Глава XV В поисках выхода из нэпа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XV

В поисках выхода из нэпа

С. А. Павлюченков

Переход экономики в политику

В 1927 году уже определенно выяснилось изживание системы нэпа по всем позициям. Усилились симптомы кризиса в промышленности, стал хроническим кризис в отношениях с крестьянством, разгорался политический кризис в виде внутрипартийной борьбы. Разделаться с левыми сталинскому руководству было намного проще, нежели с катастрофически слабеющей экономикой.

Объективное состояние нэповской экономики получило отражение в специальных работах наркомфина Н. П. Брюханова, брошюре и статье в «Известиях», появившихся летом 1927 года и посвященных бюджету, финансам и хозяйству в СССР в 1926–1927 годах. Основные выводы этих работ заключались в смертном приговоре системы, возникшей в 1921 году, просчитанном на бухгалтерских костяшках.

Советский государственный бюджет каждый год рос огромными темпами, в 1924 году — на 29,8 %, в 1925-м — на 39,5 %, в 1926-м — на 29,1 %, и главным образом — за счет фантастического роста косвенного обложения. Это была нэповская схема централизованной эксплуатации народного хозяйства, осуществлявшаяся за счет налогов и установления государственного контроля над торговлей, тем не менее, эти показатели не могли удовлетворить потребностей развития, которые определились к 1927 году.

Всегда суровый и прямолинейный, Брюханов на основании выкладок, предоставленных его мощным аппаратом, делал вывод по поводу перспектив финансирования индустриализации: косвенное обложение дало значительный недобор, так как власть явно переоценила уровень благосостояния населения, поэтому основой бюджета пришлось сделать налоги прямые и, следовательно, налоговый пресс был нажат до отказа. Никакое дальнейшее повышение налогов, ни прямых, ни косвенных — неосуществимо, достигнут предел. Однако, главная задача — полноценное финансирование промышленности в рамках известной программы индустриализации далеко не достигнута.

Широковещательная индустриализация скрывала другую, более серьезную проблему — восстановление основного промышленного капитала, находящегося в состоянии крайней изношенности. Анализ сведений о несчастных случаях на производстве и железных дорогах свидетельствовал, что если в ближайшее время советской промышленностью не будут получены реальные средства для подновления и восстановления изношенных частей оборудования, ее ожидает катастрофа, которая уже вполне обрисовалась в течение 1926–1927 годов и которая на протяжении ближайших полутора — двух лет должна была приобрести бурные формы.

По официальным данным председателя ВСНХ Г. И. Ломова, приведенным на XIII Всероссийском съезде Советов, изношенность основных фондов в среднем оценивалась на 36,6 %, по металлопромышленности — на 43 %, а на Урале она доходила до 50 %. Руководство не скрывало, что промышленность стоит перед угрозой массового выхода из строя заводского и фабричного оборудования[1121].

В свою очередь наркомзем СССР А. П. Смирнов в докладе о состоянии сельского хозяйства к IV съезду Советов СССР сообщал о низком обеспечении деревни машинами, которую он оценивал в 64 % по сравнению с 1913 годом (на Северном Кавказе — вообще 50 %). Можно было лишь изумляться энергии крестьянина, сумевшего в таких условиях довести производство до 90–95 % довоенного уровня.

Объективно кумачовый лозунг социалистической индустриализации закрывал рот экономике, кричащей о ближайшей катастрофе всей основы общества, если восстановление основных фондов не начнется интенсивно в ближайшие же годы. Внутрипартийная борьба являлась своеобразным отражением на экране объективного положения вещей, театром теней, где реальные фигуры находились и двигались где-то там, в глубине. В поисках необходимых ресурсов в 1926–1927 годах было испробовано практически все, что могли предоставить большевистской власти узкие рамки нэпа.

В 1927 году был взят курс на резкую «индустриализацию» бюджета. В счастливые годы нэпа советское правительство регулярно хвалилось, что госбюджет развивается в соответствии с ростом национального дохода, и в этом мыслился залог здорового развития народного хозяйства. Особенности бюджета на 1927/28 хозяйственный год (с октября по октябрь) заключались в увеличении нажима на народное хозяйство, оно вытекало из самой сущности того противоречия, которое установилось между потребностями индустриализации в средствах и экономическими возможностями. Для пущей респектабельности бухаринские экономисты стали именовать эти противоречия «диспропорцией между потребностями и накоплением». Сущность дела от этого не менялась.

Где можно было взять средства для устранения «диспропорции»? В идеале, конечно, это могли бы быть обильные внешние источники, но сложность заключалась в том, что после всплеска 1922 года, Генуи, Гааги большевики шаг за шагом теряли свои небольшие международные позиции, занятые до 1924 года. После нею с легкой руки апологетов мировой революции пошел нарастающий обвал советского престижа за рубежом.

В 1922 году европейскую печать и общественное мнение западных стран большевикам удалось прельстить несметными богатствами России. Одна страна за другой, боясь потерять выгодный рынок, завязывали отношения с большевиками, как фактическими обладателями русских богатств. При всем при этом традиционные режимы Запада не учитывали и не могли учесть по своему кругозору, какие неожиданные формы может принимать враждебный им коммунизм и с какими противоположными движениями может сочетаться. Капитал не пошел в СССР, интерес к Советам сменился ростом враждебного отношения.

1926–1927 годы дали рост обострения международной обстановки вокруг СССР ввиду экстремизма его интернациональной политики.

