ГЛАВА 7. «Теория заговора» и русская послереволюционная эмиграция

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 7.

«Теория заговора» и русская послереволюционная эмиграция

Качественное и количественное развитие отечественной конспирологии происходит после событий 1917 года. В результате революции и гражданской войны антибольшевистская часть российского общества оказывается в вынужденной эмиграции. Естественно, что в подобной ситуации актуальным и необходимым представлялось осмысление истоков и непосредственных причин национальной трагедии. Следует указать на тот факт, что политический спектр российской эмиграции был необычайно широк: от крайних монархистов до представителей социалистического лагеря (эсеры, меньшевики). В подобной ситуации, как это ни парадоксально, именно представители правой ориентации смогли существенно усилить свои позиции, несмотря на то что политические, социокультурные ориентиры данного лагеря оказались отвергнутыми большинством русского общества. Это объясняется рядом разнообразных факторов. «Внезапное» падение монархии, последующая эскалация политической борьбы — все это для значительной части эмиграции не соответствовало пониманию «правильного» развития истории. Неизбежно вставал вопрос о ревизии взглядов на историю и политику.

В этой ситуации конспирологические настроения получают объективное усиление и развитие не только среди монархической части русской эмиграции — непосредственных участников и очевидцев драматического поворота русской истории. Достаточно показательны в этом отношении слова известного русского эмигранта, философа и богослова Г. В. Флоровского: «Со стороны, с точки зрения публичного права октябрьская революция была только взрывом бунтарских, анархических тенденций и сил, сосредоточенных и руководимых заблудшей и преступной волей отдельных лиц. Охарактеризованное выше понимание исторической динамики сказалось в этой оценке тем, что большевистский переворот был всецело отнесён за счёт и ответственность его руководителей, которые будто бы его “сделали”, осуществили напряжением личной воли»{495}. «Сделанность» трактовалась как искусственное прерывание органического хода развития русского общества. В этом сходились представители как правого спектра эмиграции, так и умеренно левые, для которых октябрьская революция стала результатом предательства идеи социализма большевиками. Большой интерес в этом отношении представляют дневники видного деятеля монархического лагеря Ф. В. Винберга. В конце 1917 года он арестовывается по обвинению в принадлежности к контрреволюционному заговору под руководством небезызвестного В. Ф. Пуришкевича. Вместе с ним в заключении оказываются многие известные политики, промышленники, военные, представляющие различные партии и движения (от уже цитируемого С. П. Белецкого до В. Л. Бурцева)[22]. Все они, конечно, невольно становятся участниками своего рода «дискуссионного клуба», на площадке которого обсуждались различные вопросы. Но главным «нервом» дискуссии, безусловно, было обсуждение причин крушения самодержавия и последовавшего распада российской государственности. В дневнике Винберга отражаются как сами дискуссии, так и изменения в индивидуальном сознании автора, который исследует различные варианты ответа на поставленный вопрос: «Пережитые нами политические коллизии, катастрофы и пертурбации действуют, очевидно, под влиянием многих факторов, и взаимодействие их всех целиком трудно уловить и обнять в ясном своём понимании. Я двигаюсь ощупью, до истины добираюсь индуктивно, пользуясь крупицами знаний, которыми владею»{496}. Предлагается несколько версий: от признания «негосударственного» характера русского народа, склонного к асоциальности и анархизму, до теологического ответа, связанного с признанием особой жертвенной миссии России. Но в «сухом остатке» размышлений Винберга остаётся всё же конспирологическое объяснение социальной катастрофы: «Я думаю, что громадное влияние, которое имело всемирное масонство на подготовку, возникновение, развитие и ускорение нашей революции, является в наше время для каждого ясным, и не найдётся ни одного, хотя бы предубеждённого, образованного и компетентного в этом вопросе человека, который бы это влияние стал отрицать»{497}. Но за подрывной деятельностью масонства, по мнению автора, стоит подлинный вдохновитель разрушения России — мировой иудаизм, который столетиями разрабатывал тайные планы по порабощению христианской цивилизации. Винберг особо подчёркивает отсутствие у него априорной предубеждённости, неприязни в отношении евреев: «Что до меня касается, я никогда и близко ни к одному из погромов не стоял, а чувства мои к евреям были сами обыкновенные, общечеловеческие и, во всяком случае, человечные; до революции я совсем не был юдофобом»{498}.

В связи с последним замечанием позволим себе небольшое отступление от анализа дневников Винберга и отметим, что подобную трансформацию взглядов можно зафиксировать, как уже нами отмечалось, даже в либерально ориентированной части русского общества. Адекватным примером тому служит позиция известного русского поэта и прозаика Ф. К. Сологуба. В предреволюционные годы писатель полностью отождествлял свою политическую позицию с либеральными установками. Касалось это и «еврейского вопроса». Так, он был одним из инициаторов создания «Русского общества по изучению еврейской жизни» (1914 г.), вместе с Л. Андреевым и М. Горьким был избран в бюро общества, участвовал в качестве редактора и автора в сборнике «Щит» (1915 г.), содержащего публикации, защищающие российских евреев[23]. Но ситуация кардинально меняется под воздействием событий 1917 года, ярким подтверждением чему служит следующее стихотворение Сологуба:

Ещё гудят колокола,

Надеждой светлой в сердце вея,

Но смолкнет медная хвала

По слову наглого еврея.

