удалось. Правительству пришлось подать в отставку, и на следующий день было сформировано новое. Мильеран, Делькассе, Бриан, Александр Рибо и два новых министра-социалиста заменили пятерых бывших министров, в том числе и Мессими. В чине майора он присоединился к армии Дюбая и пробыл на фронте до 1918 года, дослужившись до звания дивизионного генерала.

Его наследие Франции — Галлиени остался «командующим армиями Парижа», но без войск. Три полевых корпуса, которые красной нитью проходили через всю мрачную и непонятную сумятицу предстоящих двенадцати дней, Жоффр выделять отказался. Главнокомандующий немедленно усмотрел в телеграмме Мессими «угрозу вмешательства правительства в проведение военных операций». В то время, когда у него на счету была каждая бригада, чтобы возобновить сражение на Сомме, мысль о выделении трех боевых корпусов «в хорошем состоянии» для обороны столицы нравилась ему не более идеи о подчинении министерским приказам. Не намереваясь выполнять ни то, ни другое, Жоффр проигнорировал приказ военного министра.

— Да, у меня есть этот приказ, — признался, постучав по сейфу, заместитель Жоффра генерал Белен генералу Хиршауэру, которого Галлиени послал на следующий день за ответом. — Правительство берет на себя большую ответственность, требуя три корпуса для защиты Парижа. Это может стать причиной поражения. Да и какое значение имеет Париж!

Прибывшему Мильерану Жоффр заявил, что Париж способна защитить лишь мобильная полевая армия, нуждавшаяся сейчас в каждом человеке для маневра и битвы; и именно в этой битве решится судьба страны. Тревога правительства и угроза столице его совсем не волновали. Потеря Парижа, сказал Жоффр, еще не означала конца борьбы.

Чтобы закрыть пустоту перед германским правым крылом, он намеревался вывести туда новую 6-ю армию, ядром которой было то, что осталось от «лотарингской» армии. Она была собрана всего лишь несколько дней тому назад и брошена в Пограничное сражение под командованием вызванного из отставки генерала Монури. Это был небольшой, хрупкий ветеран шестидесяти семи лет, еще лейтенантом получивший ранение в 1870 году. Когда-то он был военным губернатором Парижа и членом Высшего военного совета. О нем Жоффр отзывался так: «Это настоящий солдат». «Лотарингская» армия состояла из VII корпуса, того самого, который под командованием невезучего генерала Бонно предпринял первую попытку наступления в Эльзасе, а также из 55-й и 56-й запасных дивизий, взятых из армии Рюффе, продемонстрировавших замечательную доблесть, как и прочие части резерва, благодаря которым удалось спасти Францию. В тот день, когда был получен приказ Жоффра о передислокации на запад, они стойко сдерживали войска кронпринца между Верденом и Тулем, что стало одним из величайших подвигов отступления. Как раз тогда, когда своей надежной обороной они поддерживали фланг контрнаступающей армии Рюффе в важном районе Брие, их вывели из боя, чтобы укрепить разваливавшийся фронт на левом фланге.

Их доставили в Амьен по железной дороге через Париж, где эшелоны перевели на северное направление, и без того перегруженное из-за требований командования английского экспедиционного корпуса. Хотя функционирование французских железных дорог не было доведено, как у немцев, до совершенства лучшими умами генерального штаба, переброска была осуществлена быстро и даже сравнительно гладко при помощи французского эквивалента немецкой аккуратности, прозванного «lе syst?me D», «системой Д»: «se d?brouiller», что в переводе означает «как-нибудь выкрутимся». Войска Монури уже 26 августа разгружались в Амьене, но они все равно прибыли поздно. Фронт откатывался назад быстрее, чем новая армия успевала занять позиции, и на левом фланге войска фон Клука уже настигли англичан.