Но в начале 1927 года жизнь заставила советское руководство активизировать свою политику в поисках иностранных кредитов. Возможности получения кредитов, типа немецкого (около 300 млн долларов), полученного в 1926 году, были исчерпаны хотя бы в силу неважного положения экономики самой Германии. Время было слишком неподходящим, чтобы просить деньги у капиталистов, которым Соввласть, если и не угрожала откровенно «мировым пожаром», но при всяком удобном случае старалась укусить.

Большевики согласились начать работу франко-советской комиссии, в которой речь, разумеется, шла о признании царских долгов. Невиданным образом пошли даже на идеологические подвижки. Представители советской делегации в Женеве в 1927 году Сокольников и Осинский сделали заявления, которые по своему лейтмотиву и тональности далеко отстояли от ленинского большевизма — дескать, социализм в одной стране совместим с капитализмом в других — и огласили предложение СССР о ликвидации в мире всех вооруженных сил. Однако для буржуазного мира, как всегда, нужны были гарантии под долгосрочный кредит, хотя бы в самом образе действий должника, а здесь гарантий не было, поскольку от должника пахло «мировым пожаром» и он всегда был готов бухнуть деньги в авантюру на раздувание этого пожара.

Тем не менее усилия в поисках кредитов были все же вторичными по отношению к интенсивным поискам ресурсов внутри страны. Прежде всего, рыковская экономика, снисходительная к крестьянину, пыталась встряхнуть свои карманы. Советская национализация, даже в неопытных руках большевиков, действительно в свое время устранила тысячи владельцев и избавила рабочих, общество от необходимости уплачивать дивиденды нетрудовым слоям, однако вместе с тем появилась и необходимость управления, появились десятки тысяч администраторов — бюрократов, чье громоздкое и неумелое ведение хозяйства свело всю эффективность национализации к нулю. Себестоимость продукции советской промышленности, несмотря на все усилия, устойчиво держалась на уровне выше довоенного, не говоря уже об иностранном.

Принцип плановой централизованной экономики, на котором железно стояли большевики, стремление к тотальному планированию превращало план в тьму цифр, которую было невозможно переварить. План, в котором предусмотрено слишком большое количество элементов, диалектически превращается в свою противоположность. Он становится мертвой грудой бумаг, рассмотрение которых может произойти лишь тогда, когда промышленность уже в этом плане больше не нуждается. Для советского хозяйства была характерна гипертрофия отчетности. Снабжение и распределение происходило в соответствии с единым «планом» — в результате где-то нехватка, где-то ломятся склады. Сельхозмашины поступали после сезонных работ, зимние ткани поступали к лету, летние — к зиме и т. д.

Советская политика в области промышленности за период военного коммунизма и нэпа прошла целый ряд крупных этапов. 1918 год — это год национализации; 1919–1920 годы — период строгой централизации; 1922–1923 годы — перестройка промышленности на коммерческих основах; 1924 год — новый перелом в сторону централизации в виде создания при ВСНХ главных директоров по отраслям, урезания прав трестов и губсовнархозов.

С конца 1926 года наметился обратный процесс раскрепощения промышленности от чрезмерной централизации. Первыми симптомами очередного поворота были предсмертные речи Дзержинского и выступление Рыкова на XV партконференции в октябре-ноябре 1926 года. В начале 1927 года в хозяйственной части номенклатуры еще более усилились голоса за реорганизацию и децентрализацию, усиливаемые естественными устремлениями корпуса «красных директоров» к максимальной независимости от центрального руководства.

Президиум ВСНХ, охраняя свое центральное естество, склонялся к промежуточной линии. Председатель ВСНХ Куйбышев в докладе пленуму ВСНХ изложил схему, в которой Президиум ВСНХ гарантировал себе будущее под незыблемым лозунгом сохранения «планового» хозяйства, но вместе с тем предлагалось децентрализовать управление и частично передать его в республиканские СНХ, а также правлениям трестов. Но главное, проект намечал широкое «раскрепощение» отдельных заводов. Заводам предоставлялась максимальная самостоятельность в оперативной деятельности, гарантировались договорные отношения с трестом. Ложкой дегтя, причем пребольшущей, явилось положение о том, что директор приглашается не навечно, а на определенный срок; однако ее горечь существенно подслащивалась твердым обещанием того, что трест в его управление не вмешивается.

Таковы были последствия решения экономического руководства искать ресурсы для индустриализации в самой промышленности. Велись активные поиски и других источников. Рыков на XV партконференции твердо сказал, что эмиссия, как источник вложения новых средств в промышленность, является уже «отпавшей». Однако проблема ассигнования огромных средств на развитие государственной промышленности «отпадать» не желала. Внутренние, нормальные источники средств были исчерпаны до отказа. Вначале были некоторые иллюзии относительно внутренних займов, однако 1927-й и особенно 1928-й год развеяли их также, как и иллюзии в отношении внешних кредитов.

Летом 1927 года в «Правде» и «Известиях» появились весьма характерные публикации. Мы должны искать финансовые средства в нашей собственной стране, писал замнаркомфина Фрумкин. Облигации государственных займов должны быть в руках каждого рабочего, учил профсоюзы секретарь ВЦСПС Догадов.

