Глава 8 ПОЛИТИЧЕСКИЙ ФИНАЛ НЭПА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ФИНАЛ НЭПА

Переход экономики в политику

В 1927 году уже выяснилось очевидное изживание системы нэпа по всем позициям. Усилились симптомы кризиса в промышленности, стал хроническим кризис в отношениях с крестьянством, разгорался политический кризис в виде внутрипартийной борьбы. Разделаться с левыми сталинскому руководству было намного проще, нежели с проблемами падающей экономики.

По впечатлениям одного немца, вернувшегося из России в начале 1927 года, Москва внешне выглядела отлично, фасады подновлены и выкрашены, но внутри все убого и грязно. Народ, не должностные коммунисты и не спекулянты, одет бедно. Лица прохожих угрюмы и одутловаты, очевидно, догадывался немец, люди глубоко страдают и остро переживают драму своей национальной жизни. О политике не говорят, зато изощряются в анекдотах, которые звучат всюду — в пивных, кафе, ресторанах. Дороговизна колоссальная, особенно на одежду и обувь. Плохонький костюмчик стоит 200?250 рублей, ботинки — 25?30 рублей, сапоги чуть дороже. В то же время пуд зерна стоит 80 копеек, следовательно, чтобы крестьянину купить пару сапог, нужно продать воз зерна. Продукты продают с ограничениями в одни руки, за ширпотребом длиннющие очереди. Зато дешева икра, паюсная — 1 р. 80 коп., зернистая — 2 р. 25 коп. В театре Мейерхольда, как возмущалась эмигрантская пресса, шло очередное «зверство» режиссера над гоголевским «Ревизором» с демонстрацией публике с высокого стола того места, по которому была высечена унтер-офицерская вдова.

Вторая половина 1920-х годов стала экспериментальным полем по испытанию всех возможных способов разрешения хозяйственных кризисов в рамках нэпа, в том числе самых экзотических. Например, за снижение цен на промтовары принимались и так и этак. Сокращали накладные расходы — они нарастали с другой стороны; удешевляли производство — оно вновь непостижимым образом дорожало. Укорачивали цепь посредников — росла бесхозяйственность и неповоротливость оставшихся. Действовали по плану, писали циркуляры, чистили, отдавали под суд — цены оставались непропорционально велики по сравнению с карманом сельского и городского потребителя.

Жестом отчаяния стало возрождение революционной практики привлечения «черни» к решению экономических проблем — борьбы за снижение цен на промышленные товары уличным способом. Весна 1927 года началась с хождения комиссий из «рабочих», «домохозяек» и всяких иных охочих людей по частным и кооперативным лавкам. Совсем как когда-то в дни военного коммунизма, когда всяческие фантастические комиссии проверяли быт городских обывателей и собственноручно экспроприировали излишки домашней утвари у «недорезанных» буржуев.

Толпа с величайшей охотой принялась за снижение цен. С самого утра по лавкам начинали ходить домохозяйки, днем являлось подкрепление рабочих с предприятий. Занятие это так понравилось, что рабочие даже просили продлить им срок мандатов. Буквальное воплощение слов популярной в те годы песни, что «жизнь есть борьба». Наблюдатели общественности сетовали, что иногда цены снижаются, но только на дорогие и неходкие товары. Если же цены снижены как положено, то вскоре выясняется, что товар стал не в пример хуже — тоньше, водянистее. Если и цены снижены и качество не ухудшилось, то наверняка ищи подпорченные весы и так до бесконечности.

Объективное состояние нэповской экономики получило отражение в специальных работах наркомфина Н.П. Брюханова, брошюре и статье в «Известиях», появившихся летом 1927 года и посвященных бюджету, финансам и хозяйству в СССР в 1926?27 годах. Основные выводы этих работ содержали смертный приговор системы, возникшей в 1921 году, просчитанный на бухгалтерских костяшках.

Советский государственный бюджет каждый год рос огромными темпами, в 1924 году — на 29,8 %, в 1925 — на 39,5 %, в 1926 — на 29,1 %, и главным образом — за счет фантастического роста косвенного обложения. Это была нэповская схема централизованной эксплуатации народного хозяйства, осуществлявшаяся за счет налогов и установления государственного контроля над торговлей, тем не менее, эти показатели не могли удовлетворить потребностей развития, которые определились к 1927-му году.

Всегда суровый и прямолинейный Брюханов на основании выкладок, предоставленных его мощным аппаратом, делал вывод по поводу перспектив финансирования индустриализации: косвенное обложение дало значительный недобор, так как власть явно переоценила уровень благосостояния населения, поэтому основой бюджета пришлось сделать налоги прямые и, следовательно, налоговый пресс был нажат до отказа. Никакое дальнейшее повышение налогов, ни прямых, ни косвенных — неосуществимо, установился предел. Однако, главная задача — полноценное финансирование промышленности в рамках известной программы индустриализации далеко не достигнута.

Руководству ВКП(б) хотелось рывка, но это полбеды, беда заключалась в том, что этот рывок был объективно нужен. Широковещательная индустриализация скрывала другую, более серьезную проблему — восстановление основного промышленного капитала, находящегося в состоянии крайней изношенности. Анализ сведений о несчастных случаях на производстве и железных дорогах свидетельствовал, что если в ближайшее время советской промышленностью не будут получены реальные средства для подновления и восстановления изношенных частей оборудования, ее ожидает катастрофа, которая уже вполне обрисовалась в течение 1926?1927 годов и которая на протяжении ближайших полутора — двух лет должна была приобрести бурные формы.