   Жидам противен этот звон, —

   Он больно им колотит уши,

   И навевает страхи он

   В трусливые и злые души.

Иная кровь, иной закон.

Кто примирит меня, арийца,

С пришельцем из других сторон?

Кто смоет имя: кровопийца?

   Но будет день, — колокола,

   Сливаясь в радостном трезвоне,

   Нам возвестят: Русь ожила.

   Опять в блистающей короне{499}.

Стихотворение примечательно двумя важными моментами. Во-первых, оно свидетельствует, как, впрочем, и позиция Винберга, о реактивном характере проявления конспирологических настроений. Реактивность обусловлена резким переходом не только от одной формы государственности к другой, но и трансформациями в наглядно-эмпирической социальной действительности. Кардинальное изменение социально-политического статуса евреев, большое число их в новых органах власти — в совокупности порождают всплеск антисемитских настроений. Во-вторых, перед нами образец расовой конспирологии, представленный в лаконичной, стихотворной форме, но от этого не менее явный. Указание на соотнесённости «крови» (раса) и «закона» (этико-политическая сторона), использование характерного символа «ариец» зримо подтверждают это. Показательно, что само стихотворение написано в 1924 году, спустя шесть лет после постановления СНК, запрещающего набатный звон, что говорит об устойчивости возникших конспирологических настроений, которые не растворились под влиянием относительной либерализации советской власти тех лет.

Возвращаясь к дневнику Винберга, отметим важный момент, близкий нашим концептуальным выводам по поводу бытования конспирологии в России начала XX века. Речь идёт о конспирологической интерпретации такого явления русской жизни и культуры, как интеллигенция. Винберг приходит к пониманию двоякой роли интеллигенции в крушении русской государственности. С одной стороны, она сама является жертвой жидомасонского заговора: «В развращении русского народа, в разрушении русской государственности, в порабощении нашей интеллигенции беспочвенной фразеологией, во всём виновато жидомасонство»{500}. С другой стороны, именно в среде интеллигенции первоначально возникает и стремительно развивается фермент национального разложения, постоянное стремление к дискредитации национальных, религиозных, культурных и нравственных основ русской жизни. Автор дневника делает примечательную запись: «Параллельно шло и просвещение в желательном духе русской интеллигенции. Кто из людей, знакомых с тайной работой нашего заклятого врага, следил как за литературой последних десятилетий, так и за общественной жизнью того же периода, должен был сильно беспокоиться, узнавая следы влияния жидомасонства и с негодованием понимая гнусную цель этого влияния — стремление развратить христианское общество, убивая уважение ко всему достойному уважения и осмеивая всё священное»{501}.

Винберг достаточно точно воспроизводит сложившийся социокультурный тренд отечественной конспирологии, в контексте которого интеллигенция трактуется как одно из проявлений деятельности «тайных обществ». Как мы видим, автор приходит к практически полному отождествлению интеллигенции с жидомасонством, видя в первой внешнее, но оттого не менее сильное и опасное проявление деструктивной деятельности второго начала. В завершение анализа дневника Винберга отметим возрастание его интереса к практической стороне конспирологии. Обвинённый в участии в монархическом заговоре, которого в реальности не существовало, что было доказано в ходе судебного процесса, он, как это ни странно на первый взгляд, приходит к выводу о возможности использования тактики заговора в реальной борьбе с большевизмом. Но подлинный подъём русской конспирологии происходит всё же несколько позже, а именно после окончания гражданской войны.

Подобное усиление позиций «теории заговора» проявлялось в двух планах. С одной стороны, возникает желание использовать потенциал «теории заговора», но уже в борьбе с большевиками. Внешняя лёгкость крушения монархии, а затем и государства, интерпретируемая с конспирологических позиций, толкает политически активный слой эмиграции на практическое применение «теории заговора». Зачастую обращение к заговорщицкой тактике далёких от подобного рода деятельности лиц, имеющих абстрактно-книжное представление о природе, специфике функционирования «тайных обществ», приводит к трагикомическим последствиям.

Так, известный русский философ И. А. Ильин, при всей «правизне» декларируемых им политических взглядов, внешне весьма скептически относился к конспирологическим построениям. Следует заметить, что «правый поворот» философа происходит лишь в годы эмиграции, до этого он был весьма близок к кругам либеральной интеллигенции, для которой «теория заговора» однозначно отождествлялась с «реакцией» и «мракобесием». Поэтому известная двойственность идеологической позиции даёт о себе знать и в постреволюционный период. Не случайно, давая негативную характеристику Н. Е. Маркову, своему оппоненту и противнику в монархическом лагере, Ильин особо подчеркивает его «юдофобство» и «масонофобство». Но в то же время, говоря о «Протоколах сионских мудрецов», философ признаёт, с известными оговорками, их подлинность. «Какой-то резолютивный документ революционного злоумышления, может быть, и лежит в основе всего. Это документ концентрированного ума и чудовищно-злой воли»{502}.