В принципе подобные идеи не содержали ничего нового. Вся советская политика изначально строилась на суровой эксплуатации населения. Вначале, во время военного коммунизма, это делалось в порядке денежных и натуральных экспроприаций различного вида. Затем со времени нэпа — путем инфляции, высоких налогов и цен на промышленные изделия. В сущности, вся советская история — это долгоиграющее противоречие между государственным централизмом и общественным потреблением. Нэп явился конкретной формой и пропорциями данного противоречия с уступкой госсистемы потреблению. Все попытки системы вернуть свое положение в 1923, 1925, 1927 годах оборачивались обострением противоречия и кризисом. В более счастливые годы нэпа вся высшая мудрость в том и заключалась, чтобы эмиссией, налогами, ценами балансировать на грани дозволенного.

Всего к 1 марта 1927 года за 4 года общая задолженность государства по внутренним займам достигла 563 млн. рублей. Однако советские займы до лета 1927 года не были займами в обычном смысле слова. Из 563 млн только 132 млн были получены путем размещения среди населения, основная же сумма получена путем обязательной подписки государственных учреждений, т. е. просто являлась операцией перераспределения государственных средств, но не вовлечением новых[1122].

Попытки более широкого привлечения средств населения путем выдачи части зарплаты облигациями займа, коллективные подписки на заем решением общих собраний, естественно, вызывали сопротивление обывателя. От навязанных облигаций старались быстро избавиться, и их курс быстро падал ниже половины номинальной стоимости.

Чтобы повысить интерес населения к займам, в 1926–1927 годах были выпущены мелкие облигации с небольшими, но многочисленными выигрышами. Благодаря высокому проценту доходности (до 30 % годовых) и выигрышам, эти займы удалось разместить среди преимущественно городского населения. Появились и специальные крестьянские займы с высокой доходностью, специальные обязательные займы для государственных хозорганизаций, кооперативных и даже частных предприятий для извлечения их резервных капиталов. 1927 год был отмечен целым потоком одновременных займов.

Однако накопления населения были весьма низки. Рабочие и служащие, даже по исчислениям советских экономистов, имели до 40–50 млн рублей в год по всей стране[1123]. Причем сбережения носили характер запаса для крупной покупки: пальто, швейной машины, мебели, и поэтому не могли быть охотно вложены в займы. Что касается крестьянства, то оно, как всегда, наученное вековым недоверием к подвигам собственного государства, за 4 года (по исчислениям Наркомфина) вложили в займы 25–30 млн рублей. Ничтожно было их вложение в сберегательные кассы — всего 2 млн руб.[1124]

В итоге, как показал 1928 год, реальные доходы от займов за 5 лет оказались невелики. Общая сумма доходов от займов в госбюджет составила 1177 млн рублей, расходы по ним — 772 млн рублей, следовательно, чистый доход за 5 лет составил лишь 400 млн рублей, т. е. 80 млн в год.

А требовался как минимум миллиард. Поэтому, несмотря на все опасности, правительство пустилось в рискованную эмиссионную игру. Весьма характерен график выпуска денег, который демонстрирует некий резкий перелом в установках советского руководства:

октябрь 1926 — март 1927 — 3,4 млн руб.

апрель — июнь 1927 г — 128,6

июль — 13,3

август — 64,1

1 декада сентября — 35,8.[1125]

То есть запланированная на финансовый год эмиссия в 150 млн была превышена на 100 млн рублей. Недостаток ресурсов для индустриализации породил усиленный выпуск денег. Выпущенные в третьем квартале 1926/27 года 130 млн руб. были вложены в капитальное промышленное строительство.

Сопоставление всех этих цифр и 3 миллиардов, которые советские экономисты полагали в принципе необходимым затрачивать в среднем в год на нужды народного хозяйства, ясно демонстрирует, что обещали заявления подобные заявлению наркомфина Брюханова, что «СССР должен всегда рассчитывать только на собственные силы» и что «в стране имеется еще чрезвычайно много средств»[1126].

В 1927 году А. Гитлер в своем известном сочинении «Майн кампф», рассуждая о грядущей войне, писал следующее: При всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль «говорить о России, как о серьезном техническом факторе в войне, совершенно не приходится… Россия не имеет еще ни одного своего собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик». Германский реваншизм прекрасно понимал это, это же вызывало обостренную тревогу и у руководства СССР.

Несмотря на то, что монополия внешней торговли, изолированность денежного рынка СССР и административное регулирование цен позволяли довольно долго удерживать рубль от падения, так или иначе, но эмиссия неизбежно вела к товарному голоду внутри страны. Этому же всемерно содействовала известная двойственность в принципиальных установках в партийно-государственном руководстве. В то время, как правительство Рыкова пыталось найти приемлемый выход в рамках, дозволенных нэпом, стало уже несомненным усиление линии команды Сталина, которая обещала выйти далеко за пределы экономического регулирования. И эта линия в 1927 году выражалась во взвинчивании настроений военной угрозы. Широкая агитация в связи с вопросом о войне создала в крестьянском, и не только в крестьянском, населении представление, что война в ближайшее время неизбежна. Как сообщали корреспонденты во многих медвежьих углах, крестьяне были убеждены в том, что военные действия уже начались. Напуганное население бросилось в магазины, в третьем квартале 1926/27 хозяйственного года вереницы очередей сметали с прилавков все[1127].

В то лето в русской эмигрантской печати саркастически замечали, что было бы вполне законным, если бы Троцкий вернулся к власти, поскольку в политике сталинской группировки в отношении к Англии, раздувании стачки английских рабочих, а также призыве к анархическим инстинктам китайских кули, после поражения китайских коммунистов — во всем этом была таковой издавна позиция Троцкого[1128].