По официальным данным председателя ВСНХ Г.И. Ломова, приведенным на XIII Всероссийском съезде Советов, изношенность основных фондов в среднем оценивалась на 36,6 %, по металлопромышленности — на 43 %, а на Урале она доходила до 50 %. Руководство не скрывало, что промышленность стоит перед угрозой массового выхода из строя заводского и фабричного оборудования[853].

В свою очередь наркомзем СССР А.П. Смирнов в докладе о состоянии сельского хозяйства к IV съезду Советов СССР сообщал о низком обеспечении деревни машинами, которую он оценивал в 64 % по сравнению с 1913 годом (на Северном Кавказе — вообще 50 %). Можно было лишь изумляться энергии крестьянина, сумевшего в таких условиях довести производство до 90?95 % довоенного уровня.

Объективно кумачовый лозунг социалистической индустриализации закрывал рот экономике, кричащей о ближайшей катастрофе всей материальной базы общества, если восстановление основных фондов не начнется интенсивно в ближайшие же годы. Внутрипартийная борьба являлась своеобразным отражением на экране объективного положения вещей, театром теней, где реальные фигуры находились и действовали где-то под покровом, в глубине. В поисках необходимых ресурсов в 1926?1927 годах было испробовано практически все, что могли предоставить большевистской власти узкие рамки нэпа.

В 1927 году был взят курс на резкую «индустриализацию» бюджета. В счастливые годы нэпа советское правительство регулярно подчеркивало, что госбюджет развивается в соответствии с ростом национального дохода, и в этом мыслился залог здорового развития народного хозяйства. Особенности бюджета на 1927/28 хозяйственный год (с октября по октябрь) заключались в увеличении нажима на народное хозяйство, оно вытекало из самой сущности того противоречия, которое установилось между потребностями индустриализации в средствах и экономическими возможностями. Для пущей респектабельности бухаринские экономисты стали именовать эти противоречия «диспропорцией между потребностями и накоплением». Сущность дела от этого не менялась.

Где можно было взять средства для устранения «диспропорции»? В идеале, конечно, это могли бы быть обильные внешние источники, но сложность заключалась в том, что после оживления дипломатических отношений в 1922 году, Генуи, Гааги большевики шаг за шагом теряли свои небольшие международные позиции, занятые до 1924 года. После германского Октября с легкой руки апологетов мировой революции пошел нарастающий обвал советского престижа за рубежом.

В 1922 году европейскую печать и общественное мнение западных стран большевикам удалось прельстить несметными богатствами России. Одна страна за другой, боясь потерять выгодный рынок, завязывали отношения с большевиками, как фактическими обладателями русских богатств. При всем при этом плутократические режимы Запада не учитывали и не могли учесть по своему кругозору, какие неожиданные формы может принимать враждебный им коммунизм и с какими противоположными движениями может сочетаться. Капитал не пошел в СССР, интерес к Советам сменился ростом враждебного отношения. 1926?1927 годы дали рост обострения международной обстановки вокруг СССР ввиду активизации его интернациональной политики.

Тем не менее, в начале 1927 года жизнь заставила советское руководство энергично заняться поисками иностранных кредитов. Возможности поступления кредитов, типа немецкого (около 300 млн долларов), полученного в 1926-м году, были исчерпаны хотя бы в силу неважного положения экономики самой Германии. Время было слишком неподходящим, чтобы просить деньги у капиталистов, которым Соввласть, если и не угрожала откровенно «мировым пожаром», но при всяком удобном случае старалась укусить.

Большевики согласились начать работу франко-советской комиссии, в которой речь, разумеется, шла о признании царских долгов. Это было опасно, поскольку оппозиция сразу начала истолковывать вопрос о намерениях признать французские долги как свидетельство термидорианского перерождения, и это имело успех в партийной массе. Невиданным образом пошли даже на идеологические подвижки. Представители советской делегации в Женеве в 1927 году Сокольников и Осинский сделали заявления, которые по своему лейтмотиву и тональности далеко отстояли от ленинского большевизма — дескать, социализм в одной стране совместим с капитализмом в других — и огласили предложение СССР о ликвидации всех вооруженных сил в мире. Однако для буржуазного мира, как всегда, нужны были гарантии под долгосрочный кредит, хотя бы в самом образе действий должника, а здесь гарантий не было, поскольку от должника пахло «мировым пожаром» и он всегда был готов бухнуть деньги в авантюру на раздувание этого пожара.

Все же усилия в поисках внешних кредитов были вторичными по отношению к интенсивным поискам ресурсов внутри страны. Прежде всего, рыковская экономика, сострадательная к крестьянину, пыталась встряхнуть свои карманы. Советская национализация, даже в неопытных руках большевиков, действительно в свое время устранила тысячи владельцев и избавила рабочих, общество от необходимости уплачивать дивиденды нетрудовым слоям, однако вместе с тем появилась и необходимость управления, появились десятки тысяч администраторов-бюрократов, чье громоздкое и неумелое ведение хозяйства свело всю эффективность национализации к нулю. Себестоимость продукции советской промышленности, несмотря на все усилия, устойчиво держалась на уровне выше довоенного, не говоря уже об иностранном.