Последующая эволюция приводит Ильина к мысли о необходимости обращения к «конспирации» в борьбе с советской властью. Обращают на себя внимание отчётливые черты «теории заговора» в этом понятии. «Слово “конспирация” означает заговор. Искусство конспирации состоит в умении проводить заговоры “тайно” и доводить их до успешного конца»{503}. Подчёркивается, что эффективность действий разведывательных органов СССР против русской эмиграции основывается как раз на использовании конспирологических методов. «В наше время, в эпоху изощрённых физических и психических пыток, применения нового оружия подкожных и интравенозных впрыскиваний, а также гипноза, конспиративная работа требует особой подготовки, особой школы и сильной воли»{504}. Философ, учитывая значение «впрыскиваний» и «гипноза», пытается сформулировать основные принципы подобного противоборства, создавая своего рода методологическое руководство для заговорщика. Часть представленных советов отвечает критериям «здравого рассудка», хотя и не несёт в себе ничего принципиально нового. «Во всякой организации необходима известная постепенность оказываемого доверия, как бы лестница приобщения. Малознаемому человеку поручают сначала только ясные, маленькие и безвредные дела; и притом всегда с последующей проверкой. В лишнее же не посвящают никогда никого»{505}.

К числу основных качеств успешного заговорщика Ильин относит следующие: искусство маскировки, умение хранить тайну и умение распознавать людей. Даются следующие практические советы: «Тот, кто конспирирует, не должен экспонироваться, т. е. открыто фигурировать, рекламировать свою работу в газетах, опубликовывать своё имя, болтать о своей работе»{506}. В деле распознавания людей особо рекомендуется обращать внимание на глаза. «Глаза откровенного человека смотрят совсем иначе, чем глаза скрытного. Кто не уловит хитрости и злобы в глазах Ленина? Кто не уловит беспредельной самоуверенности и тупой жестокости в глазах Джугашвили?»{507} Особый изыск челоковедческим построениям Ильина придают рекомендации использовать хирологию, которая аттестуется как «научное изучение руки», необходимое в священной борьбе с большевизмом.

Понятно, что дилетантские упражнения в конспирологической практике не приносят философу ожидаемого признания. Тем не менее Ильин сумел оставить свой след в «теории заговора». Как уже отмечалось выше, для него характерен скепсис в отношении классического наследия: «масонофобства» и «юдофобства», поэтому, разрабатывая собственную конспирологическую концепцию, он был вынужден создавать оригинальный категориальный аппарат. Одно из его изобретений — понятие «мировая закулиса», оказывается весьма удачным и востребованным до сих пор. Говоря о «мировой закулисе», Ильин предпочитает не персонифицировать её состав, указывая на её главное отличительное качество — страх перед Россией. Основой страха является коренное социокультурное отличие русских от западных европейцев, включающее такие стандартные моменты, как православие, первенство свободы духа над свободой права, «дар вчувствования и перевоплощения». К этому следует добавить ряд факторов прагматического свойства: наличие огромных природных богатств, многочисленность русского этноса. Закономерно перерастание неприятия России в настойчивое желание её гибели, или, по крайней мере, максимального ослабления. В ход идут различные средства: от втягивания в ненужные, изматывающие войны и организации революции до диверсий идеологического свойства. Последние характеризуются «внедрением в Россию международной “закулисы”, упорным навязыванием русскому народу непосильных для него западноевропейских форм республики, демократии и федерализма»{508}. Таким образом, «мировая закулиса», хотя и лишённая конкретности определения, локализуется в сфере политической, что следует из поставленных ею целей и методов действия. «В мире есть народы, государства, правительства, церковные центры, закулисные организации и отдельные люди — враждебные России»{509}.

Повышенный интерес к конспирологическим вопросам имел и некоторое практическое следствие для людей, подобно Ильину, традиционно далёких от политической деятельности. Как мы уже заметили, уверенность в конспирологической природе революции порождает стремление к борьбе с коммунистическим режимом с использованием инструментария «теории заговора». Наиболее ярким примером тому служит «Братство Русской Правды» — квазиконспирологическая организация, созданная в 1921 году. Задачей «Братства» было свержение «режима еврейских большевиков» с помощью конспиративных операций, террористических актов, пропагандистской работы. Хотя среди организаторов и участников организации были достаточно известные в политической жизни лица: генерал П. Н. Краснов, герцог Г. Н. Лейхтенбергский, ведущую роль в «Братстве» играет С. А. Соколов-Кречетов. В отличие от своих соратников, Соколов-Кречетов не был профессиональным политиком или военным, но был второстепенным поэтом и достаточно успешным издателем. Принадлежавшее ему издательство «Гриф» и одноименный альманах занимали видное место в культурной жизни России: здесь публиковались И. Анненский, К. Д. Бальмонт, А. Белый, А. А. Блок, Ф. К. Сологуб.