Если бы наблюдатель мог подняться на воздушном шаре настолько высоко, чтобы охватить взглядом всю французскую границу от Вогез до Лилля, то он увидел бы красную линию, составленную красными штанами 70 французских дивизий, а у левого ее края заметил бы небольшой кусочек цвета хаки — четыре английские дивизии. 24 августа к ним присоединились вновь прибывшие из Англии 4-я дивизия и 19-я бригада, доведя общее число английских войск до пяти с половиной дивизий. Теперь, когда наконец обходный маневр германского правого края стал очевиден, англичане обнаружили, что удерживают участок более важный, чем им отводился по «Плану-17». Однако без поддержки они не остались. Жоффр поспешно направил измотанный кавалерийский корпус Сорде на помощь трем французским дивизиям территориальных войск, которые находились между англичанами и морем, и которыми командовал генерал д’Амад. Затем они были усилены дивизией из гарнизона Лилля, объявленного 24 августа открытым городом и эвакуированного. («Если они дойдут до Лилля, — как совсем недавно заметил генерал де Кастельно, — тем лучше для нас».) Для осуществления плана Жоффра было очень важно, чтобы английский экспедиционный корпус удерживал промежуток между Ланрезаком и вновь формирующейся 6-й армией. Общим приказом № 2 Жоффр ставил перед англичанами задачу: отступать вровень со всеми и, дойдя до Соммы у Сен-Кантена, занять прочную оборону.

Но это не входило в английские планы. Сэр Джон Френч, Мюррей и даже Уилсон, когда-то ярый сторонник французского плана, были поражены неожиданной опасностью, надвигавшейся на БЭК. На них наступал не один германский корпус и не два, а целых четыре. Отходившая полностью армия Ланрезака открывала правый фланг англичан; французское наступление провалилось. После подобных ударов судьбы, последовавших сразу после первого контакта с противником, Френч, не долго думая, решил, что кампания проиграна. Его единственной целью было спасти экспедиционные силы, в которые входили едва ли не все английские солдаты и офицеры, прошедшие обучение. Он боялся, что его обойдут либо слева, либо справа — через разрыв, образовавшийся между ним и Ланрезаком. Следуя приказу Китченера не рисковать армией, Френч не думал ни о чем другом, кроме как о выводе своих войск из опасной зоны. Пока его войска отступали к Ле-Като, главнокомандующий и его штаб 25 августа перебрались на двадцать шесть миль дальше в тыл, к Сен-Кантену на Сомме.

Английские солдаты, гордившиеся своими действиями у Монса, с горечью воспринимали постоянное отступление. Желание их командующего избежать обходного маневра фон Клука было настолько велико, что он не давал войскам передышки. Солдаты брели под палящим солнцем, страдая от недоедания и недосыпания, стоя засыпали на привалах. Корпус Смит-Дорриена с самого начала отступления из-под Монса вел арьергардные бои, и, хотя Клуку удавалось обстреливать отступавших англичан из тяжелых орудий, догнать их немцам не удавалось.

Считая англичан поднаторевшими в военном искусстве главным образом «благодаря опыту в их малых войнах», немецкие солдаты чувствовали себя обманутыми: они были все равно что английские «красномундирники», безуспешно сражающиеся против Итана Аллена и его «парней с Зеленых гор». Немцы беспрестанно жаловались, что англичане «прекрасно знают все секреты войны» и на второй день, как и в сражении под Монсом, «опять бесследно исчезли».

Под давлением противника некоторые английские части вынуждены были отступать в непредвиденных направлениях. Пытаясь снабдить их продовольствием, генерал Робертсон, главный интендант, выслужившийся из рядовых, приказал, чтобы припасы для них складывались у перекрестков. Некоторые так и остались там. Донесения об этих складах продовольствия утвердили германский генеральный штаб во мнении, что противник беспорядочно отступает.