Во внутренней политике ОГПУ усилило свое участие не только во внутрипартийной драке, но и в отношениях между государством и крестьянством. Усиление принудительности выражалось в том, что государственная промышленность, не имея возможности в какой-либо степени понизить цены на промышленные изделия, в то же время в условиях почти полной монополии приобретала продукты сельского хозяйства по искусственно пониженным ценам. В этой обстановке крестьянское хозяйство все более обнаруживало стремление изолироваться от казенного хозяйства и вообще государства. Крестьянство стремилось обеспечить себя не накоплением денежных запасов, а натуральных продуктов, как недавно в памятные всем годы войн и революции. Оно ограничивало свой обмен с государством только пределами крайней необходимости, определяемой размером налоговых платежей и покупок необходимых товаров.

Этот факт уже означал настоящее широкомасштабное крестьянское сопротивление. У крестьян в силу их социальной природы и географической обширности проживания никогда не бывает всеобъемлющей централизованной организации. В качестве организатора их повсеместного и сплоченного выступления всегда выступает сама власть со своей радикальной антикрестьянской политикой. Так было в 1921 году, подобное же наблюдалось в 1927 и 1928 годах — в периоды единодушной экономической борьбы крестьянства за свои интересы. Власть и ее далеко идущие планы «уперлись» в мужика. Здесь совершенно явно экономика перешла в политику, что позволило партийным радикалам подготовить политическое решение вопроса и поставить точку в новоэкономической эпопее.

Крестьянские сбережения были невелики, но все же по некоторым советским исчислениям летом 1927 года достигали 600 миллионов пудов хлеба. Сложность еще заключалась в том, что накопления делались тайком, с громадным опасением прослыть кулаком, попасть под усиленный налог и разного рода лишения.

1927 год обнаружил еще одно обстоятельство, непоколебимо вставшее на пути планам индустриализации. Статистика ряда хозяйственных лет подтвердила, что размеры советских хлебозаготовок практически стабилизировались, и установило предел экспорту хлеба. В 1923/24 году экспорт составил 182 млн пудов; в 1925/26 — 161 млн; в 1926/27 — 187 млн. А на XV съезде Микоян еще более мрачно охарактеризовал положение, заявив, что 1928 год будет трудным годом, ибо «хлеб почти выпадает из экспорта» и будет вывезен в очень малом количестве. В его речи с выраженным армянским акцентом прозвучало принципиальное определение социально-политических итогов нэпа и тех возможностей, которые он принес власти. Весьма «дипломатически» было сказано, что те задачи соцстроительства, которые стояли в период военного коммунизма и не могли быть решены методами же военного коммунизма, теперь на высокой ступени развития нэпа «при применении новых методов, становятся выполнимыми»[1129]. Большинству съезда и оппозиции оставалось ломать голову, что это за «новые методы», которые не прошли в период военного коммунизма и стали возможны после 10 лет Соввласти. Но это и было как раз то самое «т. п.», таинственно упомянутое в резолюций апрельского пленума ЦК 1926 года и постепенно приобретавшее контуры в метаниях и борениях года 1927-го.

Политика двух рук

За рубежом, в частности в эмигрантской среде, не убывало недоумение по поводу выбранного в 1927 году политического направления в СССР. Умножались гадания и в ту и в эту сторону, что вовсе неудивительно, поскольку таковой противоречивой была и сама политика. Нэп испытывал мучения и погибал, разрываясь на свои две составные части. Например, в инструкции о выборах в Советы 1926 года явно проступала тенденция к усилению политического монополизма. Инструкция усиливала меры против всех тех элементов, которые могут оказаться в оппозиции «пролетарской диктатуре», ограничивала избирательные права преимущественно сельского населения, торговцев, кустарей, духовных лиц и т. д. В инструкции 1925 года этого не было.

Но наряду с этим наблюдалась вынуждаемая экономическими проблемами целая серия шагов вправо в области хозяйственного права и стимулов к развитию хозяйства. Они проявились в раздаче государственных земель в бессрочное и безвозмездное пользование, в правилах об отчуждении госимущества (которые при желании можно было обратить в правила о полной денационализации промпредприятий), в создании права собственности на торговые суда, в законе 11 октября об авторском праве и т. д. В то же время в области торговли усилия против частников нисколько не уменьшались, а новые правила даже вводили суровую уголовную ответственность за торговые проступки вроде «незаконных» накидок на цену и т. д.

Различные устремления и интересы бились в лабиринте необходимости форсированной индустриализации, а запутанный коридор становился все теснее и уже. Это выразилось в бюджете государства на новый 1927/28 финансовый год, чья «напряженность» была очевидна всем. Например, доля бюджета в национальном доходе поднялась до 30,3 % против 23,75 в прошлом году. На практике это как раз и означало, что начинается колоссальный нажим на народное хозяйство и общество: нажим налоговый, резкое увеличение чрезвычайных доходов в виде принудительных займов и прочее. Ассигнования на промышленность в 1927/28 году предполагались в размере 529 млн рублей вместо 415 в прошлом году.

Все эти планы существовали на фоне растущего сопротивления крестьянства и резкого ухудшения социального самочувствия общества. Анализируя кризисные явления в СССР, наблюдатели из «Последних новостей» и «Социалистического вестника» в один голос заявляли о ближайшем крахе нэпа. Причем довольно близоруко предсказывали, что его обломки начнут рушиться именно в правую сторону, что, следовательно, сулило желанное освобождение несчастной России от коммунистической власти. Почему то в Сталине они продолжали видеть человека группировки т. н. «красных капиталистов».