Недостаток военного и политического опыта у Соколова-Кречетова компенсировался его литературными и издательскими навыками. Для большей части русской эмиграции «Братство Русской Правды» представлялось как максимально законспирированная организация, ведущая отчаянную борьбу с большевизмом на территории СССР. Подчёркнуто романтический антураж придавал «Братству» особый колорит: члены организации именовались братьями, вместо фамилий использовались порядковые номера, место пребывания и состав Верховного Круга держался в строжайшем секрете. Подтверждением же борьбы служили «отчёты», помещаемые в газете «Русская Правда», рисовавшие впечатляющую картину полномасштабной партизанской войны. Согласно этим отчётам, братские дружины, обозначаемые номерами, убивали представителей советской и партийной власти, уничтожали крупные отряды ГПУ, захватывали отдельные населённые пункты. В издании постоянно публиковались призывы, в псевдонародном стиле, к актам индивидуального террора, что также должно было ослабить советскую власть: «Бей комиссаров и комиссарчиков. Чем крупнее красная птица, тем лучше. Помни братский завет: “Бей змею в голову”. Но помни и другой братский завет: “Бей змею, да не пропускай и змеёнышей”»{510}. Явно недюжинный литературный темперамент и неплохое знание приключенческой литературы толкают Соколова-Кречетова на такой «практический» совет по борьбе с коммунистами: «Сделай лук потуже, а к нему стрелы с наконечниками из разогнутого рыболовного крючка. Смажь наконечник стрихнином либо салом с тараканьим ядом. Подстреливай в сумерках из-за угла коммунистов»{511}.

Несмотря на подобные «индейские» приёмы борьбы и явную фантастичность «отчётов», деятельность «Братства» привлекает внимание истеблишмента русской эмиграции. Митрополит Антоний, генералы П. Н. Врангель и Д. Л. Хорват, известный общественный деятель В. Л. Бурцев в том или ином виде оказывают помощь организации. Не остаётся в стороне и А. В. Амфитеатров, разочаровавшийся в смутных тайнах масонства, он становится членом «Братства», осуществляя мощную, со свойственным ему недюжинным темпераментом, пропагандистскую кампанию в эмигрантской прессе. Сетуя на невнимание к нуждам бойцов за свободную Россию, он не без пафоса пишет: «Хорошо известная мне боевая деятельность БРП, третий год делающая мне честь своею доверенностью, испещрена осечками по безденежью, которого не в состоянии преодолеть жертвенный героизм братьев, с беспредельным мужеством полагающих душу свою за други своя»{512}. Увы, в недалёком будущем А. В. Амфитеатрову придётся пережить очередное разочарование в «тайной организации», когда окажется, что все славные боевые эпизоды «Братства», совершаемые с «беспредельным мужеством», имеют единственный источник — неутомимую фантазию Брата № 1: С. А. Соколова-Кречетова.

Тем не менее примечательно следующее: достаточно опытные политики и общественные деятели, многие из которых имели личный опыт подпольной работы в дореволюционной России, на протяжении длительного времени поддерживали и пропагандировали миф о «Братстве». Объяснение этому частично даёт нам О. Будницкий: «Но если неведомые ранее миру люди подполья сумели стать властью в России, значит, их методы были вполне эффективными. Следовательно, надо бить врага его же оружием — террором, неосуществимым без заговора»{513}. Несмотря на громкий и явный провал «организации» Соколова-Кречетова, идея «конспирологического» свержения советской власти как продолжает своё развитие, так и находит новых сторонников. К ней обращаются представители младшего поколения эмиграции, формирующие политические движения и партии, которые в известной степени противопоставляли себя старой политической элите. Одной из наиболее массовых партий нового поколения становится Национальный Союз Русской Молодёжи, преобразованный впоследствии в Национально-Трудовой Союз Нового Поколения (НТСНП), делавший ставку на бескомпромиссную борьбу с коммунистами. Тайная подрывная деятельность понимается как основа подобной борьбы: «Борьба с большевиками, ведомая центром, в силу наших условий, должна вестись в формах конспирации, тщательно укрываемой от врагов, закрытой от друзей, непосредственно в ней участия не принимающих»{514}. Другая политическая организация, возникшая в эмиграции — Российское национал-социалистическое движение, также декларирует необходимость учитывать конспирологический фактор в борьбе против советской власти: «К силам, поддерживающим большевизм, относятся, в первую очередь, международные, надправительственные силы еврейства и масонства. РНСД считает поэтому одной из основных своих задач борьбу за раскрепощение русского национального сознания от иудейско-масонского гипноза и создание крепкого кадра зрячих борцов против тёмных сил»{515}.