Принцип тотальной централизованной экономики, на котором железно стояли большевики, стремление к всеобщему планированию превращало план в кучу цифр, которую было невозможно переварить. План, в котором предусмотрено слишком большое количество элементов, диалектически превращается в свою противоположность. Он становится мертвой грудой бумаг, рассмотрение которых может произойти лишь тогда, когда промышленность уже в этом плане больше не нуждается. Для советского хозяйства была характерна гипертрофия отчетности. Снабжение и распределение происходило в соответствии с единым «планом» — в результате где-то нехватка, где-то ломятся склады. Сельхозмашины поступали после сезонных работ, зимние ткани поступали к лету, летние — к зиме и т. д.

Советская политика в области промышленности за период военного коммунизма и нэпа прошла целый ряд крупных этапов. 1918 год — это год национализации; 1919?1920 года — период строгой централизации; 1922?1923 — перестройка промышленности на коммерческих основах; 1924 год — новый перелом в сторону централизации в виде создания при ВСНХ главных директоров по отраслям, урезания прав трестов и губсовнархозов. С конца 1926 года наметился обратный процесс раскрепощения промышленности от чрезмерной централизации. Первыми симптомами очередного поворота были предсмертные речи Дзержинского и выступление Рыкова на XV партконференции в октябре-ноябре 1926 года.

В начале 1927 года в хозяйственной части номенклатуры еще более усилились голоса за реорганизацию и децентрализацию, подкрепляемые естественными устремлениями корпуса «красных директоров» к максимальной независимости от центрального руководства. Милюковская газета комментировала это так, что «красные директора» желают иметь права буржуазных предпринимателей и в то же время стремятся сохранить права коммунистических диктаторов. Они хотят свободы по отношению к потребителю, взятому в железо путем монополии внешней торговли и монопольного положения советских предприятий в своей отрасли. Они хотят оперативной свободы при сохранении ответственности государства за убытки промышленности[854].

ЦК ВКП(б) со своей стороны был готов и шел навстречу интересам капитанов производства, поддерживая по партийной линии укрепление единоличной ответственности в руководстве. Секретное циркулярное указание ЦК разъясняло, что в практической работе парторганизаций наблюдаются случаи непосредственного вмешательства в оперативную работу хозорганов, директив по вопросам найма и увольнения рабочих, зарплаты и т. д. «ЦК обращает внимание всех парторганизаций на необходимость действительного отказа от вмешательства в повседневную оперативную работу хозорганов». Только при этом условии возможно обеспечении твердого хозяйственного руководства и полной ответственности хозяйственников за выполнение порученной им работы[855].

Президиум ВСНХ, соблюдая свои ведомственные интересы, склонялся к промежуточной линии. Председатель ВСНХ Куйбышев в докладе пленуму ВСНХ изложил схему, в которой Президиум ВСНХ гарантировал себе будущее под незыблемым лозунгом сохранения «планового» хозяйства; вместе с тем предлагалось децентрализовать управление и частично передать его в республиканские CHX, а также правлениям трестов. Но главное, проект намечал широкое «раскрепощение» отдельных заводов. Заводам предоставлялась максимальная самостоятельность в оперативной деятельности, гарантировались договорные отношения с трестом. Ложкой дегтя, причем пребольшущей, явилось положение о том, что директор приглашается не навечно, а на определенный срок, однако ее горечь существенно подслащивалась твердым обещанием того, что трест в его управление не вмешивается.

Таковы были последствия решения экономического руководства искать ресурсы для индустриализации в самой промышленности. Велись активные поиски и других источников. Рыков на XV партконференции твердо сказал, что эмиссия, как источник вложения новых средств в промышленность, является уже «отпавшей». Однако проблема ассигнования огромных средств на развитие промышленности «отпадать» не желала. Внутренние, нормальные источники средств были исчерпаны до отказа. Вначале имелись некоторые иллюзии относительно внутренних займов, однако 1927-й и особенно 1928-й год развеяли их так же, как и иллюзии в отношении внешних кредитов. Летом 1927 года в «Правде» и «Известиях» появились весьма характерные публикации. Мы должны искать финансовые средства в нашей собственной стране, писал замнаркомфина М.И. Фрумкин. Облигации государственных займов должны быть в руках каждого рабочего, наказывал секретарь ВЦСПС А.И. Догадов.

В принципе подобные идеи не содержали ничего нового. Вся советская политика изначально строилась на суровой эксплуатации населения. Вначале, во время военного коммунизма, это делалось в порядке денежных и натуральных экспроприаций различного вида. Затем со времени нэпа — путем инфляции, высоких налогов и цен на промышленные изделия. В сущности, вся советская история — это противоречие между государственной системой и общественным потреблением. Нэп явился конкретной формой и пропорциями данного противоречия с уступкой госсистемы потреблению. Все попытки госсистемы вернуть свое положение в 1923, 1925, 1927 годах оборачивались обострением противоречия и кризисом. В более счастливые годы нэпа вся высшая мудрость в том и заключалась, чтобы эмиссией, налогами, ценами балансировать на грани дозволенного.

Всего к 1 марта 1927 года за 4 года общая задолженность государства по внутренним займам достигла 563 млн рублей. Однако советские займы до лета 1927 года не были займами в обычном смысле слова. Из 563 млн только 132 млн были получены путем размещения среди населения, основная же сумма получена путем обязательной подписки государственных учреждений, т. е. просто являлась операцией перераспределения государственных средств, но не вовлечением новых[856].

