Глава 8 ОТСТУПЛЕНИЕ

Глава 8

ОТСТУПЛЕНИЕ

Юнгклаузен только что совершил вылет, используя остатки бензина. В трудных условиях он сделал отличную работу, но, даже вернувшись сюда, в Обливскую, он не находит тишины. Однажды утром мы слышим одиночные выстрелы на краю аэродрома. Как я узнаю позднее, наземный состав другого подразделения вступил в перестрелку с регулярными советскими силами. Метеорологи пускают вверх красные ракеты, поднимая тревогу. Я немедленно взлетаю вместе со своей эскадрильей и неподалеку от аэродрома вижу лошадей. Рядом с ними – спешившиеся всадники. Это иваны. Еще дальше на север – неисчислимая армия лошадей, солдат и техники. Зная состояние нашей обороны, я набираю высоту, чтобы получить общее представление о положении дел. Довольно быстро я понимаю: вперед идет русская кавалерийская дивизия и на данном участке нет сил, способных остановить ее продвижение. К северу от нас нет непрерывного фронта, так что русские могут незамеченными проникать через только что сделанный прорыв. Их главные силы находятся в трех-четырех километрах от нашего летного поля; головная колонна направляется на его окраину. Здесь нет наземных сил, а это значит, что наше положение очень серьезно. Первое, что мы должны сделать, – это уничтожить их артиллерию бомбами и бортовым оружием, пока русские не окопались; затем мы будем атаковать все остальное. Спешившиеся кавалеристы очень уязвимы, и у нас нет выбора, приходится уничтожить всех их лошадей.

Мы взлетаем и садимся практически без перерыва; все делается с лихорадочной быстротой. Если мы не уничтожим русских до заката, ночью они будут нам угрожать.

В полдень мы замечаем несколько советских танков. Они катят на полной скорости к нашему аэродрому. Мы должны уничтожить их, иначе нас сотрут с лица земли. Мы сбрасываем бомбы. Танки маневрируют, пытаясь их избежать. Страх за свой аэродром дает такую точность попадания, которой у нас раньше не было никогда. После атаки мы набираем высоту и направляемся к летному полю по самому короткому маршруту, весьма довольные хорошо сделанной работой и успехом наших защитных мер. Внезапно я замечаю перед собой… прямо на краю летного поля… это совершенно невозможно! Последний советский танк. Он избежал нашей бомбардировки и полон решимости выполнить свою задачу. В одиночку он вполне способен превратить все, что находится на аэродроме, в щепки. Я ухожу в пике, и хорошо нацеленная бомба поражает танк в нескольких метрах от взлетной полосы.

Вечером, делая семнадцатый вылет за день, я с удовольствием оглядываю поле боя. Здесь тихо, противник буквально сметен. Сегодня мы определенно поспим спокойно. Во время наших последних вылетов противовоздушная артиллерия покидает свои позиции и создает нечто вроде защитного заслона перед аэродромом, на случай если какой-нибудь уцелевший иван забредет сюда ночью. Я лично считаю, что это вряд ли возможно. Немногие уцелевшие скорее спешат в штаб, чтобы доложить, что кавалерийский отряд больше не существует и его следует вычеркнуть из документов.

Перед Рождеством мы в Морозовске, немного дальше на запад. Здесь с нами случается похожая история. Иван просачивается в нескольких километрах от нашего аэродрома в Урюпинске. Погода затрудняет вылеты. Однако нам приходится спешить, поскольку, если мы не справимся с иванами днем, они удивят нас ночным появлением. 24 декабря в любом случае нам предписано перелететь на другой аэродром на юго-востоке. Продолжительная плохая погода вынуждает нас повернуть и отпраздновать Рождество в Морозовске. В канун Рождества мы знаем, что охрана может поднять тревогу в любой момент. В этом случае нам придется защищать свой аэродром с оружием в руках. Никто не чувствует себя спокойно; у одних это заметно меньше, у других сильнее. Хотя мы поем рождественские гимны, настоящей христианской атмосферы здесь нет. Писсарек покончил с ней после восьмого гимна. Он схватил Юнгклаузена, словно медведь, и закружил его по комнате. Вид нашего трезвенника, превратившегося в танцующего медведя, оживил атмосферу. Он развеселил всех, заставил забыть мрачные мысли и развеял общую скованность. Скоро мы все чувствовали себя хорошими друзьями.

