Глава IX Осколок России. Русская эмиграция — 1920-е годы

Глава IX

Осколок России. Русская эмиграция — 1920-е годы

В. Л. Телицын

«Золотой» период русской эмиграции

17 ноября 1922 года, к одному из причалов германского порта Штеттин пришвартовался небольшой пароход, на борту которого белой краской было выведено «Preussen». Через час, после оформления необходимых формальностей, с борта парохода спустились пассажиры, имена которых были хорошо известны культурной и научной общественности Западной Европы: философы С. Л. Франк и Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин и Н. О. Лосский, экономисты Б. Д. Бруцкус и А. И. Угримов, публицисты А. С. Изгоев и Н. М. Волковысский, писатель М. А. Осоргин, математик В. В. Стратонов, издатель А. С. Каган и другие. Однако все они прибыли в Европу не в гости, а в качестве изгнанников из собственной страны… Пассажиры «Пруссии» — были одной из групп, высланных из Советской России неугодных большевистской диктатуре представителей интеллигенции[703]. Так, с июля 1922 года по апрель 1923 года, всего, в несколько приемов, из России, было выслано более ста человек, а вместе с членами семей — более двухсот[704].

Изгнанники 1922 года прибыли, что называется, не на пустое место. История российской послеоктябрьской эмиграции насчитывала уже пять лет и к началу двадцатых годов за рубежом проживало, по разным подсчетам, от одного до 2,5 млн российских изгнанников, спасавших свои жизни и жизнь своих близких от тягот и последствий революций и Гражданской войны, красного террора, голода и холода, эпидемий и разнузданного криминала. К этому времени можно говорить об оформлении трех центров российской эмиграции.

Париж. Именно столица Франции всегда воспринималась как центр политической эмиграции из России. Здесь нашли приют и либералы, и монархисты, и умеренные социалисты. Как ни странно, они умудрялись «не выносить» свои разногласия далее газетных страниц, и не сводить счеты с бывшими противниками. Исключение представляет пожалуй покушение на Симона Петлюру, осуществление которого, правда, приписывают агентам Сталина.

Прага. Благодаря, так называемой «Русской акции», осуществленной чехословацким правительством, город на Влтаве превратился в своеобразные «русские Афины». Стараниями чехословацкого президента Т. Массарика (кстати, женатого на русской) выделялись средства на организацию и нормальное функционирование эмигрантских высших и средне-специальных учебных заведений, на стипендии студентам и зарплату преподавательскому составу, на оказание материальной помощи русским писателям, поэтам, художникам и ученым. Узнав о планах чехословацкого правительства, в Прагу двинулась эмигрантская молодежь, не успевшая доучиться в России, и степенные профессора и приват-доценты, бежавшие из страны Советов, в поисках лучшего применения своим талантам и знаниям.

Берлин. Германия переживала в начале 1920-х годов не лучшие времена. Однако, как это ни покажется парадоксальным, именно перманентный кризис давал возможность предприимчивым русским эмигрантам разворачивать свой бизнес, создавать издательства (что было очень выгодно по сравнению с другими странами), выпускать периодические издания, как специальные, так и общественно-политического плана, создавать учебные заведения. Одним из первых был создан, по инициативе высланных в 1922 году, Русский научный институт, слава о котором прогремела по всей Западной Европе.

Конечно, русские эмигранты селились не только в Германии, Чехословакии или Франции. Среди стран рассеяния можно назвать прибалтийские государства, Финляндию, Болгарию, где, как и в Чехословакии, осуществлялась «Русская акция», конечно же меньшая по размаху, Югославию, король которой — Александр I — благоволил к славянам вообще и к русским — в частности[705], Великобританию, Италию, Бельгию, Испанию и другие. Пожалуй невозможно было найти какую-либо западноевропейскую страну, в которой не оказалось бы русских беженцев, не была бы создана русская колония, насчитывавшая от нескольких десятков до сотен тысяч человек. Несколько десятков тысяч человек осело в Китае, особенно в районе КВЖД[706]; несколько сотен в Японии, на территории французского Индокитая, в Австралии. В середине 1920-х годов эмигранты потянулись за океан — в США, в страны Южной Америки, в Африку.

1920-е годы оказались по сути дела «золотым периодом» российской эмиграции. Причем, как в общественно-политическом, так и в культурном плане. И причиной тому являлись несколько факторов, кажущихся порой противоречивыми.

Практически все двадцатые годы эмигранты жили надеждой на скорое возвращение, в их среде витал «чемоданный» дух: большинство из покинувших Россию, что называется дневали и ночевали на багаже, ожидая сигнала к возвращению. Свою роль в возвращенческих настроениях сыграли и известия о проводимой на родине новой экономической политике, и деятельность ряда политиков, ратовавших за прекращение «внутренней Гражданской войны», и стремление советских спецслужб расколоть эмиграцию[707].

Все это вместе порождало и стимулировало активные политические споры, общественные дискуссии, выносившиеся из тесных эмигрантских квартир в просторные аудитории, на страницы периодической печати, трансформирующиеся в лекции, доклады, аналитические статьи, книги[708]. Споры эти не просто будоражили мысль, но и стимулировали эволюцию взглядов на, казалось бы, уже раз и навсегда сформулированные понятия и определения, корректировали оценки того или иного события, того или иного политического объединения. Именно «благодаря» вопросу о возвращении произошел раскол в рядах умеренных социалистов и левого крыла кадетов, часть которых выступала за прощение старых обид и отказа от противостояния, а часть занимала непримиримую позицию по отношению ко всему тому, что происходило в России.