Действительно, сам Сталин был очень неоднозначен в своих поступках и заявлениях. Хитрый «азиатище» вел тонкую политику в условиях незавершенной борьбы с левыми, избегая резких поворотов. 5 ноября 1927 года он в беседе с иностранными рабочими делегациями по вопросу о судьбе сельского хозяйства высказал немало умеренных суждений. На XV съезде, судя по его выступлениям, он по-прежнему оставался приверженцем нэпа в деревне. Возможно, это была просто игра против оппозиции, поскольку эти заявления существенно противоречили той силовой политике, которая стала проводиться по его указанию спустя всего два месяца.

Несмотря на то, что XV съезд ВКП(б) принял принципиальное решение о коллективизации и директиву по пятилетнему плану, далее обсуждения вопросов о коллективизации он не пошел. Никакой конкретной программы принято не было. Ни Сталин, ни партия еще не были готовы вполне и для того, чтобы дело стронулось с места, требовалась сильная встряска. Она вскоре и произошла в виде давно созревшего в недрах советского общества хлебозаготовительного кризиса или т. н. «кулацких забастовок» зимы 1927/28 года. В январе 1928 года Политбюро приняло решение о применении чрезвычайных мер. Сталин уже открыто проповедует идею, которую долгие годы никто вообще не принимал всерьез. Идею насильственного насаждения колхозов, как средства «выкачки» ресурсов из деревни на нужды индустриализации страны.

Характерной особенностью тактики фракционной борьбы Сталина являлось то, что, покончив с одной жертвой, он немедленно начинал подготовку к сокрушению очередного соперника. Так было после кампании против Троцкого в 1925 году, так случилось и в начале 1928-го. 4 февраля на заседании Президиума ВСНХ Куйбышев, фигура Сталина в хозяйственном руководстве, сделал многозначительное заявление о том, что «всякие ревизионистские взгляды, которые иногда в виде намеков, полушепотом раздаются относительно пересмотра генеральной линии партии и правительства — совершенно ложны». Намек был как раз у Куйбышева, а практически всем было ясно, что здесь речь идет о недавнем союзнике Сталина — предсовнаркома СССР Рыкове. Как было слышно из разгромленной левой оппозиции, Сталин в то время уже был готов помиловать Зиновьева с целью борьбы за госаппарат с группировкой Рыкова.

В то время Рыков, по традиции как предсовнаркома, занимавший кресло председателя в Политбюро и на пленумах Цека, активно протестовал против чрезвычайщины в деревне и заявлял, что «административный» метод, принятый партией, вовсе не означает «каких-либо насилий и принудительных мер над крестьянством»[1130], что превращение «репрессий по закону» во всеобщее раскулачивание есть «искривление» правильной политики[1131].

В начале весны уже были сделаны первые практические шаги в подготовке к устранению Рыкова от власти. Обострение, как это уже повелось, подкрадывалось медленно, малозаметным путем, первый сильный взрыв произошел в марте на открытом заседании Политбюро. Политбюро рассмотрело предложенный Рыковым промфинплан на 1927/28 год и демонстративно отклонило его. Пересмотр плана был поручен комиссии из сталинцев — Орджоникидзе, Куйбышев, Кржижановский. В марте по Рыкову был нанесен еще более серьезный удар. С большой оглаской развернулось дело против т. н. «шахтинских вредителей», тайной целью которого было намерение придавить хозяйственников-коммунистов, слишком «хорошо» расположенных к буржуазным спецам, т. е. самого Рыкова. Объективные недостатки централизованного управления экономикой, наложенные на понятное отрицательное отношение части старых специалистов к «пролетарской» власти и породившие феномен «широкого заговора» против советской власти в угольной промышленности, с такой же легкостью при необходимости могли «предоставить» таковой в распоряжение ГПУ по любой другой отрасли социалистического хозяйства.

С точки зрения «подковерной» борьбы главным вопросом на апрельском 1928 года пленуме ЦК-ЦКК явилось вовсе не обсуждение результатов сорванных хлебозаготовок. Основная дискуссия развернулась по частному вопросу о передаче нескольких технических вузов страны непосредственно в ведение ВСНХ. т. е. Куйбышеву. Именно здесь на пленуме с обоих сторон вступила в бой тяжелая артиллерия. Сталин с головой выдал свои намерения вырвать из рук Рыкова систему подготовки руководящих кадров для промышленности[1132], а значит в перспективе и управление экономикой в целом.

Несмотря на то, что нерешенный вопрос был отложен в комиссию и перенесен на очередной пленум[1133], «рыхловатый» по своему характеру Рыков после таких массированных выпадов, как он нередко в подобных случаях делал, встал в позу оскорбленного и заговорил о своей отставке[1134]. И, как говорится, «лучше выдумать не мог» — в то время команда Сталина еще не была готова к столь крупным открытым переменам в руководстве страны.

В этот период в действиях власти совершенно явственно проступала политика «двух рук». Единовременно с нажимом на деревню, разработкой нового земельного закона и обширных планов по созданию сети крупнейших совхозов с продукцией товарного хлеба 100 млн пудов в год, под сенью рыковского Совнаркома разрабатывалась совершенно противоположное направление. В мае было принято постановление СНК СССР о мерах к поощрению строительства жилищ за счет частного капитала, где последнему предоставлялись чрезвычайно льготные условия.