Попытки более широкого привлечения средств населения путем выдачи части зарплаты облигациями займа, коллективные подписки на заем решением общих собраний, естественно, вызывали сопротивление обывателя. От навязанных облигаций старались быстро избавиться, и их курс быстро падал ниже половины номинальной стоимости. Чтобы повысить интерес населения к займам, в 1926?1927 годах были выпущены мелкие облигации с небольшими, но многочисленными выигрышами. Благодаря высокому проценту доходности (до 30 % годовых) и выигрышам, эти займы удалось разместить среди преимущественно городского населения. Появились и специальные крестьянские займы с высокой доходностью, специальные обязательные займы для государственных хозорганизаций, кооперативных и даже частных предприятий для извлечения их резервных капиталов. 1927 год был отмечен целым потоком одновременных займов.

К сожалению известный герой булгаковского романа не был членом партии, может поэтому крупный выигрыш по облигации и обернулся для него бедой, поскольку в распоряжении суммой не проявилось заботливое участие партийной организации. Местные парткомы имели директиву Президиума ЦКК допускавшую для членов партии получать выигрыши по облигациям, но с тем, чтобы при суммах свыше 1000 рублей «выигрыш не способствовал излишествам и отрыву коммуниста от трудовых условий жизни»[857].

Однако накопления населения были весьма низки. Рабочие и служащие, даже по исчислениям советских экономистов, имели до 40?50 млн рублей в год по всей стране[858]. Причем сбережения носили характер запаса для крупной покупки: пальто, швейной машины, мебели, и поэтому не могли быть охотно вложены в займы. Что касается крестьянства, то оно, как всегда, наученное вековым недоверием к подвигам собственного государства, за 4 года (по исчислениям Наркомфина) вложило в займы 25?30 млн рублей. Ничтожно было и их вложение в сберегательные кассы — всего 2 млн рублей[859]. В итоге, как показал 1928 год, реальные доходы от займов за 5 лет оказались невелики. Общая сумма доходов от займов в госбюджет составила 1 177 млн рублей, расходы по ним — 772 млн рублей, следовательно, чистый доход за 5 лет составил лишь 400 млн рублей, т. е. 80 млн в год.

Но году индустриализации требовался как минимум миллиард. Поэтому, несмотря на все опасности, правительство пустилось в рискованную эмиссионную игру. Весьма характерен график выпуска денег, который демонстрирует некий резкий перелом в установках советского руководства:

октябрь 1926 — март 1927 г. 3,4 млн руб.

апрель-июнь 1927 г. 128,6 млн руб.

июль 1927 г. 13,3 млн руб.

август 1927 г. 64,1 млн руб..

1-я декада сентября 1927 г. 35,8 млн руб.[860]

То есть запланированная на финансовый год эмиссия в 150 млн была превышена на 100 млн рублей. Недостаток ресурсов для индустриализации породил усиленный выпуск денег. Выпущенные в третьем квартале 1926/27 года 130 млн рублей были вложены в капитальное промышленное строительство.

Сопоставление всех этих цифр и трех миллиардов, которые советские экономисты полагали в принципе необходимым затрачивать в среднем в год на нужды народного хозяйства, проясняет то, что в перспективе обещали заявления, подобные словам наркомфина Брюханова, что «СССР должен всегда рассчитывать только на собственные силы» и что «в стране имеется еще чрезвычайно много средств»[861].

В 1927 году Гитлер, в своем известном сочинении «Mein kampf», рассуждая о грядущей войне, писал следующее: при всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль, «говорить о России, как о серьезном техническом факторе в войне, совершенно не приходится… Россия не имеет еще ни одного своего собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик». Германский реваншизм, наряду с плутократиями Запада, прекрасно понимал и учитывал это, это же обстоятельство вызывало обостренную тревогу и у руководства СССР.

«Социалистический вестник» в феврале 1928 года писал о порочном круге, очертившимся в советской экономике, который был назван как «Рыковская безысходность». С тех пор, когда размеры промышленного производства приблизились к довоенному уровню, Советская власть пытается вырваться из заколдованного круга. То бросает денежные средства в капитальное строительство и, не обеспечив рационального применения, тем самым только усиливает товарный голод. То, как Америку, открывает новые резервы технической мощности в старых предприятиях и пытается введением третьей смены на предприятиях решить проблему товарного голода. То есть вновь вступает на путь проживания основного капитала.

Политика двух рук

Несмотря на то, что монополия внешней торговли, изолированность денежного рынка СССР и административное регулирование цен позволяли довольно долго удерживать рубль от падения, так или иначе эмиссия неизбежно вела к товарному голоду внутри страны. Этому же всемерно содействовала известная двойственность в принципиальных установках в партийно-государственном руководстве. В то время как правительство Рыкова пыталось найти приемлемый выход в рамках, дозволенных нэпом, стало уже несомненным усиление линии команды Сталина, которая обещала выйти далеко за пределы экономического регулирования. И эта линия в 1927 году выражалась во взвинчивании настроений военной угрозы. Разгромив очередную оппозицию, органы советской печати и партийные ораторы разом обратились к новой теме — о военной опасности пролетарскому государству. Когда выступавшему на московской губпартконференции Бухарину, уже забравшемуся на высокую ноту в обличении империалистов, подали анонимную записку: «Вы нас пугаете», это привело любимца партии прямо-таки в бешенство.