Сложившийся к середине 1920-х годов политический спектр российской эмиграции известный политик и общественный деятель П. Б. Струве[709] определял примерно так: «С одной стороны стоят доктринеры-монархисты, именующие себя легитимистами, стоящие за реставрацию и считающие законным наследником российского трона Великого Князя Кирилла; на другом конце находятся доктринеры-республиканцы, видящие необходимость установления в России республиканского строя; эта группа делится в свою очередь на две: буржуазную с П. Н. Милюковым[710] во главе и социалистическую во главе с А. Ф. Керенским»[711].

Известный правовед Н. Н. Алексеев в своей классификации политических движений российской эмиграции в 1920-е годы, основанной на выдвигаемых эмигрантскими организациями рецептах спасения «гибнущей под большевиками России», был более категоричен: «Если поставить в центр внимания политическую сторону дела, то лекарей можно разделить на три группы. Первая из них — это сторонники заграничных, модных на Западе средств. Россию думают они исцелить, привив к ней новейший европейский строй в демократическом стиле. Хотят, иными словами, вылечить Россию, превратив ее в демократическую республику с социалистическим уклоном, как это ныне встречается во многих государствах Европы.

Другая группа, диаметрально противоположная первой, предлагает лечить Россию средствами часто домашними, старинными, как она думает, испытанными и национальными. Россию спасти может только монархия, — и это вытекает из глубоких национальных особенностей русского народа как преимущественно монархического…

Наконец, третья школа «лекарей» полагает, что излечение России возможно путем возвращения к тому политическому состоянию, которое установилось со времени первой революции (1905 год) и завершилось февральским переворотом 1917 года. Политический строй России в названную эпоху характеризуется как дуалистическая монархия — политическая форма, известная Западу, и не без основания, называемая «переходной»[712].

С учетом реальных перспектив будущего политического действия либерально настроенный публицист А. С. Изгоев в своем капитальном труде «Рожденное в революционной смуте», анализируя политическую ситуацию в русской эмиграции в 1920-х годах, оценивал ее несколько по-иному. Он рассматривал всю политическую эмиграцию как состоящую из партий «правого направления» и политических объединений «левого направления». Все они, без исключения, представлялись ему чем-то вроде «штабов без армий». «Они, — по словам публициста, — не только не проявляют никакой организованной политической работы. Они утратили даже и вербовочную силу. Молодежь, очутившаяся в эмиграции, а тем более выросшая в ней, в старые партии — ни в правые, ни в левые — не идет»[713].

Эти характеристики эмигрантских политических сил свидетельствуют о том, что в российской эмиграции, начиная уже с начала и с середины 1920-х годов доминировали политические движения, сложившиеся в России еще в предреволюционные и революционные годы. Вслед за Белыми армиями в эмиграцию ушел весь политический «обоз» дореволюционной России (кроме большевиков): с одной стороны — умеренные социалисты и кадеты, с другой — их недавние противники — монархисты, вплоть до самых крайне правых, которые, препятствуя проведению реформ, «внесли свою лепту в крушение России»[714].

Но ситуация не оставалась статичной. Дореволюционные направления общественно-политической мысли, как «правые», так и «левые», создавались в атмосфере совершенно иной, чем та, которая возникла после революции, и которая эволюционировала в эмиграции. Мировоззрение, вызвавшее к жизни разрушительную русскую «революционность», не только изменилось, но гибло прямо на глазах. Распадались старые партии, уходили в небытие политики, навсегда забывались идеи и догматические лозунги. Один из российских изгнанников — Н. А. Бердяев, остро чувствовавший зарождение новых русских политических настроений и понимавший их взаимосвязь с эволюцией европейской политической мысли, отмечал: «Старый интеллигентский радикализм и старый интеллигентский социализм потеряли пафос и не имеют уже никаких глубоких идеологических обоснований… Мы живем в эпоху крушения и банкротства всех старых политических идеологий — консервативных, монархических, национальных, буржуазно-капиталистических, либеральных, демократических, социалистических. И банкротство это связано прежде всего с крушением духовных основ дореволюционного миросозерцания. Материализм нашел свой позорный конец в современном коммунистическом материализме. Разложился старый позитивизм, он изгоняется из самой нации, и старая рационалистическая вера кончается»[715].

Оставшиеся дореволюционными по своему миропониманию и идеологии эмигрантские политические партии действительно были обречены на гибель. Прекрасно это понимая, российские эмигранты пытались по-новому понять причины произошедших в России катаклизмов: Первая мировая война, русские революции 1917 года, гибель монархии, Гражданская война, проигрыш Белого движения, укрепление Советской власти. Банкротство старого дореволюционного миросозерцания и мировосприятия, утопических догм и политических партий предопределяло появление в российской эмиграции целого ряда идеологических течений и организаций — «пореволюционных», провозгласивших и принявших рождение нового государства и нового мира, почувствовавших дыхание новой эпохи, не наступающей, а уже наступившей.

Так, уже в конце 1921 года заявляет о себе политическое течение «сменовеховцев», название которому дал сборник статей «Смена вех», вышедший в Праге в июле 1921 года и вскоре перепечатанный в Советской России. Среди авторов известные в научной и общественной среде правоведы и публицисты: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин.