Можно с уверенностью утверждать следующее: люди весьма далёкие от интереса к политике, для которых революция уже не являлась личной жизненной катастрофой, тем не менее имманентно воспринимали и транслировали конспирологические установки. Более того, конспирологической интерпретации подвергаются события прошлого, ранее воспринимавшиеся нейтрально. Показательным примером тому служат мемуарные очерки М. Н. Семёнова — русского литератора и издателя начала XX века. Близко общавшийся со многими деятелями русской культуры «серебряного века», принимавший активное участие в ряде изданий символистов, он в личностном отношении типологически совпадает с фигурой Соколова-Кречетова. Как и будущий создатель «Братства Русской Правды», Семёнов, следуя своей мировоззренческой ориентации и роду деятельности, мало интересовался текущими политическими процессами. Более того, предреволюционные годы он в основном проводит за границей, поэтому трагические социально-политические повороты русской истории не затрагивали его непосредственно. Тем не менее в его мемуарном наследии мы находим отражение указанного выше явления — ретроспективное осмысление в конспирологическом ключе как фактов собственной биографии, так и глобальных исторических событий.

В очерке «Преступление на улице Фраттина» Семёнов описывает подробности произошедшего в 1909 году в Италии преступления: жестокого убийства Э. Тарантовича — члена террористического крыла Польской социалистической партии. В полученном полицией анонимном письме соучастником преступления объявлялся русский писатель. Семёнову удалось выяснить, что автором доноса был мелкий авантюрист российского происхождения — некий Берлянд. Испытывая к Семёнову неприязненные чувства вследствие незначительного конфликта между ними, он решает опорочить его. Публичное разоблачение клеветника, его высылка за пределы Италии не снимает проблемы, а даже усугубляет ситуацию. Семёнов оказывается в центре инспирированного неизвестными ему силами скандала, публично объявляется погромщиком и агентом русской тайной полиции. Только спустя годы, после русской революции, писатель формулирует для себя причину своих несчастий. «В Италии осталось множество идейных друзей Берлянда — евреев и масонов, — и они не проиграли своего дела. На протяжении многих лет за мной следила итальянская иностранная полиция, я пережил несколько домашних обысков, попытку выслать меня из страны и многое другое»{516}.

Как мы видим, бытовой, по сути дела, конфликт становится исходным пунктом злоключений мемуариста. Заметим, что Семёнов прибегает к уже подробно рассмотренному нами выше приёму: соединению нескольких внешне не связанных эмпирических фактов посредством конспирологической установки, благодаря чему возникает эффект объективности и достоверности. Сама ссылка на совершенное преступление, в реальности которого невозможно усомниться, факт анонимного доноса, последующее разоблачение и наказание Берлянда — служат документальным, эмпирическим обоснованием «теории заговора». Мемуарист особо подчеркивает такие качества преследующих его сил, как планомерность, независимость от смены политических режимов, то есть их надполитический характер. «Только при фашистском режиме мне стало легче дышать, но даже и в этот период время от времени какая-то таинственная и сильная рука пыталась достать меня и вмешаться в мои предприятия, в мои дела, в мою личную жизнь. Таким образом, уже тридцать лет я искупаю вину за то, что опрометчиво написал заявление против еврея»{517}. Итак, даже установление фашистского режима в Италии, проводившего, как известно, весьма жёсткую политику в отношении евреев и масонов, не спасает Семёнова от преследований. Проекция конспирологической установки на личную жизнь автора нивелирует излишнюю теоретичность «теории заговора», придавая ей актуальность авторского «жизненного измерения».

Также большой интерес в этом плане представляют для нас воспоминания И. В. Чиннова — значительного поэта русской эмиграции. В них он рассказывает, в частности, о своём пребывании в парижской масонской ложе «Астрея», в которую вступил в 1948 году. Показательно, что отношение к собственному масонскому опыту носит у Чиннова достаточно иронический характер. «Я побывал там на многих собраниях. Безо всякого восторга. Потому что это сводилось к говорению слов. Речи говорили обычно люди, не имеющие дара слова»{518}. Обратим внимание на фактическую тождественность взглядов Амфитеатрова и Чиннова на личный масонский опыт: разочарование в одномерной сущности масонства, эзотеризм которого, выраженный преимущественно в обрядовой стороне, никаким образом не сопрягается с действительностью. Но, несмотря на личностное разочарование в эффективности масонского братства, тем не менее сохраняется парадоксальная убеждённость в реальном воздействии масонства на социально-исторические процессы. «Масоны имели очень большую власть в Европе и Америке. В Америке до сих пор на денежных знаках вы видите масонские символы — треугольник, всевидящее око — это око Великого Архитектора Вселенной»{519}.

Определённые сомнения высказываются Чинновым и по поводу непричастности масонства к свержению русской монархии, что всячески отрицалось представителями либерального лагеря. «Всё это было в достаточной степени безобидно, и я не могу ни отрицать, ни подтвердить уверения о том, что устроили революцию и свергли царя масоны. Они это отрицают. Может быть, отрицают неискренне»{520}. Зафиксируем важный, сущностный момент. Личный опыт Чиннова противоречит конспирологической установке, поэт убеждается в безвредности масонства, реальное содержание которого сводится к «говорению слов», политическому прожектёрству. Кроме этого отметим, что хотя Чиннов не занимал активной политической позиции, пытаясь быть поэтом «в чистом виде», но сотрудничал с либеральными изданиями русской эмиграции, что явно не противоречило его мировоззрению. Тем не менее эти факторы не служат препятствием для осторожного, с оговорками, но всё же признания «теории заговора», с воспроизведением наиболее распространённых конспирологических шаблонов и стереотипов (масонское влияние, эзотерическая символика на долларах, организация «вольными каменщиками» революции в России).