Широкая агитация в связи с вопросом о войне создала в крестьянском, и не только в крестьянском, населении представление, что война в ближайшее время неизбежна. Как сообщали корреспонденты во многих медвежьих углах, крестьяне были убеждены в том, что военные действия уже начались. Напуганное население бросилось в магазины, в третьем квартале 1926/27 хозяйственного года вереницы очередей сметали с прилавков все[862].

В 1927 году СТО под председательством Рыкова также принимал участие в военной шумихе. 25 июня было принято постановление «Об организации центральных мобилизационных аппаратов СССР»[863]. Получилось даже еще раньше, чем Политбюро 27 июня признало необходимым опубликовать обращение ЦК «в связи с возросшей опасностью войны»[864].

В то лето в русской эмигрантской печати саркастически замечали, что было бы вполне законным, если бы Троцкий вернулся к власти, поскольку в политике сталинской группировки в отношении к Англии, раздувании стачки английских рабочих, а также призыве к анархическим инстинктам китайских кули, после поражения китайских коммунистов — во всем этом была таковой издавна позиция Троцкого[865].

Во внутренней политике ОГПУ усилило свое участие не только во внутрипартийной драке, но и в отношениях между государством и крестьянством. Усиление принудительности выражалось в том, что государственная промышленность, не имея возможности в какой-либо степени понизить цены на промышленные изделия, в то же время в условиях почти полной монополии приобретала продукты сельского хозяйства по искусственно пониженным ценам. В этой обстановке крестьянское хозяйство все более обнаруживало стремление изолироваться от казенного хозяйства и вообще государства. Крестьянство стремилось обеспечить себя не накоплением денежных запасов, а натуральных продуктов, как недавно в памятные всем годы войн и революции. Оно ограничивало свой обмен с государством только пределами крайней необходимости, определяемой размером налоговых платежей и покупок необходимых товаров.

С мужика драли три шкуры, установилась исключительно невыгодная для крестьянина система торговли, не дающая ему возможности использовать свои товарные излишки. К 1927 году мужик уже был готов перейти к решительным действиям, но имелось одно обстоятельство, которое ослабляло напор крестьянства. Это боязнь возвращения старых земельных собственников и аннулирования земельной реформы и новых земельных порядков. Однако результаты сельского хозяйства становились все более и более убогими, а само хозяйство приходило во все больший упадок. Побывавшие на Дону весной 1927 года отмечали поразительные перемены в настроении и положении населения. Всюду проглядывала нищета, выбиваться из середняков земледельцам нет смысла — все равно излишек будет отобран. Хозяйства стали довольствоваться площадью в 5?10 десятин. Молодежь в станицах и поселках очень распущена, везде процветает самогон и гомерическое пьянство. Казаки пропивают хлеб, не желая продавать «дармоедам». Вспоминая 1921 год, казаки говорили: «Ну теперь большевики не смогут заставить нас голодать»[866].

Из справки Цека по Курской губернии следует, что к осени 1927 года крестьяне уже стали открыто говорить, что Советская власть — плохая власть, что нет разницы между ней и царским режимом, что воевать не пойдем, поскольку нечего защищать. Причем говорили это не кулаки, а напротив, маломощные крестьяне, кулаки, те толковали: пусть дадут оружие, а там посмотрим. Распространялись пораженческие настроения, дескать, в гражданскую воевали, потому что верили, что крестьянам будет легче, а теперь убедились и воевать не будем. На собраниях сельчане кричали докладчикам: нечего нам говорить об английских рабочих, давайте поговорим о наших крестьянах. Как общее явление отмечалась массовая закупка соли, керосина, мануфактуры, железа и лесоматериалов. Отдельные хозяйства закупали по 100 и даже, был случай, 300 пудов соли. Началось всеобщее изъятие вкладов из сберегательных учреждений, крестьяне прятали серебро, местами звучала агитация за неуплату сельхозналога[867].

Эти факты уже означали настоящее широкомасштабное стихийное крестьянское сопротивление. У крестьян в силу их социальной природы и географической обширности проживания никогда не бывает всеобъемлющей централизованной организации. В качестве организатора их повсеместного и сплоченного выступления всегда выступает сама власть со своей радикальной антикрестьянской политикой. Так было в 1921 году, подобное же наблюдалось в 1927 и 1928 годах в периоды единодушной экономической борьбы крестьянства за свои интересы. Власть и ее далеко идущие планы «уперлись» в мужика. Здесь совершенно явно экономика перешла в политику, что позволило партийным радикалам подготовить политическое решение вопроса и поставить точку в новоэкономической эпопее.

Крестьянские сбережения были невелики, но все же, по некоторым советским исчислениям, летом 1927 года достигали 600 миллионов пудов хлеба. Сложность еще заключалась в том, что накопления делались тайком, с громадным опасением прослыть кулаком, попасть под усиленный налог и разного рода лишения. Всякое негосударственное накопление являлось источником гонений со стороны власти.