Основные проблемы, рассматриваемые «сменовеховцами», — русская революция, ее эволюция и эволюция большевизма; национально-государственные задачи России; возвращение русской эмиграции на родину. Авторы сборника «Смена вех», переосмысливая события недавнего прошлого, пришли к однозначному выводу: «Россия переживает не переворот, не бунт, не смуту, а именно великую революцию со всеми характерными ее особенностями»[716]. Новая экономическая политика воспринималась вестниками пореволюционной идеологии как закономерная трансформация революционного романтизма в будни повседневной жизни, в здравый смысл, как поворот революционного большевизма от утопии к прозе бытия. Казалось, налицо все признаки этого поворота: «Раньше был "немедленный коммунизм", — сейчас возрождается частная собственность, поощряется "мелкобуржуазная стихия", и о "государственном капитализме" говорится как о пределе реальных достижений. Была "немедленная мировая революция", — сейчас в порядке дня "ориентации на мировой капитализм, отказ от экстремистских методов борьбы с ним. Был боевой воинствующий атеизм", — сейчас в расцвете "компромисс с церковью". Был необузданный интернационализм, — сейчас "учет патриотических настроений" и приспособление к ним. Был правовернейший антимилитаризм, — но уже давно гордость революции — Красная Армия…»[717].

Один из идеологов «сменовеховства» С. С. Чахотин писал: «Большевизм с его крайностями и ужасами — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное, состояние нашей страны в процессе ее эволюции. И не только все прошлое России, но мы сами виноваты в том, что страна заболела. Болезни, может быть, могло и не быть, но теперь спорить и вздыхать поздно, родина больна, болезнь идет своим порядком, и мы, как русская интеллигенция, мозг страны, не имеем права стать в стороне и ждать, чем кончится кризис: выздоровлением или Смертью. Наш долг — помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаясь с ее приступами горячечного бреда.

После каждой болезни в организме наблюдается появление новых сил, усиленный обмен веществ, оздоровление и укрепление. Нередко в самой болезни есть зачаток выздоровления, есть полезные начала. И вот, не боясь, надо признать, что в самом большевизме, наряду с ворохом уродливых его проявлений, есть несомненные здоровые начала, есть положительные стороны, отрицать которые трудно»[718]. Среди «положительных» факторов большевизма «сменовеховцы» указывали «национальное дело собирания распавшейся России», «создание крепкой дисциплинированной армии» и «гарантия невозможности возврата к прошлому»[719].

Было ли «сменовеховство» пореволюционным течением российской политической эмиграции? Со всей категоричностью утверждать это вряд ли возможно, так как «сменовеховцы» порой противоречили сами себе, выстраивая свои прогнозы в русле дореволюционной умеренно-социалистической традиции, согласно которой будущая революция в России повторит основные признаки Великой Французской революции 1789–1794 годов. «Сменовеховцы» ошиблись во временном прогнозе как так называемого «Русского термидора», так и «Русского брюмера». Послереволюционное русское общество стало развиваться по иному сценарию. Компромисса с большевистской властью найти не удалось[720]. Заслужить признательность в эмигрантской среде — тоже. Кое-кто вернулся в Россию (уже Советский Союз) и сгинул на «бескрайних просторах» Архипелага ГУЛАГ, кто-то, разочаровавшись в собственных парадигмах, отошел от политической чехарды.

В 1921 году в Болгарии появляется группа «евразийцев»[721]. В основном это были наследники идей Н. Я. Данилевского и К. М. Леонтьева, продолжатели той традиции русской мысли, которая отвергала общественные и политические ценности демократического, по терминологии «евразийцев» «мещанского» Запада, и придерживалась мнения об «особом пути России». Родоначальниками и интеллектуальными вождями евразийства стали относительно молодые тогда ученые: филолог Н. С. Трубецкой, музыковед и публицист П. П. Сувчинский, географ и экономист П. Н. Савицкий, правоведы В. Н. Ильин и Н. Н. Алексеев, философ-богослов Г. В. Флоровский, историки М. М. Шахматов, Г. В. Вернадский, Л. П. Карсавин и ряд других. В последующие годы некоторые из них, как, например, Г. В. Флоровский, отошли от этого движения. Но одновременно шел постоянный приток новых людей, среди которых были Н. А. Клепинин, П. М. Бицилли, Н. П. Толль, В. П. Шапиловский. Свою издательскую деятельность «евразийцы» начали с издания сборника «Исход к Востоку». Впоследствии они выпускали тематические альманахи «Евразийская хроника», «Евразийский временник» и «Евразийский сборник». В 1928–1929 годов издавали в Париже еженедельную газету «Евразия»[722]. К программным документам евразийства можно отнести и манифесты «Евразийство. Опыт системного изложения» (Париж, 1926 год) и «Евразийство. Формулировки 1927 года» (Париж, 1927 год).

Сами себя «евразийцы» в идейно-теоретическом плане относили себя к «пореволюционерам»: «Евразийство есть пореволюционное политическое, идеологическое и духовное движение, утверждающее особенности культуры российско-европейского мира»[723]. В политическом отношении они считали себя «непредрешенцами». Сущность «непредрешенчества» заключалась в непредопределенности образа правления в «национальной России», который должен быть выбран самим русским народом. Однако, помимо формы правления, «непредрешенчество» оставляло открытым и целый ряд других, не менее важных вопросов: социальный строй, национальное устройство, земельные отношения и др.