Во всех речах Сталина с весны 1928 года обнаружилась общая черта. Он стал открыто говорить, где именно находится выход из положения. В апреле на собрании московского партактива Сталин сказал (по поводу внешней политики), что мы не можем сделать никаких принципиальных уступок, не отказываясь от самих себя. Подобное можно было бы с полным правом отнести и к политике внутренней. Сталин поднял вопрос на принципиальную высоту.

Нэп был явлением подчиненным по отношению к Революции 1917 года и существовал на ее фундаменте (государственный централизм и политический монополизм) и, следовательно, заменить собой эту основу оказался не в силах. Ничто не могло ее заменить до тех пор, пока Семнадцатый год сам себя не исчерпает. Экономика нэпа возникла как производное от «политики», политической ситуации 1921 года, — в политике же и растворилась.

Противоречия общества и потребность страны в модернизации подошли к такой критической черте, что разрешить их в очередной раз в рамках нэпа стало невозможно. Угольный голод, чугунный голод, голод в области сырья, товарный голод, жестокий голод, просто голод — таковы были перспективы, ожидавшие страну в следующем хозяйственном году. Все ресурсы народного хозяйства находились в состоянии максимального напряжения, доведены до такого состояния, при котором все производительные силы уперлись в тупик, из которого в условиях нэповской политики выхода не было. Уже в июне 1928 года хлебные биржи Европы потрясла сенсация: Советский Союз закупил 9 млн пудов пшеницы!

Вопрос встал ребром: либо дать возможность свободно развиваться крестьянскому товарному хозяйству, либо до отказа нажать на рычаги машины государственного принуждения. Но в первом случае под большое сомнение попадала святая святых — монополия политической власти партии. Это Сталин и называл «отказаться от самих себя». В другом месте он пояснит: «Если быть последовательным, надо сказать: припустите кулака к власти. Ибо надо же это понять, что нельзя не стеснять развитие кулацкого хозяйства, отбирая у кулака власть и сосредотачивая ее в руках у рабочего класса»[1135]. Понятно, что если подобный выход может быть и был приемлем для «красных директоров» и «спецов» Рыкова, то абсолютно недопустим для партаппарата Сталина.

На страницах «Правды» развернулась полемика. Бухаринец Марецкий утверждал, что согласно заветам Ленина, колхозы — колхозами, но главное все-таки индивидуальное хозяйство крестьянина[1136]. Бухаринец Астров заявлял, что надо не только «ликвидировать перегибы», но и снять экстраординарные меры вообще[1137]. Со своей стороны Сталин поспешил отгородиться от «оппозиционных жуликов»[1138]. Еще в начале 1928 года он требовал от сибирских работников развития применения чрезвычайных мер, утверждая, что чрезвычайные меры могут дать великолепные результаты. Если же кулаки ответят на это саботажем поставок в следующем году, то тогда понадобятся новые меры, в частности организация колхозов и совхозов. Мандатом на это являются решения XV съезда партии и наша обязанность выполнить эти указания. «Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем»[1139].

Открытое столкновение двух соперничающих направлений в руководстве произошло на июльском пленуме ЦК 1928 года и, внешне окончилось боевой ничьей и формальным примирением. Рыков с трибуны провозглашал; «Политический итог чрезвычайных мер таков, что партия должна предпринять все возможные меры к тому, чтобы их избегнуть». Сталин со своего места подтверждал: «Правильно»[1140]. Вскоре после пленума Сталин на собрании актива ленинградской парторганизации произнес речь, в которой прозвучала отеческая забота об индивидуальном крестьянском хозяйстве. В свою очередь Рыков в выступлении в Москве повторил свои слова, произнесенные на пленуме[1141], в которых признавал, что советская индустриализация не может не быть связана с перекачкой средств из крестьянского сектора в социалистический, что обуславливает невозможность эквивалентного обмена. Сложилась ситуация аналогичная тем, по поводу которых Ленин в свое время говорил Крупской: «Сталин заключит гнилой компромисс и обманет»[1142].

Если Рыкову удалось на время задержать сталинский поход на крестьянское хозяйство, то, во всяком случае, Сталину удалось отстоять план грандиозного развития новых совхозов. К этому времени на стороне Рыкова уже активно проявлял свои полемические способности Бухарин. В мае и июне он направил в ЦК две записки, в которых выражал несогласие с курсом на форсированную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства.

В конце июня Политбюро слушало его развернутые тезисы, которые были отклонены. А на июльском пленуме он открыто заявил, что рост сельского хозяйства должен основываться на развитии крестьянского товарного — кулацкого хозяйства, задача состоит лишь в том, чтобы умело «снимать пенки с накоплений кулака и обращать их на дело социалистического строительства»[1143]. Бухарин стал очень ценным кадром в команде правой оппозиции, ее барабанщиком, трубачом тех идей, на которые его наводил более опытный и влиятельный Рыков, чья группировка продолжала занимать наступательные позиции. 24 июля Совнарком СССР принял постановление о программе расширения концессионной политики, в которой предусматривались чудовищные льготы для иностранных концессионеров.

Усиление правой оппозиции летом 1928 года происходило на фоне драматических событий. Сельское хозяйство, промышленность, капитальное строительство и внешняя торговля, червонец и бюджет — все дрогнуло и заколебалось. Вся экономика, по свидетельству Рыкова «стала дыбом». Ощетинилось крестьянство, в обеих столицах заволновались безработные, начались рабочие забастовки. В стенах Кремля замаячила тень Кронштадта.