1927 год обнаружил еще одно обстоятельство, непоколебимо вставшее на пути планам индустриализации. Статистика ряда хозяйственных лет подтвердила, что размеры советских хлебозаготовок практически стабилизировались, и установило предел экспорту хлеба. В 1923/24 году экспорт составил 182 млн пудов, в 1925/26 — 161 млн, в 1926/27 — 187 млн. На XV съезде Микоян еще более мрачно охарактеризовал положение, заявив, что следующий 1928 год будет трудным годом, ибо «хлеб почти выпадает из экспорта» и будет вывезен в очень малом количестве. В его речи с выраженным акцентом прозвучало принципиальное определение социально-политических итогов нэпа и тех возможностей, которые он принес власти. Весьма «дипломатически» было сказано, что те задачи соцстроительства, которые стояли в период военного коммунизма и не могли быть решены методами же военного коммунизма, теперь на высокой ступени развития нэпа «при применении новых методов, становятся выполнимыми»[868]. Большинству съезда и оппозиции оставалось ломать голову, что это за «новые методы», которые не прошли в период военного коммунизма и стали возможны после 10 лет Соввласти. Но это и было как раз то самое «т. п.», таинственно упомянутое в резолюции апрельского пленума ЦК 1926 года и постепенно приобретавшее контуры в метаниях и борениях года 1927-го.

За рубежом, в частности в эмигрантской среде, не убывало недоумение по поводу выбранного в 1927 году политического направления в СССР. Умножались гадания и в ту и в эту сторону, что вовсе неудивительно, поскольку таковой противоречивой была и сама политика. Нэп испытывал мучения и погибал, разрываясь на свои две составные части.

Например, в инструкции о выборах в Советы 1926 года явно проступала тенденция к усилению политического монополизма. Инструкция усиливала меры против всех тех элементов, которые могут оказаться в оппозиции «пролетарской диктатуре», ограничивала избирательные права около 50 % граждан, преимущественно сельского населения, торговцев, кустарей, духовных лиц и т. д. В прежней инструкции 1925 года этого не было.

Но наряду с этим наблюдалась вынуждаемая экономическими проблемами целая серия шагов вправо в области хозяйственного права и стимулов к развитию хозяйства. Они проявились в раздаче государственных земель в бессрочное и безвозмездное пользование, в правилах об отчуждении госимущества (которые при желании можно было обратить в правила о полной денационализации промпредприятий), в создании права собственности на торговые суда, в законе 11 октября об авторском праве и т. д. В то же время в области торговли усилия против частников нисколько не уменьшались, а новые правила даже вводили суровую уголовную ответственность за торговые проступки вроде «незаконных» накидок на цену и т. д.

Ситуация с техническими культурами, в точности как при военном коммунизме, на год предвосхитила положение с зерновыми. В 1926 году правительство перегнуло палку эксплуатации крестьянского хозяйства при помощи низких цен на лен. Результаты последовали необыкновенно быстро — сократились посевы льна и совсем катастрофически упали государственные заготовки текущего урожая. Правительству пришлось в срочном порядке повысить цены на лен задним числом, путем доплаты крестьянам за ранее сданный лен; понизить налог для льноводческих хозяйств и, главное, повысить цены на лен урожая 1927 года. Милюковские «Последние новости» под заголовком «Хорошие новости» отмечали появление у Рыкова в советском правительстве довольно объективных планов в области удовлетворения нужд сельского хозяйства[869].

Различные устремления и интересы блуждали в лабиринте необходимости изменения экономической политики, а его извилистый коридор становился все теснее и опаснее. Это выразилось в бюджете государства на новый 1927/28 финансовый год, чья «напряженность» была очевидна всем. Например, доля бюджета в национальном доходе поднялась до 30,3 % против 23,75 % в прошлом году. На практике это как раз и означало, что начинается колоссальный нажим на народное хозяйство и общество: нажим налоговый, резкое увеличение чрезвычайных доходов в виде принудительных займов и прочее. Ассигнования на промышленность в 1927/28 году предполагались в размере 529 млн рублей вместо 415 млн в прошлом году.

Все эти планы оформились на фоне растущего сопротивления крестьянства и резкого ухудшения социального самочувствия общества. Анализируя кризисные явления в СССР, наблюдатели из «Последних новостей» и «Социалистического вестника» в один голос заявляли о ближайшем крахе нэпа. Причем довольно близоруко предсказывали, что его обломки начнут рушиться именно в правую сторону, что, следовательно, сулило желанное освобождение несчастной России от коммунистической власти. Почему-то в Сталине они продолжали упорно видеть человека группировки т. н. «красных капиталистов».

Было к лучшему, что Сталин до поры не проявлял принципиальности в экономических вопросах и жертвовал принципиальностью ради власти. Самая надежная нить Ариадны в идеологических тупиках— это борьба за власть. Сталин в период нэпа тайком побывал в объятьях всех идеологических уклонов, но действительность неумолимо влекла его к единственному решению в сложившихся условиях. Дилемма второй половины нэпа вначале в лицах выглядела так: либо предоставить возможность накопления крестьянству (это — Сокольников, Рыков, Бухарин), либо военнокоммунистический нажим на крестьянство (это — Троцкий и Зиновьев), другой возможности в нэпе не видели. Сталин выведет противоречие на новый виток: нажим на крестьянство, но не военнокоммунистический, не на частника, а на крестьянство, организованное в колхозы, что означало конец крестьянского хозяйства и финал нэпа.

Действительно, сам Сталин был очень неоднозначен в своих поступках и декларациях. Хитрый «азиатище» вел тонкую политику в условиях незавершенной борьбы с левыми при ненадежных союзниках справа, избегая резких заявлений. 5 ноября 1927 года он в беседе с иностранными рабочими делегациями по вопросу о судьбе сельского хозяйства высказал немало умеренных суждений. На XV съезде, судя по его выступлениям, он по-прежнему оставался приверженцем нэпа в деревне. Не исключено, что это была просто игра против оппозиции, поскольку эти заявления существенно противоречили той силовой политике, которая стала проводиться по его указанию спустя всего два месяца. После XV съезда эмигрант Струве злорадствовал: «То, что казалось столь запутанным, разрешено с гениальной простотой». Внутри — возврат к политике военного коммунизма, вовне — пресмыкательство перед иностранным капиталом. «Удивляться нужно, как до сих пор никому в голову не приходило, что именно это и требует строительство социализма в одной стране, а не во всех сразу»[870].