Ключевую роль в определении будущего образа существования, по мнению евразийцев, играло содержание «идеи-правительницы», то есть господствующей в обществе «доктрины-идеологии», «мысли нации», поиски которой они считали главной задачей своей деятельности. Идея становится «правительницей», а вся система власти оформляется в «идеократию». Центральная «идея-правительница», придающая тон и окраску культуре, является ее сущностью, структурирующим фактором. Вместе с тем ей принадлежит и роль изначальной основы, то есть архетипа данной культуры, на обнаружение которого направляется вся культурная деятельность (так называемый «поиск истины») в ее рациональных и бессознательных формах[724].

Так же важна, по мнению евразийцев, сила, организующая общество в соответствии с «идеей-правительницей»: «Теоретическая разработка идеологии нужна, но не в ней центр тяжести. Необходимо создать новую партию, которая являлась бы носительницей этой новой идеологии и смогла занять место коммунистической»[725].

В евразийстве было немало наивного и утопического. Их стремление подняться вне политических склок, возвыситься над «правыми» и «левыми» общественными движениями привело их в конечном счете к восприятию многочисленных политизированных решений не только в теории, но и в практике собственного, как им казалось оригинального движения. Их программа обновления России базировалась на авторитарных принципах жесткой идеологии, единой политической партии, так называемом «евразийском отборе»[726]. Допустимость сохранения в предполагаемом устройстве России большинства советских управленческих структур диктовалась не столько осознанием и объективной оценкой реального положения дел в стране, сколько соответствием общественной ситуации евразийским представлениям о принципах власти и механизме управления государством.

Евразийский протест против марксизма, большевистской системы был закономерным для определенной части интеллигенции того времени, высланной или бежавшей из Советской России. Однако он не привел к какому-либо конкретному обновленному и конструктивному решению всего комплекса общественных проблем.

Теоретические и конкретно-исторические взгляды «евразийцев» были попыткой отказаться от традиций дореволюционной общественно-политической мысли, якобы заведшей российскую империю в «тупик безысходности». Они протестовали не только против традиционных политических объединений и, в частности, либеральных партий, идей либерализма в общественно-политической жизни, но и против либеральных концепций с их устремленностью к прозападнической ориентации.

Рассмотрение многих вопросов российской истории доводилось «евразийцами» — без должного фактического основания и, часто, предвзято — до крайностей. Освещение русского прошлого и настоящего отражало неприятие «евразийцами» понимания русской истории в русле западноевропейских стран. Бескомпромиссная ставка «евразийцев» на человека, на «симфоническую личность, культуру» сопровождалась полным отрицанием общечеловеческой культуры, подчинением личности евразийской идеологии, непримиримым отношением к — нонконформизму во всех сферах общественной жизни: от религиозной до научной.

При решении всего спектра вопросов евразийцы проявляли максимализм, характерный для русской интеллигенции. Не стоит сбрасывать со счетов и то, что евразийцы были порождением сложного времени гибели старой России, революций и Гражданской войны, эмиграции и столкновения с новой Советской Россией.

Русская армия без России

В ноябре 1920 года русская эскадра под командованием генерала барона П. Н. Врангеля пришла в Константинополь. По договоренности с союзным командованием, гражданские беженцы сошли на берег. Вместе с ними ряды армии покинули те военные, кто решил записаться в гражданские беженцы. Но большинство чинов врангелевской армии предпочли остаться на военной службе.

По соглашению с союзным командованием, армейские части, сведенные в корпус, под командованием генерала А. П. Кутепова, были размещены на полуострове Галлиополи. Казачьи части под командованием генерала Ф. Ф. Абрамова — на острове Лемносе. Небольшой русский воинский контингент был размещен в турецком городе Чаталджа. Русские военные корабли под командованием адмирала М. А. Кедрова, совершив переход по Средиземному морю, встали на якорь в тунисском порту Бизерта. Русская армия оставалась достаточно внушительной вооруженной силой, находившейся непосредственно у границ Советской России. А потому большевистские спецслужбы стремились ослабить военную эмиграцию во что бы то ни стало.

В первую очередь, путем создания комитетов «Союза за возвращение». Несмотря на то, что под воздействием «Союза» ряды армии покинули несколько тысяч человек, главным образом казаков, поверив амнистии советского правительства, цель «Союза» в общем не была достигнута. Вернувшихся ждала незавидная участь. Практически все они были репрессированы (за исключением тех, кто был «предназначен» для рекламных целей проводимой акции), рядовых участников Белого движения ссылали в северные и дальневосточные губернии, младший и средний офицерский состав расстреливали, как правило без суда и следствия, генералов сначала привлекали к преподавательской работе, а затем они уничтожались, причем при загадочных обстоятельствах.

Однако к тому времени процесс «распыления» Русской армии принял необратимый характер, те небольшие средства, что имелись в распоряжении барона Врангеля иссякли, а союзники необходимой поддержки не оказали. Воинские части таяли на глазах: офицеры и рядовые оставляли расположения военных лагерей и военную службу вообще, перебираясь в различные страны Западной Европы и Американского континента, туда, где была возможность заработать себе на жизнь.

К середине 1920-х годов в военной эмигрантской среде сложилась довольно непростая ситуация. В 1921 году в Болгарии чинами 1-го армейского корпуса было создано Общество галлиполийцев, или Галлиполийский Союз, призванный объединить чинов Русской армии, служивших в Галлиополи, Лемносе и Бизерте. Командующий 1-м армейским корпусом генерал А. П. Кутепов стал первым председателем Правления общества галлиполийцев. Устав Общества был подписан генералами М. Н. Репьевым, В. К. Витковским, А. В. Фоком, А. В. Туркулом, Л. Н. Баумгартеном, полковником Сорокиным, капитанами Мащенко и Рыбинским и бароном В. Х. фон Даватцем. Устав был направлен в город Сремски Карловцы, где в то время размещался штаб генерала П. Н. Врангеля, который одобрил его[727].