Бухарин, как редактор официального органа партии, пытался удержать равновесие. Его статья в номере от 30 сентября дышала официальным оптимизмом и заверяла читателя, что ее автору бывает «смешно» читать рассуждения «светил» эмигрантской и иностранной науки, которые тщатся доказать крах советского хозяйства и коммунизма. Однако безликий автор передовой, помещенной в том же номере «Правды», наоборот следовал по стопам зарубежных «светил» и откровенно признавал, что истекший хозяйственный год — год серьезных диспропорций на рынке, затруднений в хозяйственном строительстве и бесспорного кризиса на чрезвычайно важном участке — в хлебозаготовках. Официоз хозяйственного руководства «Экономическая жизнь» шла еще дальше и признавала наличность глубоких противоречий в недрах коммунистического государства, противоречий, сводящихся к противостоянию групповых интересов и к возрождению классовой борьбы в обществе не только на хозяйственном, но и на идеологическом и политическом фронтах[1144].

Несмотря на все, государственный бюджет на 1928/29 год поражал своим оптимизмом. Предположительная сумма капитальных вложений в промышленность и транспорт достигала двух миллиардов рублей. Теперь оставалось решить, где их взять. За прошедший год произошло сокращение посевных площадей на 3 % по сравнению с предыдущим. План заготовок хлеба выполнялся с огромным напряжением. Крестьянство отказывалось продавать хлеб государству, прятало или уничтожало запасы. Кроме этого, приближался срок первых платежей по германскому 300-миллионному кредиту. Шли лихорадочные поиски источников бюджета. По иронии судьбы социалистического строительства получилось так, что первая «пятилетка» была разработана Госпланом не по чугуну и цементу или какому иному глубокомысленному продукту, а в отношении выпуска алкогольной продукции, предусматривавшая увеличение душевого потребления «рыковки» на 100 %.

К осени 1928 года попытки решения вопросов ускоренной индустриализации в социально-экономических условиях нэпа привели к тому, что методов хозяйственного порядка, способных вывести страну из наступившего кризиса своими собственными средствами в рамках нэпа уже не существовало.

Поражение «Ивановичей». Политический финал нэпа

В этот период в руководстве страны уже окончательно оформилась и открыто отстаивала свои позиции т. н. группа «Ивановичей» в составе А. И. Рыкова, Н. И. Бухарина, М. И. Томского, которым где-то за кулисами симпатизировал еще М. И. Калинин. Когда два с половиной года назад в европейскую печать впервые проникли сведения о выступлениях оппозиции внутри РКП(б), эта новость немедленно сделалась крупнейшей сенсацией. Газеты всего мира в течение ряда недель не уставали заниматься коммунистической оппозицией. Но борьбу с правой оппозицией, которая явилась преддверием величайших событий 1929 года, мировая печать встретила без особого интереса. Мир уже привык, что СССР находится в состоянии перманентного кризиса.

Позиция правых была определена и нарастание кризиса не позволяло тянуть время. Сталин со своей стороны уже не мог ограничиваться оговорками и согласованием оговорок, пришло время открывать карты. Ему удалось начать сражение против правых стремительной атакой. Письмо ЦК к московской парторганизации от 18 октября осудило действия правых в организации и призвало к сплочению на основе генеральной линии партии. До этого Секретариат ЦК успел пустить в ход метод зажима на перевыборах секретарей ячеек, где доминировал вопрос о борьбе с примиренческим настроением в отношении к правой опасности и о необходимости ленинской нетерпимости к правым уклонам. По всем районам начались перевороты, «стали сбрасывать секретарей» районов и «громить» МК[1145]. Московские дела развернулись с удивительной быстротой, правые не успели оглянуться, как организация была вырвана из их рук. Уже в октябре секретарь МК Угланов и некоторые районные секретари были сняты с работы на объединенном пленуме МК и ЦКК.

Результаты предстоящего пленума Цека, который уже давно «ходил под Сталиным» были в принципе предсказуемы. Но опора на один, пусть даже весьма авторитетный, орган была бы ненадежна. Сталинский аппарат, имевший хорошо поставленную информационную сеть, чутко воспринимал настроения в большой и многообразной партмассе. Характерны были такие сообщения с мест, какое, например, содержала докладная записка одного инструктора, вернувшегося летом 1928 года из командировки в Полтаву: «В ряде сельских организаций имелись открытые выступления членов партии против решений июльского пленума ЦК ВКП(б) о снятии чрезвычайных мер, повышении цен на хлеб и открытии базаров»[1146]. Поддержка курса, намечаемого группировкой Сталина, имела гораздо более широкую платформу в обществе, нежели квадратные метры кабинетов партийных секретарей.

Ноябрьский пленум ЦК единогласно осудил правый уклон и поддержал контрольные цифры развития экономики на 1928/29 годы, подтвердил курс на коллективизацию, определенный на XV съезде партии, и закрепил курс на подготовку социалистического наступления по всему фронту. Правый уклон был осужден и объявлен главной опасностью в партии.

Великий «дипломат» Рыков, как это не раз бывало еще при Ленине, почувствовав безнадежную ситуацию, вел себя на пленуме «благоразумно» и не решился открыто выступить за сокращение ассигнований на промышленность. После пленума он вообще предпочел отойти на второй план и оставил поле боя «блаженному» идеологу Бухарину. Сколь бы ни были сомнительны, по известному мнению Ленина, воззрения Бухарина с точки зрения диалектики, тем не менее, и они давали возможность ему верно оценить и ужаснуться перспективам планируемого насилия над крестьянством.