Несмотря на то, что XV съезд ВКП(б) принял принципиальное решение о коллективизации и директиву по пятилетнему плану, далее обсуждения вопросов о коллективизации он не пошел. Никакой конкретной программы принято не было. Ни Сталин, ни партия еще не были готовы вполне, и для того, чтобы дело стронулось с места, требовалась сильная встряска. Она вскоре и произошла в виде давно созревшего в недрах советского общества хлебозаготовительного кризиса или т. н. «кулацких забастовок» зимы 1927/28 года. В январе 1928 года Политбюро вынесло постановление о применении чрезвычайных мер. Сталин начинает уже открыто отстаивать идею, которую долгие годы никто вообще не принимал всерьез. Идею насильственной организации колхозов, как средства «выкачки» ресурсов из деревни на нужды индустриализации страны.

Для тактики Сталина, как и многих авторитарных политиков, была свойственна манера, исчерпав все имеющиеся возможности, произвольно, не считаясь с ранее сделанными заявлениями, менять свои установки. Можно сказать, что Сталин вышел из 1927 года еще «нэповцем», а вошел в новый 1928-й год твердым сторонником перелома. Его примерно постигла участь Ленина, который когда-то вступил в январь 1921 года «военным коммунистом» и вышел из января уже готовым к новой экономической политике[871].

Во времена нэпа, даже наступая на его принципы, все до известного времени считали нужным делать реверансы в сторону крестьянского хозяйства, рынка и смычки с крестьянством (порой объявляя шаги против основ нэпа его развитием). Только сталинская команда решилась на свертывание нэпа без лишней огласки и широковещательных заявлений. Коллективизация сельского хозяйства настолько ничтожна, что не заслуживает вообще внимания, — так судачили пикейные жилеты в начале 1927 года. Через год, в начале 1928-го стало определенно видно, как крестьянское хозяйство по прямой, не сворачивая ни влево, ни вправо, стремится к той точке, с которой начался нэп.

Характерной особенностью тактики фракционной борьбы Сталина являлось также то, что, покончив с одной жертвой, он немедленно начинал подготовку к сокрушению очередного соперника. Так было после кампании против Троцкого в 1925 году, так случилось и в этот раз. В 1927 году выборов в Советы не было, вопреки Конституции, требовавшей ежегодных выборов. В начале 1928-го года в разгар избирательной кампании, когда советские газеты уже запрудили свои полотнища отчетами о большой активности избирателей, созыв съезда Советов СССР был внезапно отложен до осени. На такое до Сталина еще никто не решался.

4 февраля 1928 года на заседании Президиума ВСНХ Куйбышев, сталинская фигура в хозяйственном руководстве, сделал многозначительное заявление о том, что «всякие ревизионистские взгляды, которые иногда в виде намеков, полушепотом раздаются относительно пересмотра генеральной линии партии и правительства — совершенно ложны». Намек был как раз у Куйбышева, а практически всем было ясно, что здесь речь идет о недавнем союзнике Сталина — предсовнаркома СССР Рыкове. Как было слышно из разгромленной левой оппозиции, Сталин в то время уже был готов помиловать Зиновьева с целью борьбы за госаппарат с группировкой Рыкова.

В то время Рыков, как предсовнаркома, по ленинской традиции занимавший кресло председателя в Цека, активно протестовал против чрезвычайщины в деревне и заявлял, что «административный» метод, принятый партией, вовсе не означает «каких-либо насилий и принудительных мер над крестьянством»[872], что превращение «репрессий по закону» во всеобщее раскулачивание есть «искривление» правильной политики[873]. Благодаря несовершенству тогдашней масс-медийной технологии радиорепортаж с Первомайской демонстрации 1926 года нечаянно стал знаковым в судьбе предсовнаркома. Тогда на весь радиофицированный СССР прогремела реплика Рыкова, невольно сказанная им в микрофон на трибуне: «Очень устал. Какого черта меня никто не сменяет!»[874]

Проходившая весной и летом 1927 года кампания по рационализации производства и вовлечение в нее «широких рабочих масс», как особо настаивал Цека, уже являлась тайным подкопом под Рыкова, поскольку по замыслу Цека участие в ней вручало пресловутым рабочим массам права по слежке и контролю над специалистами. Предусматривалось создание временных рабочих контрольных комиссий с широкими, как сама масса, правами над высшим техническим персоналом. Наряду с этим Секретариат начал перетряхивание состава работников трестов и предприятий и принял постановление о проверке госторговых и синдикатских органов под углом их укрепления и подготовки новых кадров.

В начале весны 1928-го уже были сделаны первые практические шаги в процессе устранения Рыкова от власти. Обострение, как это уже повелось, подкрадывалось медленно, подспудным образом, и первый сильный взрыв произошел в марте на открытом заседании Политбюро. Политбюро рассмотрело предложенный Рыковым промфинплан на 1927/28 год и демонстративно отклонило его. Пересмотр плана был поручен комиссии из сталинцев — Орджоникидзе, Куйбышев, Кржижановский.