С другой стороны, возвращаясь к вопросу о теоретическом развитии конспирологии в среде русской эмиграции, следует заметить следующее. В поисках ответа на вопрос о столь катастрофически быстром крушении Российской империи русская эмиграция столкнулась со сложившейся европейской конспирологической традицией. Как мы отмечали выше, уровни развития «теории заговора» в России и в европейском социокультурном пространстве несопоставимы. В этом плане русская эмиграция открыла для себя множество новых источников, авторских разработок, концептуальных построений. В качестве примера сошлёмся на издательство «Долой зло!» М. К. Горчакова, существовавшее в Париже в 20-30-х годах прошлого века. Целью издательства было раскрыть «опасную для человечества работу тёмных сил, масонства, сектантства, социализма и иудаизма». Наряду с текстами отечественных авторов (Н. Е. Марков, Н. Д. Тальберг) издательство обращалось и к текстам западных конспирологов. Так, была издана известная во Франции работа «Евреи и Талмуд» Б. Флавье — автора антисемитских и антимасонских сочинений начала прошлого века. Переводчик работы — граф Д. М. Граббе, обосновывает необходимость для русского эмигрантского читателя освоения «азов» европейской «теории заговора», анализа не только текущей политической ситуации, но причин, приведших к столь трагическим результатам: «Стихийный рост антисемитизма, охватывающий все страны мира, грозит глубочайшими потрясениями и так уже неустойчивому мировому положению. Все говорят об еврейском вопросе, все трактуют его вкривь и вкось, и мало кто знает, в чём же состоит этот вопрос, и что же такое представляет из себя этот еврей, которого все ненавидят»{521}. Для этого, по мнению переводчика, необходимо обратиться к анализу еврейского мировоззрения, заложенного в священных текстах иудеев.

Сама работа французского конспиролога в информационном аспекте мало что давала подготовленному русскому читателю. В ней традиционно ставился акцент на роли Талмуда в формировании религиозного и социального облика еврея. Доктрина избранности еврейского народа, обоснование враждебности к иным этносам и религиям, делает евреев поневоле народом-заговорщиком: «Нужно усилие воли, чтобы заставить себя понять, что этот народ, проникший в нашу среду, внешне слившийся с нами, имеет нравственный и религиозный закон, не только чуждый законам христианских народов, но являющийся их прямым отрицанием и постоянным противоречием; закон говорящий: “убей” там, где христиане говорят: “не убий”, “воруй” там, где сказано “не укради”, “лги” там, где говорится “не лжесвидетельствуй”»{522}. Для русского читателя был важен тезис о чуждости евреев «законам христианских народов», свидетельствующий об опасности для всего христианского мира. Парадокс в том, что русские эмигранты могли почувствовать себя частью этого пространства, очутившись в положении изгнанников из страны, захваченной «общим врагом» христианской ойкумены. «Теория заговора», таким образом, послужила средством преодоления цивилизационного противоречия между Россией и Европой. Поэтому накопленный европейской конспирологией опыт активно осваивался, становясь важным элементом в построениях уже отечественных авторов. К этому следует добавить факт нового прочтения и осознания русской эмиграцией отечественных конспирологических авторов, труды которых преодолевают рамки маргинальности, приобретая статус если и не исторически достоверных источников, то отражающих, по крайней мере, объективистское понимание причин крушения российской государственности.

Происходит своего рода снятие в общественном сознании внутренних противоречий, политических двусмысленностей, свойственных отечественным конспирологам как в дореволюционную эпоху, так и после 1917 г. Так, один из видных российских авторов «теории заговора» Г. В. Бостунич (Шварц-Бостунич) проделывает значительную политическую и мировоззренческую эволюцию. В период Первой мировой войны он позиционирует себя в качестве крайнего монархиста и германофоба, выступающего за «выключение немцев за скобки цивилизованного мира, отречение и полное отречение, от мира тевтонских висельников»{523}. Но после февраля 1917 г. он уже обличает семейство «Гольштейн-Готторпов, по старому лжеименованию Романовых», обвиняя последнего российского императора и его окружение в попытке заключения сепаратного мира с Германией.

Ситуация изменилась после Октябрьской революции, приведшей к очередной мировоззренческой эволюции Бостунича, работы и взгляды которого приобретают ярко выраженный конспирологический характер. Теперь уже образ Николая II приобретает сакральные черты, его гибель становится символом торжества сатанинских сил. «Когда большевики заключили пресловутый “похабный” Брест-Литовский мир, то одним из тайных пунктов его было: выдача императора Николая II и контрассигнирование им тайной части договора. И император гордо отказался от спасения своей жизни и жизни своей семьи такой позорной ценой. Тот, кто в 1914 году торжественно сказал: “Не заключу мира, доколе последний неприятельский воин не уйдёт с земли русской”, тот в 1918 году предпочел умереть, но не войти в историю с клеймом изменника своему слову»{524}. Как мы видим, сам Бостунич не столь трепетно относился к изменениям собственных слов. И Россия, и Германия предстают как жертвы всемирного заговора против христианского мира, наивысшим достижением которого и является сокрушение двух империй. Следствием этого торжества выступает повсеместное распространение сатанинских и антихристианских символов. Дабы не быть голословным в своих выводах, автор отмечает, что даже распространённый головной убор в Красной Армии — будёновка, помимо своих утилитарных функций, служит ещё одним напоминанием об инфернальной природе Советского режима, так как её форма повторяет очертания рогатой головы дьявола{525}.