Почти сразу после июльского 1928 года пленума ЦК из-под руководства Бухарина был фактически изъят центральный партийный орган — «Правда», аппарат Цека обновил редакцию газеты, наводнив ее своими людьми. То же самое произошло и в Исполкоме Коминтерна. После VI конгресса Коминтерна Бухарин отправился в отпуск и после отпуска фактически уже не возвращался к работе в ИККИ и ЦО. Какое-то время Бухарина старался активно поддерживать Томский, возмущенный тем, что ЦК решил «укрепить» его ВЦСПС новыми кадрами. С осени 1928 года Томский уже не знал, кто руководит в ВЦСПС — он или партийная ячейка[1147].

В отношении всех своих противников Сталин использовал стандартный, совершенно прозрачный и, вместе с тем, абсолютно неотразимый прием: располагая кадровой властью Цека, он наводнял аппарат намеченной политической жертвы своими ставленниками, которые превращали роль руководителя в фикцию. С Троцким в свое время боролись теми же методами по принципу «дискредитируй, окружай своими людьми, отними всю армию, а потом сними, прогони, раздави» — Троцкого оставляли в руководстве, а «троцкинят» снимали везде и всюду[1148].

«Ивановичи» — Бухарин, Рыков, Томский хотели с демонстративным заявлением о своей отставке войти на ноябрьский пленум ЦК, но в Политбюро их уговорили не делать этого, не обострять отношений, мотивируя тем, что это будет кризис руководства. Дескать, самый факт подачи отставки пленуму ЦК «вызовет взрыв». Обострение и тем более взрыв в высшем руководстве Сталину были не нужны, ему как всегда требовалось идеологическое осуждение и моральное поражение противника. Оппозиция должна была уйти с политической сцены в гриме негодяев, а не в одеянии благородных идальго.

30 января 1929 года Бухарин, призванный на Политбюро дать разъяснения по поводу своей тайной встречи с Каменевым в июле прошлого года, вместо объяснений обвинил Цека в «военно-феодальной эксплуатации крестьянства» и насаждении бюрократизма в партии.

9 февраля на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК Бухарин, Рыков и Томский выступили с коллективным заявлением, в котором излагали свои взгляды по дискуссионным вопросам, и которое было расценено заседанием как политическая платформа правого уклона. Совместные заседания Политбюро и президиума ЦКК в конце января — начале февраля 1929 года, где Ивановичам были предъявлены обвинения во фракционной деятельности, сыграли решающую роль, полностью поддержав Сталина.

16–23 апреля состоялся объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором последний раз в качестве председателя фигурировал Рыков. Характерен иезуитский прием Сталина: Рыков был вынужден председательствовать на заседаниях, где его самого и его союзников щедро поливали компроматом, а он не имел возможности что-либо изменить и покорно предоставлял трибуну для очередного оратора с ведром обвинений на свою голову.

Пленум осудил «правый уклон» и его платформу, которая базировалась на теории о затухании классовой борьбы в эпоху диктатуры пролетариата и о возможности «врастания» кулачества в социализм, как объективное выражение интересов кулачества. Пленум пришел к выводу, что в ЦК сложилась фракционная группа Бухарина, возглавившая право-оппортунистические элементы, чья позиция в корне противоречит политике партии. Бухарин был снят с поста ответственного редактора «Правды», Томский — с поста председателя ВЦСПС. Рыкова, заблаговременно отошедшего в тень, Сталин пока поостерегся трогать, и в истории в качестве лидера правой оппозиции оказался ее «барабанщик» Бухарин.

Смысл происходящих политических перемен в руководстве страной очень точно уловил в своей речи на пленуме Томский. Несмотря на скромное заявление, что не является теоретиком, он сумел сквозь субъективные качества и личные интересы генерального секретаря увидеть и фундаментальную объективную тенденцию. Будьте по-большевистски бесстрашны — обратился он к Сталину и его сторонникам. «Если на данной стадии нужна иная система руководства, не коллегиальная», то скажите, что система и состав руководства должны быть изменены. «Прямое, честное решение вопроса исключает всякую оппозицию по этому поводу»[1149]. В предстоящем периоде государственного насилия над обществом требовалась единая воля и полная историческая ответственность за все. Перспективы выглядели столь неясными и путь представлялся столь опасным, что Сталину нужно было остаться одному при личной свободе выбора между уклонами всех цветов и направлений. Утверждение единовластия — вот что явилось главным итогом политической эволюции нэповского общества и составило необходимое условие близких перемен.

23–29 апреля проходила XVI конференция ВКП(б), которая в конце своей работы заслушала информацию о пленуме ЦК-ЦКК и одобрила его решения о борьбе против правого уклона. Конференция постановила провести вторую генеральную чистку всех партийных организаций. Но главное место в работе конференции занял вопрос о первом пятилетнем плане развития народного хозяйства. Конференция отвергла попытки Рыкова, Бухарина и Томского предложить вниманию делегатов умеренные темпы развития промышленности и сельского хозяйства и утвердила оптимальный вариант пятилетнего плана. План предполагал вложение в капитальное строительство промышленности 19,5 млрд рублей или в четыре раза больше, чем за предшествующие пять лет. Он получил громкое название программы развернутого наступления социализма по всему фронту и был рассчитан на построение фундамента социалистической экономики и вытеснение капиталистических элементов из всех отраслей народного хозяйства.