Основой организации галлиполийцев, а в будущем и Русского общевоинского союза — РОВС, стали те организационные структуры, которые создавались с целью поддержки и объединения кадров войсковых частей, входивших в состав 1-го армейского корпуса, Донского корпуса, а также Кавалерийской и Кубанской дивизий. Всего около 30 подразделений. Как правило, все они признавали главенство генерала П. Н. Врангеля.

Основная масса чинов РОВС к середине 1920-х годов окончательно перешла на самообеспечение и более-менее обустроилась на новых местах, продолжая считать себя не отставниками, а находящимися в длительном отпуску. Наиболее активная часть воинской эмиграции старалась воспитывать подрастающее поколение в русском национальном духе на основе православной веры. Русские эмигранты, главным образом из военной среды, долгие годы отказывались принять гражданство страны проживания. Еще в 1925 году в специальном распоряжении РОВС говорилось: «Принятие нашими чинами иностранного подданства является совершенно недопустимым и угрожающим интересам нашего общего дела». Позднее, уже в 1930-х годах руководство РОВС было вынуждено смягчить свою прежнюю установку, выразившуюся в следующих словах: «К лицам, принявшим иностранное подданство, а также ранее вышедшим из Союза, никаких препятствий к возвращению в будущем в ряды Русской армии чиниться не будет»[728].

Многие из бывших участников Белого движения сумели найти свое место в новых эмигрантских условиях, сохраняя и связи со своими однополчанами. Так, генерал Харжевский к середине 1920 года приехал из Софии в Прагу, чтооы закончить свое образование. Из Праги он уехал в город Пшибрам, где поступил в Горную академию, которую успешно закончил, получил диплом горного инженера. Переехав в Прагу, он работал по специальности и одновременно руководил организациями галлиполийцев в Чехословакии.

Еще в 1920-х годах лекции по штабной, разведывательной и контрразведывательной работе чешским офицерам читал русский генерал П. Ф. Рябиков — в прошлом профессор Николаевской военной академии. На всем протяжении всех 1920-х годов он оставался одной из центральных фигур в структурах РОВС в Праге.

Следующий этап «распыления» Русской армии после этапа «чехословацкого» начался в 1923–1926 годах, когда из Болгарии, Сербии, Польши во Францию и Бельгию планомерно и организованно переселились около 10 тысяч чинов РОВС. Во Францию и Бельгию переехали штабы некоторых частей соединений врангелевской армии (штаб 1-го армейского корпуса, штабы Корниловского ударного, Марковского пехотного, Дроздовского стрелкового полков, Атаманское училище, Кубанское Алексеевское и некоторые другие). В Париже поселился с семьей генерал А. П. Кутепов. В 1927 году из Белграда в Париж переехало Главное правление Общества галлиполийцев во главе с генералом М. Н. Репьевым.

В Париже в 1920-е годы были открыты Высшие военные курсы генерала Н. Н. Головина, входившие в структуры РОВС. Филиалы этих курсов были открыты в Белграде и Брюсселе. Помимо курсов генерала Головина в 1920-х годах русскими военными в европейских странах были созданы и другие военно-учебные структуры — русский кадетский корпус в Югославии, стрелковые курсы князя И. И. Максутова в Белграде, школа подхорунжих в Белище и Белом Монастыре — так же в Югославии. Русская стрелковая дружина имени генерала П. Н. Врангеля в Брюсселе и унтер-офицерские курсы в Ницце на юге Франции.

Патриотическим воспитанием подрастающего поколения школьного возраста занимались «скауты-разведчики», «соколы» и «витязи». Таким образом создавался резерв для полковых и училищных объединений, входивших в РОВС.

На протяжении 1920-х годов важным центром Русского Зарубежья оставались Балканы. Даже после завершения «распыления», в Югославии военные составляли высокий процент среди русских эмигрантов. В Югославии многие русские военные были приняты на службу в королевскую армию с сохранением офицерских чинов. Это касалось в первую очередь военных топографов, генштабистов, летчиков, преподавателей высших военных учебных заведений. Первоначально были приняты на службу целые подразделения врангелевской армии, как например, кадры Крымского конного полка, Гвардейского казачьего дивизиона и бугские уланы[729].

В начале 1928 года после тяжелой и скоротечной болезни в Брюсселе скончался генерал П. Н. Врангель. В Праге сворачивалась Русская акция, многие западноевропейские государства устанавливали в Брюсселе дипломатические отношения с Советской Россией и под разными предлогами старались ликвидировать эмигрантские военные организации на своих территориях, многих бывших военных увольняли с работы или брали с них подписку о неучастии в военизированных эмигрантских структурах. Для военной русской эмиграции наступал новый этап, гораздо более сложный чем предыдущий.

Наука и культура

Большинство эмигрантов все же оставались трезво мыслящими людьми. Они прекрасно понимали, что одними политическими спорами и дискуссиями сыт не будешь. Существовала обратная сторона медали: постоянная трескотня грозила обернуться непоправимой трагедией, культурным разрывом между «стариками» и «молодежью». Если первые ушли из России, имея за своими плечами огромное интеллектуальное наследство, то вторым из-за политических споров старших грозила опасность остаться без осознания себя частицей великой российской культуры. Именно поэтому, уже с самого начала 1920-х годов стали возникать многочисленные учебные заведения, в которых преподавательский состав был представлен лучшими педагогами дореволюционной России.