В марте по Рыкову был нанесен еще более серьезный удар. С большой оглаской развернулось дело против т. н. «шахтинских вредителей», тайная цель которого была нанести удар по хозяйственникам-коммунистам, слишком «хорошо» расположенным к буржуазным спецам, т. е. по самому Рыкову. Объективные недостатки централизованного управления экономикой, наложенные на понятное отрицательное отношение части старых специалистов к «пролетарской» власти породили феномен «широкого заговора» против Советской власти в угольной промышленности. С такой же легкостью при необходимости таковой «заговор» органы могли бы сконструировать в любой другой отрасли социалистического хозяйства.

Политическая борьба в СССР в значительной степени раздувалась преувеличением роли эмиграции в организации внутренней оппозиции. Поступающие агентурные сведения из спецслужб по Германии, Франции и Англии некритически констатировали утверждения монархистов, промышленников из числа русской эмиграции о том, что они имеют множество сторонников в Советской России, особенно в кругах научно-технической интеллигенции и среди военных специалистов. Сообщения ОГПУ из-за кордона отражали не наличие организованной оппозиции в СССР, а, скорее, довольно широкое распространение антисоветских настроений, главным образом среди интеллигенции и специалистов. Эти враждебные настроения имели место, было и оппозиционное отношение к Советской власти и неприятие пятилеток, индустриализации, но все это преподносилось руководству как существование организованного контрреволюционного подполья[875].

Преследование спецов встретило полное понимание среди рабочих, которые весь нэп с завистью смотрели на инженерские оклады. Антиспецовство 1920-х годов имело одни социально-психологические корни со спецеедством сталинской группировки в 1918 году. Низы не могут понять объективной причины неудач и ищут причины в измене чуждой им интеллигенции.

Под углом зрения «подковерной» борьбы главным вопросом на апрельском 1928 года пленуме ЦК-ЦКК явилось вовсе не обсуждение результатов сорванных хлебозаготовок. Основная дискуссия развернулась по частному вопросу о передаче нескольких технических вузов страны непосредственно в ведение ВСНХ. т. е. Куйбышеву. Именно здесь на пленуме с обоих сторон вступила в бой тяжелая артиллерия. Сталин выдал свои намерения вырвать из рук Рыкова систему подготовки руководящих кадров для промышленности[876], а значит в перспективе и управление экономикой в целом.

Несмотря на то, что нерешенный вопрос был отложен в комиссию и перенесен на очередной пленум[877], «рыхловатый» по своему характеру Рыков после таких массированных выпадов, как он нередко в подобных случаях делал, встал в позу оскорбленного и заговорил о своей отставке[878]. И, как говорится, «лучше выдумать не мог» — в то время команда Сталина еще не была готова к столь крупным переменам в руководстве страны.

В этот период в действиях власти совершенно явственно проступала политика «двух рук». Единовременно с нажимом на деревню, разработкой нового земельного закона и обширных планов по созданию сети крупнейших совхозов с продукцией товарного хлеба 100 млн пудов в год, под сенью рыковского Совнаркома разрабатывалось совершенно противоположное направление. В мае было принято постановление СНК СССР о мерах к поощрению строительства жилищ за счет частного капитала, где последнему предоставлялись чрезвычайно льготные условия.

В ЦК ВКП(б) были приняты «Общие начала землепользования и землеустройства», разработанные в Комакадемии, в которых подразумевалось содействие колхозам и совхозам, перераспределение земли при ограничении кулацких хозяйств, надзор за наймом рабочей силы. Другой проект, разработанный в Наркомземе, признан антисоциалистическим, и выступления в его защиту получили соответствующую оценку в «Экономической жизни»[879]. Проект нового земельного закона обсуждался во Всесоюзном ЦИКе. По докладу Милютина было ясно, что дело идет вспять к положению о социалистическом землеустройстве 1919 года, в котором «все виды единоличного землепользования» были объявлены «преходящими и загнивающими».

Сталин еще в 1923 году позволил себе обозначить свою принципиальную позицию по второстепенному для него в то время вопросу, «Некоторые товарищи утверждают, что нэп — это повтор старой истории выращивания кулаков за счет массового разорения большинства крестьянства. Этот путь — не наш путь», — кратко и ясно сказал он[880].

С весны 1928 года во всех речах Сталина обнаружилась общая черта. Он стал открыто говорить, где именно находится выход из положения. В апреле на собрании московского партактива Сталин сказал (по поводу внешней политики), что мы не можем сделать никаких принципиальных уступок, не отказываясь от самих себя, не изменяя классовой сущности нашей власти. Подобное можно было бы с полным правом отнести и к политике внутренней. Сталин поднял вопрос на принципиальную высоту. 28 мая, выступая перед слушателями Института красной профессуры, Комакадемии и университета им. Свердлова, Сталин указал, что основной причиной хлебных затруднений является резкое сокращение производства товарного хлеба. Преодоление трудностей возможно лишь путем перехода к крупным коллективным хозяйствам и развитие совхозного производства[881].

Нэп был явлением подчиненным по отношению к Революции 1917 года и существовал на ее фундаменте (государственный централизм и политический монополизм) и, следовательно, заменить собой эту основу оказался не в силах. Ничто не могло ее заменить, до тех пор, пока Семнадцатый год сам себя не исчерпает. Экономика нэпа возникла как производное от «политики», политической ситуации 1921 года, — в политике же и растворилась.