На следующий день мы узнали, что накануне Рождества Советы захватили соседний аэродром в поселке Тацинском, в 45 километрах к западу, где располагалась транспортная эскадрилья нашего подразделения. Советы вели себя безобразно – трупы наших коллег были изуродованы, глаза выколоты, а носы и уши отрезаны.

Мы смогли представить, что произошло с оставшимися в Сталинграде. В рождественскую неделю мы атаковали силы противника около поселка Тацинского и нашего собственного аэродрома. Постепенно прибывают боеспособные подразделения люфтваффе из тыла; из резерва подбрасываются к фронту свежие войска. Все это позволяет создать защитный рубеж впереди нашего аэродрома. Оптимисты могут назвать это фронтом, но реальной боевой ценности эти подразделения не представляют – до тех пор, пока сюда не переводят боевые дивизии, способные восстановить положение, ухудшившееся не по их вине. Но до того как это должно случиться, мы испытываем трудности и вынуждены часто прибегать к импровизации. Ситуация меняется, и мы уже не способны поддерживать войска на фронте в районе реки Чир, а также поселков Нижний Чир и Суровикино.

Этот вновь созданный, простирающийся с запада на восток фронт создан как барьер от войск, атакующих в северном направлении. Местность совершенно ровная, земля не создает наступающим никаких препятствий. Степь простирается до горизонта. Укрыться можно только в так называемых «балках» – расселинах или промоинах в земле, дно которых лежит примерно в 10 метрах ниже окружающей равнины. Балки относительно широки, так что здесь могут укрыться даже грузовики – хотя и впритык другк другу. И такой здесь является вся местность, расстилающаяся на многие сотни километров от Ростова до Сталинграда. Если противник не находится на марше, то он всегда прячется в таких балках.

В ясную холодную погоду по утрам всю местность окутывает туман, но он часто появляется и позже, после того как мы поднимаемся в воздух. Во время одного вылета в район реки Чир, когда мы двигаемся в обратный путь, туман внезапно начинает густеть. Я немедленно даю команду своему звену приземлиться на большом поле. Хеншель с кем-то из стрелков отправляется на разведку. Возвращается он через три часа. Нашел он нас с трудом, крича во все горло последние несколько сот метров. В густом тумане я с трудом мог разглядеть свою собственную руку. Незадолго до полудня туман начал подниматься, и немного позже мы смогли вернуться на аэродром.

Январь быстро проходит, и временно наш штаб перебирается в поселок Тацинский – перед тем как перебазироваться в Шахты. Мы действуем главным образом против тех вражеских сил, которые угрожают району реки Донец; возможные попытки форсировать реку могут быть отсюда легко отражены. Мы совершаем столь же много боевых вылетов и так же страдаем от наземного огня, как под Сталинградом, и потому несем большие потери в самолетах. В целой эскадрилье вряд ли наберется столько самолетов, чтобы возможно было составить из них одно сильное звено. Поскольку от одиночных вылетов пользы немного, мы летаем строем, возглавлять который обычно приходится мне. В районе Донца много промышленных объектов, главным образом угольных шахт. Если Советы вернут себе все эти объекты, отбить их обратно будет трудно – здесь войска могут и легко укрыться, и замаскироваться. Наши атаки заводских труб и угольных шахт приносят обычно не очень большой успех – пилотам чаще всего приходится уделять слишком много внимания тому, что происходит вокруг, и они не могут сосредоточиться на цели.