Но помимо непосредственного отклика на трагические события в России и адаптации западноевропейской конспирологической мысли, русские авторы «теории заговора» пытаются качественно расширить эмпирические рамки своих построений. Актуальной представляется задача по соотнесению конспирологической природы русской революции с универсальной конспирологической моделью. Иными словами, накопленный обширный эмпирический материал требовал своего теоретического оформления.

Одну из таких попыток мы можем найти в работе А. И. Черепа-Спиридовича «Скрытая рука», вышедшей на английском языке в 1926 году. Задачу своего труда бывший генерал-майор русской армии и достаточно известный отечественный предприниматель формулирует в следующих словах: «Моя цель — объяснить, что в действительности происходило и будет происходить в истории, если нас сможет запугать банда преступников, чьё место в тюрьме, кого нужно судить и обезвредить для избавления мира от этого негласного стыдливого страха, который парализует нашу способность защищаться и ведёт нас к краху. Я разоблачу все “мистификации”, укажу как стать государственным мужем, открою планы наших врагов и путь к спасению нашей замечательной страны, христианства и Белой расы»{526}. Автором особо подчёркивается, что адресатом книги является в первую очередь европейский и американский читатель, преодолевающий объяснимые трудности в восприятии «разоблачения мистификаций»: «Так как каждая секунда для спасения христианства на счету, я не старался улучшить свой английский язык. Мои читатели поймут серьёзность сегодняшней ситуации и великодушно простят мне это»{527}. «Серьёзность ситуации» вытекает из близости момента окончательного триумфа «иудо-монгольского Незримого Мирового Правительства», именуемого также «Скрытая рука».

Череп-Спиридович предлагает создать «Комитет по спасению арийской нации», призванный расследовать подрывную деятельность «тайных обществ». Символичен предполагаемый состав комитета, в который «могли бы войти в Америке Генри Форд, в Англии Неста Вебстер, герцог Нортумберлен, Бимиш, в России генерал Нечволодов»{528}. Как мы видим, он состоит не из представителей политического класса или властных органов, но из наиболее известных конспирологических авторов и пропагандистов «теории заговора». Предложение Черепа-Спиридовича достаточно логично, если исходить из понимания того, кого он трактует как угрозу «арийской нации». Перед нами возникает очертания своего рода конспирологического «Интернационала», силы, обладающей возможностями, прежде всего — информационными и аналитическими, которые недоступны изолированным национальным объединениям. Отметим, что идея «правильного Интернационала» была весьма популярна среди русских конспирологов того времени. Так, Н. Д. Жевахов — бывший в 1916-17 гг. товарищем обер-прокурора святейшего синода, анализируя возможные пути борьбы с еврейским большевизмом, приходит к следующему заключению: «Я могу добавить лишь указание на необходимость противопоставить интернационалу жидовскому Интернационал Христианский, который, не уничтожая национальных перегородок между христианскими народами, объединил бы их в общей борьбе с врагами Христа на почве служения Единому Вселенскому Богу»{529}. И Жевахов, и автор «Скрытой руки» предлагают конспирологические приемы борьбы с «еврейской угрозой» как наиболее адекватный, а самое главное — апробированный способ.

Активное использование понятий и определений, почерпнутых из западноевропейской конспирологическои традиции: апелляция к биологическим элементам «теории заговора» (характерный тезис о проживании восьми миллионов «иудо-монголов» в США), оперирование фактами преимущественно европейской истории — также служит средством контекстуальной адаптации к европейской конспирологическои модели. Естественно, что автор не может полностью игнорировать отечественный конспирологический материал, тем более учитывая, как мы уже отмечали, высокую степень соотносимости событий революционной эпохи с базовыми положениями «теории заговора». Но, говоря о драматических событиях русской истории, Череп-Спиридович всячески подчёркивает их включённость в глобальную картину мирового заговора. В качестве агента заговора автор предлагает читателю такую знаковую фигуру, как семейство Ротшильдов, на примере которого демонстрируется инфернальное влияние «скрытой руки» на ход мировой истории. Финансовая империя Ротшильдов материализует, «овеществляет» сатанинскую сущность агрессии против арийского мира. Апокалипсическая установка подкрепляется обширным перечнем вполне земных деяний клана Ротшильдов, назначенного ответственным за наиболее драматические повороты мировой истории. Показательны в этой связи уже названия отдельных глав книги, посвященных деятельности банковского клана в западном мире: «Свободным масонством заправляют Ротшильды», «Ротшильд разрушает католическую церковь», «Ротшильды сатанизируют Германию», «Джеймс Ротшильд III планирует революцию 1848 г».. Не менее символичны названия глав, освещающих борьбу Ротшильдов против России: «Попытка Ротшильдов насадить иудаизм в России», «Натан Ротшильд против Александра I», «Николай I отравлен. Ротшильды ликуют».