В Берлине — это уже упомянутый Русский научный институт (преподавательский состав: экономисты С. Н. Прокопович, М. В. Бернацкий, А. А. Чупров, A. M. Пумпянский, Б. Д. Бруцкус, А. П. Марков, А. И. Угримов, A. M. Мелких, А. А. Овчинников (ректор); юристы — А. И. Каминка, A. M. и Е. М. Кулишеры, инженер В. И. Ясинский и др.); Кооперативные курсы (лекции читали известные в дореволюционной России практики кооперативного дела — Х. А. Барановский, Н. В. Малолетенков, Е. О. Стенцель-Ленская, З. С. Стенцель-Ленский, Е. А. Фальковский).

В Праге были созданы: Русский юридический факультет при Карловом университете (профессора — историк А. А. Кизеветтер, биолог М. М. Новиков (последний выборный ректор Московского университета), юрист П. И. Новгородцев, литературовед А. Л. Бем, юрист С. В. Завадский, филолог-славист Л. В. Копецкий, приват-доценты, экономисты и юристы — Н. С. Жекулин, С. С. Кон, К. И. Зайцев, П. А. Остроухов и др.); Русский институт сельскохозяйственной кооперации (преподавали С. В. Маракуев, И. В. Емельянов, Д. Н. Иванцов, В. М. Безнин, В. А. Косинский, В. Ф. Тотомианц, П. Н. Савицкий, В. Э. Брунст и др.); в 1923 году были открыты Педагогический институт им. Яна Каминского (директор — профессор С. А. Острогорский, преподаватели И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, С. И. Гессен) и Русский народный университет переименованный затем в Свободный университет, несколько позже Русский коммерческий институт (У. О. Жиляев); семинарий академика П. Н. Кондакова, известного своими работами в археологии и истории; Славянский институт, множество краткосрочных курсов[730].

В Болгарии функционировал Русский коммерческий институт в Варне. В Польше русским ученым-эмигрантам создать свои учебные заведения не удалось, они преподавали в государственных университетах и частных гимназиях. Были созданы русские отделения и при ряде университетов и политехнических институтов в странах Прибалтики.

В Югославии в Белграде также в начале 1920-х годов действовал Русский народный университет и его филиал в одном из центров проживания русских эмигрантов — городе Суботица. Из нескольких десятков преподававших в университете русских эмигрантов назовем только экономистов П. Б. Струве, А. Д. Билимовича, юристов М. П. Чубинского и А. В. Маклецова, Е. В. Спекторского, экономиста и правоведа Б. С. Ижболдина и др.

Пожалуй наибольшей известностью пользовался Институт русского права и экономики при юридическом факультете Парижского университета. В Париже функционировали Франко-русский институт социальных и политических наук, Русский коммерческий институт (преподавали — финансист и библиофил П. Н. Апостол, юристы Б. Е. Шацкий, П. Н. Гронский, Л. Г. Барац) и Русский Высший технический институт (инженеры В. П. Аршаулов, В. Д. Варенов, А. В. Дейша и др.).

В Болгарии курсы лекций по экономике и праву, финансам и статистике читали С. С. Демосфенов и П. М. Богаевский, Н. В. Долинский; В Англии (Русский народный университет) — историк М. И. Ростовцев, юрист А. Е. Мейендорф, экономист В. П. Литвинов-Фалинский, инженер М. В. Брайкевич; в Юрьевском университете правовед М. А. Курчинский и Ю. Д. Филиппов; в Бельгии доктор экономики Е. А. Радецкий.

Уже в первой половине 1920-х годов в большинстве стран Западной Европы были созданы Русские академические группы (РАГ), уникальные по своему смыслу и содержанию деятельности организации. Одной из первых Русская академическая группа была создана во Франции — 14 мая 1920 года[731]. Инициаторами ее создания выступили российские эмигранты — ученые, политические деятели, журналисты и писатели. Практически в это же время РАГ появились в Германии, Чехословакии, Польше, Болгарии, Югославии и прибалтийских странах[732]. Очень сильна по научному потенциалу была академическая группа в Эстонии, ее костяк составляли правоведы с мировой известностью[733]. Исключение представляли Бельгия, Нидерланды, Дания, где русские колонии по численности были очень маленькими и русская научная элита предпочитала входить на правах структурных единиц в РАГ в Париже. В Великобритании академическая группа была создана только в 1923 году и включала в себя всего семнадцать членов. Здесь функции РАГ приняли на себя Русское экономическое общество[734], деятельностью которого руководил известный в России и за рубежом инженер-строитель и меценат М. В. Брайкевич, и преподаватели Русского народного университета.

Общее собрание представителей научной, творческой и политической общественности российской эмиграции во Франции, принявшее решение об образовании РАГ, очертило, причем весьма скромно, крут ее задач — «научная работа и поддержание связи с учеными, учебными учреждениями, взаимная моральная поддержка, подготовка молодых ученых, помощь поступающим в высшие учебные заведения»[735]. В течение первого года существования РАГ в Париже ее возглавлял сначала Е. В. Аничков, которого в 1921 году сменил П. Н. Гронский.