В один из дней пилоты Нирманн и Куфнер празднуют день рождения. К северо-западу от Каменска-Шахтинского мы ищем противника, но преимущественно замечаем танки и как в воздухе строятся в боевой порядок самолеты «Ла-5». Я предупреждаю об их появлении, и Нирманн спрашивает: «Где?» Он не видит «Ла», поскольку тот заходит сзади. А объяснять поздно – советский пилот уже открыл огонь с близкой дистанции. Я немедленно разворачиваюсь, уже не надеясь, что успею, и спустя мгновение даю предупредительную очередь позади хвоста самолета Нирманна – и только сейчас Нирманн начинает соображать, что происходит. После этого случая он никогда больше не хвастал, что без труда способен заметить в воздухе любой самолет.

Празднование дня рождения обычно проходит весело, бывает много шуток; так было и на этот раз. С нами наш офицер медицинской службы. Летчики поговаривали, что он не выносит «грома орудий». Утром, когда есть немного времени до вылета, Юнгклаузен отправляется к телефону и будит звонком доктора. Юнгклаузен изображает из себя начальство из воздушного медицинского корпуса:

– Немедленно готовьтесь вылететь в котел.

– Простите, вы не можете это повторить?

– Немедленно готовьтесь вылететь в Сталинградский котел. Вы должны лечить там своего коллегу.

– Мне кажется, я вас не понял.

Доктор живет этажом ниже, и мы удивляемся, что он не слышит громкий голос Юнгклаузена. Должно быть, очень перепугался.

– Вы же знаете, что у меня плохое сердце.

– Это не играет роли. Вы должны отправиться в котел немедленно.

– Но вы же знаете, что я недавно перенес операцию. Не лучше бы было передать эту задачу какому-нибудь другому врачу?

– Вы не можете говорить это всерьез! Не могу представить, что вы пытаетесь увильнуть от своего воинского долга. В какой же дыре мы сидим, если не можем рассчитывать даже на вас?

Нас распирает смех. На следующее утро доктор в ужасном волнении, но хвастается всем, что его хотели направить для выполнения особо важного задания. Через несколько дней он узнает о шутке и меняется. Это лучше и для него, и для нас.

В эти дни мы короткое время пользуемся аэродромом в Ровеньках, а затем нас перебрасывают в Горловку, недалеко от Сталина, центра донецкого промышленного района. Снежные бури ограничивают нашу летную активность – собрать в таких условиях эскадрилью в воздухе трудно.

Офицер Швирблат послан мне в качестве подкрепления. На первый свой боевой вылет в район Артемьевска ему приходится лететь лишь со мной. Я лечу немного впереди, поскольку имею больший опыт в полетах во время снежных бурь. Но, поднявшись в воздух, он не идет сразу за мной, а отрывается на большое расстояние. Несколько самолетов «Ла» развлекаются с ним, используя в качестве учебной мишени. Удивительно, но его не сбивают – он летит прямо, не предпринимая никаких защитных мер; по всей видимости, думает, что это самый лучший образ действий. Я вынужден повернуть и занять место позади него, после чего истребители исчезают. После приземления Швирблат обнаруживает несколько пробоин в хвосте и фюзеляже. Он говорит мне:

– Как точно бьют зенитки. Должно быть, это был зенитный огонь, поскольку я не видел ни одного истребителя.

Я говорю с налетом сарказма:

– Я от души поздравляю вас с превосходным бортовым стрелком, который, по всей видимости, ничего не заметил – даже то, что самолеты «Ла» использовали вас для практики в стрельбе.

Позднее, однако, Швирблат превратился в лучшего пилота эскадрильи, став образцом твердости. Все в моем подразделении говорят о нем как о моей тени – во время вылетов он привязывается за мной как репей. Кроме того, он столь же рьяно присоединяется ко мне во всех моих спортивных занятиях. Как и я, он не курит и не пьет. Весьма скоро обнаруживается его высокое летное мастерство. В полеты он отправляется моим вторым номером; часто мы вылетаем лишь вдвоем. Расслабляться не приходится, поскольку Советы пробиваются на западе по дороге от Константиновки к Краматорску в направлении на Славянск, который находится от нас на севере. Здесь число моих боевых вылетов доходит до тысячи. Мои коллеги поздравляют меня и дарят поросенка. Несмотря на упорные просьбы, мой 1001-й вылет становится последним на многие месяцы.