Когда к вечеру 25 августа англичане достигли Ле-Като, ближайший корпус Ланрезака вышел на свой рубеж на одном уровне с ними. Сэр Джон, однако, считая, что «опрометчивое» отступление Ланрезака предало его и тот находится южнее, был настроен больше на него не полагаться. Ланрезак больше, чем враг, казался ему причиной всех неудач, и, сообщая Китченеру о нежелании своих войск отступать, он писал: «Я объясню им, что причина этого — действия наших союзников». Он отдал приказ продолжать на следующий день отступление к Сен-Кантену и Нуайону. У Сен-Кантена, находящегося в 70 милях от Парижа, дорожные указатели уже сообщали расстояние до столицы.

Во второй половине дня 25 августа, когда Смит-Дорриен прибыл в Ле-Като несколькими часами раньше своих войск и начал разыскивать главнокомандующего, выяснилось, что Френч уже уехал и оставался пока только сэр Арчибальд Мюррей, трудолюбивый начальник его штаба. Обычно спокойный, уравновешенный и внимательный, прямая противоположность своему начальнику, он являлся хорошим дополнением Френчу, когда тот находился в агрессивно-возбужденном состоянии, но поскольку по натуре Мюррей был человеком осторожным и пессимистичным, его настрой постоянно передавался Френчу. Усталый от перенапряжения и объемов работы, Мюррей ничего не мог сообщить Смит-Дорриену о местонахождении корпуса Хейга, который в ту ночь должен был разместиться в Ландреси, в двенадцати милях восточнее Ле-Като.

Когда войска Хейга входили в Ландреси, они столкнулись на дороге с воинской частью, солдаты которой были одеты во французскую форму, а ответивший англичанам офицер заговорил по-французски. Неожиданно они «без всякого предупреждения бросились в штыки». Оказалось, что это были солдаты IV корпуса фон Клука, намеревавшиеся, как и англичане, провести ночь в Ландреси. В последовавшей стычке с каждой стороны участвовало по два полка и по артиллерийской батарее, но Хейг из-за постоянного напряжения и темноты решил, что отражает «мощную атаку», и телефонировал в штаб, прося «прислать помощь… Положение критическое».

Когда подобное донесение было получено от хладнокровного Хейга, Френчу и его штабу ничего другого не оставалось, как предположить, что I корпус находился в чрезвычайной опасности. Мюррей, присоединившийся к главному штабу в Сен-Кантене, потерял от шока сознание. Когда адъютант принес телеграмму Хейга, начальник штаба, сидя за столом, изучал карту, а уже через секунду другой офицер обнаружил, что голова Мюррея лежит на столе — он был в обмороке. Сэр Джон был поражен не меньше. Его неуравновешенный темперамент, чувствительный к настроениям других, долго находился под влиянием этого сдержанного и образцового офицера, который командовал I корпусом. В 1899 году Хейг одолжил Френчу 2000 фунтов стерлингов, чтобы тот расплатился с кредиторами, иначе ему пришлось бы распроститься с армией. Теперь, когда Хейг просил помощи, Френч немедленно усмотрел в этом обход или еще хуже — прорыв противника между I и II корпусами. Предполагая худшее, главный штаб отдал приказ, изменивший направление отступления корпуса Хейга на следующий день с юго-восточного на южное. В результате этого корпус двинулся по другому берегу Уазы, непосредственный контакт с корпусом Смит-Дорриена был утерян и восстановлен только лишь через семь дней.

Преувеличенная и поспешная оценка Хейгом стычки у Ландреси не только вызвала разделение английских сил, но и имела куда большие последствия. Она усугубила тревогу впечатлительного командующего до такой степени, что он еще более укрепился в намерении вытащить английские войска из тяжелой ситуации, сделав себя еще уязвимее для последующего удара. В тот момент, когда суматошная ночь 25 августа уступала место бледному рассвету, командующий испытал новый шок. Смит-Дорриен прислал сообщение: противник слишком близко подошел ко II корпусу, ему придется остановиться и принять бой у Ле-Като. Пораженный главный штаб уже считал его погибшим.