Академические группы в других странах в сущности скопировали свои «уставы» с русско-парижского варианта. Расхождения были, по сути дела, минимальными: так, например, в Югославии и Болгарии, кроме чисто научных целей, РАГ ставили задачу поддержания и развития связей между славянскими народами. Для этого создавались специализированные общества, как, например, «Русская матица»[736].

Однако уже через год — полтора после организации РАГ стало ясно, что ограничивать деятельность академических групп лишь задачами морально-этической и научной консолидации невозможно. На повестку дня выдвигались проблемы материальной поддержки ученых и студентов, создания «рабочих мест» для эмигрантской профессуры, финансирования научных проектов и изданий, организации ученых советов и защиты диссертаций.

При Институте русского права и экономики Парижского университета[737] действовал Ученый совет по защите диссертаций. Председательское кресло бессменно занимал А. Н. Анцыферов, возглавивший РАГ в Париже с 1923 года. Благодаря этому Ученому совету в 1920-е и 1930-е годы ученых степеней были удостоены такие известные в эмигрантской среде исследователи, как юристы Г. К. Гинс и В. В. Энгельфельд[738], преподававшие на Русском юридическом факультете в Харбине[739], экономисты: Б. С. Ижболдин[740], прославившийся впоследствии своими трудами в области истории и экономики, в частности — как автор так называемой теории «исторического синтеза»[741], А. В. Соллогуб[742], С. М. Стефановский[743] и ряд других. Представители французской науки, входившие в состав Совета, отмечали огромную практическую ценность большинства исследований. Ученая степень позволила многим занять соответствующее своему интеллекту и своим знаниям место в иерархии западноевропейского общества, претендовать на вакантные места в европейских и американских высших учебных заведениях.

Ученый совет и руководство Института права и экономики, благодаря своим связям с французскими политическими кругами, сумели организовать и ряд оплачиваемых стажировок своим соискателям в архивах и библиотеках ряда крупнейших европейских стран сроком от полугода до года. Это дало возможность ученым в более сжатые сроки подготовить свои исследования.

Однако подготовка научных кадров осуществлялась не только во Франции. Другим своеобразным научным центром можно считать и Прагу. Здесь, во время заседаний Совета русских профессоров, в состав которого, в разное время, входили руководители РАГ в Чехословакии П. И. Новгородцев, П. Б. Струве, Е. В. Спекторский, В. А. Францев, был осуществлен ряд успешных защит магистерских диссертаций. В отличие от Парижа, русские ученые-эмигранты, проживающие в Чехословакии, сохранили традиции дореволюционной научной элиты: предоставление исследования на степень магистра сохранялось и предваряло докторскую диссертацию. Стоит отметить две защиты — И. В. Емельянова[744] («Кооперативные организации среди земледельцев») и П. А. Остроухова («Очерки Нижегородской ярмарки в XIX веке»), которые привлекли внимание научной эмигрантской и западноевропейской общественности[745].

Деятельность членов РАГ не ограничивалась только научными делами. Огромную часть времени и сил они отдавали организации и налаживанию работы структур, связанных с делами русских эмигрантов и соблюдением прав человека — дело не менее важное, чем научные изыскания. Например, ряд членов РАГ в Париже входили в Комитет французской секции российской Лиги прав человека и гражданина, юридическую комиссию при Русском эмигрантском комитете, Общество просвещения беженцев из России[746]. Поскольку большинство в РАГ составляли юристы и экономисты, то юридическая помощь совмещалась с финансовой. Шел активный поиск средств, могущих поддержать эмигрантов хотя бы в первое время. Сотрудники правозащитных обществ и комитетов, союзов и комиссий буквально «стучались» во все двери — государственные и коммерческие организации, к частным лицам, стремясь заручиться поддержкой. Наиболее нуждающимся РАГ даже оказывал материальную (правда очень скромную) помощь, порой из своих собственных средств, собранных среди членов группы.

Не отставали от своих коллег и русские эмигранты в Праге и Белграде, Берлине и Софии, Риге и Лондоне. Но наибольшее внимание РАГ уделяли студентам, тем, кто готовился прийти на смену первому поколению русских ученых-эмигрантов. Детище РАГ в Париже — Общество русских студентов для изучения и упрочения славянской культуры, являло собой настоящий центр притяжения эмигрантской молодежи. Здесь проходили не только встречи научного и культурного плана, но и отмечались юбилейные даты, устраивались вечера, сложился даже студенческий хор, которым руководил все тот же неутомимый председатель РАГ А. Н. Анцыферов. Наряду с культурной и просветительской «подпиткой» студенты получали информацию об экономическом и социальном уровне развития того или иного государства, о колебаниях курсов валют и цен акций на важнейших биржах мира, возможностях и объемах рынка труда, сведения об эмиграционной политике и проч., — все это способствовало формированию объективного мировоззрения и адаптации к новым жизненным реалиям.

В Чехословакии в 1920-е годы проходили так называемые «збраславские пятницы» — своеобразный интеллигентско-научный «салон», на заседаниях которого приглашалась и вся эмигрантская молодежь. Там обсуждались как проблемы далекой родины, так и насущные вопросы эмигрантского бытия. Выступали юристы, разъяснявшие суть того или иного закона, экономисты-практики, пытавшиеся проанализировать возможные хозяйственные перспективы той или иной западноевропейской страны, журналисты и политические деятели, объясняющие особенности государственного устройства стран, на территории которых существовала русская диаспора. Чтобы собрания эти не носили сугубо академический оттенок, приглашались поэты, писатели, музыканты.

Огромное место в жизни российских колоний в 1920-е годы занимали исследовательские образования. Такие, например, как кружок «К познанию России», имевший своей целью «обследование причин, объясняющих ход культурного развития русского народа в прошлом и выяснение условий, могущих благоприятствовать его успешному социально-экономическому развитию в будущем»[747]. Членам кружка, среди последних стоит отметить долголетнего соратника С. Ю. Витте П. П. Мигулина, удалось не только сплотить вокруг себя достаточно известных в научной среде личностей, но и издать материалы исследований[748]. Свою лепту внесли и члены «Кружка изучения России» (руководитель — историк В. Л. Иванов)[749], «специализировавшиеся» на истории России времен XVIII–XIX веков.

Особое место занимают созданные в 1920-е годы общества и центры, ставившие задачу исследования хозяйственного организма России: Экономический кабинет профессора С. Н. Прокоповича (Берлин, затем — Прага), Русское экономическое общество в Лондоне, Русское экономическое общество в Югославии, торгово-промышленный и финансовый союз, Торгово-промышленный комитет (два последних — во Франции). Цель последних объединений — потребность и «моральная принудительность» в ознакомлении русской эмиграции, в особенности — ее молодежи, с процессами и явлениями, происходящими в России. Эту задачу в экономической и связанной с ней правовой области и пытались разрешить созданные экономические общества.

Исследованию вопросов исторического прошлого и настоящего России были призваны созданные в середине 1920-х годов Институт изучения России в Праге[750], раз, личные региональные общества, как, например, Общество сибиряков[751], национальные академии. В различных западноевропейских университетах и исследовательских центрах российскими учеными были прочитаны специальные курсы лекций, дающие возможность по достоинству оценить интеллектуальный потенциал эмигрантской элиты. Так, по инициативе комитета русской интеллигенции, подобный курс лекций был прослушан сотрудниками Института изучения Восточной Европы в Риме; профессора Русского научного института в Берлине выступали с лекциями в Голландии и Дании, а русские эмигранты, проживающие в Польше — в странах Прибалтики.

В 1923 году в Праге состоялся Съезд русских деятелей сельского хозяйства, в ходе которого с докладами, как по вопросам общественно-политическим, так и чисто агрономическим, выступали, собравшиеся практически из всех западноевропейских стран русские эмигранты — экономисты, правоведы, кооператоры и агрономы-практики[752]. С 1924 года в Париже функционировало Общество друзей русской книги, которое определяло свою задачу, как изучение, охрану и распространение сведений о русской книге[753].

Нет возможности перечислить все созданные и функционировавшие в 1920-е годы научно-исследовательские общества и объединения. Да и нет в этом необходимости, важно другое. Деятельность всех их была направлена на сохранение и развитие памяти о прошлом и изучение настоящего России, на воспитание у подрастающей эмигрантской молодежи любви и уважения к своей родине, на сохранение связей (пусть односторонних) с далекой, и по расстоянию и по духу, Россией.

Особое место в истории российской эмиграции занимает периодическая печать, наибольшее число наименование которой приходилось именно на 1920-е годы. Пальма первенства несомненно принадлежала в рассматриваемый нами период трем газетам — «Последним новостям» (Париж), «Возрождению» (Париж), «Рулю» (Берлин), и литературному журналу «Современные записки» (Париж)[754]. Первая из газет (редактор П. Н. Милюков) отражала взгляды левого крыла кадетской партии, однако маститых литераторов на страницах газеты публиковали, как правило, вне зависимости от их взглядов. «Возрождение» — газета, издававшаяся на деньги одного из русских нефтедобытчиков и меценатов — А. О. Гукасова, сумевшего сохранить, а затем и приумножить, свое состояние. Однако, если до конца 1920-х годов издание можно было охарактеризовать, как «право-кадетское» (редактор П. Б. Струве), то после смены редакции и редактора и ухода из газеты большинства сотрудников, «Возрождение» трансформировалось в откровенно монархический «боевой листок».

Что касается «Современных записок», то ими руководили бывшие эсеры М. О. Цейтлин, В. В. Руднев, М. В. Вишняк, И. И. Бунаков-Фундаминский. Политическая ориентация последних, однако, мало сказалась на подборе авторов. Ставка делалась прежде всего на талантливость. Исключение составил случай с отклонением публикации четвертой главы Набоковского «Дара».

Свою роль сначала в консолидации эмиграции, а потом в ее размежевании по политическим пристрастиям, сыграли «Русская мысль», «Россия», «Россия и славянство», «День», «Студенческие годы», «Воля России», «Крестьянская Россия» и другие издания, появившиеся в 1920-е годы, издававшиеся на средства той или иной политической партии и, естественно, отражавшие определенную систему взглядов.

Именно в периодической печати наиболее ярко высветились типичные черты российской интеллигенции: нетерпимость, неумение прислушаться к чужому мнению, удивительный и ничем необъяснимый романтизм, тяга к утопиям, равнодушие к идеям меркантилизма, на которых базировалось экономическое благополучие Запада, невосприимчивость к урокам истории[755]. Порой дело доходило до терактов, например, покушение на П. Н. Милюкова и убийство видного деятеля кадетской партии В. Д. Набокова в 1923 году в Берлине, или до «общих дел» с бывшим противником — связь отдельных сторонников евразийского движения, движения младороссов с агентами советских спецслужб, участие бывших высших чинов Белой армии в тайных операциях ОГПУ.