А случилось вот что. Генерал Алленби, командир кавалерийской дивизии, находившейся на фланге Смит-Дорриена, ночью обнаружил, что холмы и высоты, которые он на следующий день должен был занять для прикрытия отступления, уже захвачены противником. Не имея возможности связаться со штабом БЭК, он в 2 часа ночи прибыл к Смит-Дорриену обсудить обстановку. Алленби доложил, что враг изготовился к нападению и наверняка атакует на рассвете. Если II корпус не уйдет «немедленно и под покровом темноты не оторвется», то он будет вынужден вместо марша принять бой. Смит-Дорриен собрал дивизионных командиров, сообщивших, что некоторые подразделения еще подходят, отставшие солдаты разыскивают свои части, все сильно измотаны, и до утра из-за усталости идти не в состоянии. Они добавили также, что дороги забиты обозами и беженцами, а в некоторых местах сильно размыты ливнем. В маленькой комнате воцарилось молчание. Выступить немедленно возможности не было, а остаться на месте и ввязаться в бой означало неподчинение приказу. Поскольку телефонной связи с главным штабом не было, командиру корпуса нужно было принимать решение самому. Повернувшись к Алленби, Смит-Дорриен спросил, будет ли тот подчиняться его приказам. Алленби ответил утвердительно.

«Решено, господа, мы будем драться», — объявил Смит-Дорриен, добавив, что попросит генерала Сноу, командира только что прибывшей 4-й дивизии, поступить под его командование. Донесение с изложением принятого решения было отправлено на автомашине в главный штаб, где в 5 часов утра вызвало ужас и оцепенение.

Генри Уилсон, такой же импульсивный, как и Мессими, до того бурлившего энергией, кинулся в другую крайность — пораженчество. Когда наступательный план, составителем которого он был с английской стороны, рухнул, он рухнул вместе с ним. По крайней мере, временно, что весьма сказалось на начальнике штаба БЭК, находившемся под его значительным влиянием. Несмотря на то, что Уилсон, человек вообще-то оптимистичный и остроумный, не мог долго оставаться в угнетенном настроении и был единственным, кто поддерживал дух штаба в последующие дни, теперь он был убежден в грядущей беде, в которой, возможно, чувствовал себя виновным.

Немедленно был отправлен посыльный на мотоцикле, чтобы вызвать Смит-Дорриена к ближайшему телефону. «Если вы останетесь на месте и будете сражаться, то повторится новый Седан», — заявил ему Уилсон. Находясь в двадцати шести милях от опасности, он пытался убедить Смит-Дорриена, что она не может быть особенно велика, поскольку «немцы, дерущиеся с Хейгом, не могут драться с вами». Смит-Дорриен еще раз терпеливо объяснил обстановку и добавил, что в любом случае уже невозможно оторваться от противника, так как бой уже начался и он слышит орудийную стрельбу. «Желаю тогда удачи, — ответил Уилсон. — За три дня я впервые слышу жизнерадостный голос, и этот голос — ваш».

В течение одиннадцати часов 26 августа II корпус и полторы дивизии генерала Сноу вели у Ле-Като арьергардный бой, подобный тем, которые французская армия вела ежедневно. На этот день фон Клук отдал приказ продолжать «преследование разбитого врага». Будучи самым верным последователем концепции Шлиффена «коснуться рукавом пролива», он все еще двигался на запад и, чтобы завершить охват англичан, приказал двум своим корпусам правого крыла совершить форсированные марши в юго-западном направлении. В результате они вообще не действовали против англичан в этот день, а «наткнулись на крупные французские силы». Это были территориальные дивизии д’Амада и кавалерия Сорде, которым Смит-Дорриен сообщил о происходящем. Своими маневрами они прикрыли английский фланг, задержали германцев. Позднее Смит-Дорриен признавал: «Храбрые действия территориальных дивизий были для нас крайне важны, иначе почти наверняка 26-го против нас действовал бы еще один корпус».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.