Стремление отечественных конспирологов к сотрудничеству с западными коллегами объясняется во многом проблемами с выходом в информационное пространство. Эмигрантские издания не могли удовлетворить потребности в актуализации накопленного опыта, учитывая их малые тиражи и замкнутость на русскоязычной читательской аудитории. Кроме того, эмигрантская публика была достаточно однородной в смысле представленности в реальной властной вертикали, что лишало русских конспирологов хотя бы гипотетической возможности влияния на политические процессы. Естественный и единственный выход из «информационного гетто» был возможен при наличии у русских конспирологов информации и корпуса знаний, недоступных западным сторонникам «теории заговора».

Наверное, самым известным плодом преодоления обозначенной изоляции становится сотрудничество отечественных конспирологов с издательским проектом Г. Форда — «Dearborn Independent». Всемирно известный изобретатель и промышленник становится сторонником «теории заговора» в годы Первой мировой войны, когда он пытается примирить воюющие между собой европейские народы посредством организованного им «круиза мира». Само путешествие, по словам Форда, открывает ему истинную причину войны и всех социальных катаклизмов: «На корабле было двое выдающихся евреев. Мы не прошли и двухсот миль, когда эти евреи стали говорить мне о власти, находящейся в руках еврейской расы, и о том, каким образом они правят миром благодаря своему контролю над финансами; только евреи могли остановить войну. Я отказался поверить им и сказал об этом. Тогда они стали во всех подробностях описывать мне, как евреи контролируют прессу и откуда у них деньги»{530}.

Конспирологические настроения Форда получают развитие после революции в России, события и ход которой подтверждали в известной мере тезис о мировом господстве евреев. Став сторонником «теории заговора», промышленник решает создать пространство для актуализации информации, считая это действенным средством противодействия еврейской экспансии: «Программа уже находится на пути успешного завершения. Во многих своих чертах она уже претворилась в действительность. Но это не должно внушать ни беспокойства, ни страха, ибо живым орудием против неё, как в частях уже завершённых, так и в незавершённых, является широкая гласность. Народы должны знать»{531}. С этой целью — «просвещения народа» — он в конце 1918 года и приобретает «Dearborn Independent». На страницах своей газеты, тираж которой доходил до 300 тысяч экземпляров, Форд публикует обширный ряд конспирологических исследований, включая отрывки из «Протоколов сионских мудрецов». Постепенно вокруг издания начинает складываться своего рода круг экспертов, ведущее положение среди которых занимают русские эмигранты. Одни из них, как, например, Б. Л. Бразоль, становятся главными специалистами, которые одновременно работали над газетными статьями и параллельно готовили американское издание «Протоколов», увидевшее свет в 1921 году. Другие выходцы из России прилагали усилия в поисках практического доказательства истинности «Протоколов», которые принимали порой весьма экстравагантные формы: «Один из них, Сергей Родионов, отправился в путешествие в Монголию, чтобы найти там еврейский оригинал “Протоколов”»{532}.

Работа по адаптации и пропаганде «Протоколов» привлекала, как мы видим, самых различных представителей русской эмиграции. Для некоторых из них это стало «трамплином», позволившим оказаться на вершине мировой конспирологии. Ярким примером тому служит фигура Лесли Фрай. Родившаяся в Париже в 1882 году, она принадлежала к элитарному слою американского общества. Её мать происходила из богатого семейства в Кентукки, отец — Джон Альфред Чандор, состоял на дипломатической службе, работая вторым секретарём американского посольства во Франции. Уже в Санкт-Петербурге в 1906 году Луиза Чандор выходит замуж за русского офицера Ф. И. Шишмарева. Вместе с ним она эмигрирует после революции 1917 года, выбирая местом проживания поочередно Францию, Великобританию, США{533}. Безусловно, удачным с позиций выстраивания конспирологической карьеры представляется сознательный отказ от публичности, сведение к минимуму информации о личности автора, выступавшей под именем Лесли Фрай. Даже такой информированный конспиролог, как О. Платонов, уже в наше время в своей работе о «Протоколах» воспроизводит конспирологическую версию биографии Фрай: «Жизнь Лесли Фрай окутана ореолом таинственности. Никто не ведает её настоящего происхождения. По тому, что она хорошо знала русский язык, можно предположить, что она жила в России. Есть сведения, что она принимала деятельное участие в литературной кампании против большевиков в Европе и Америке, после революции скрыла своё настоящее имя под псевдонимом»{534}.

В 1921 году во Франции состоялся литературный дебют Фрай в известном конспирологическом журнале «La Vielle France». Обширная статья «Автор Протоколов Ахад Гаам и сионизм» была посвящена попытке определения авторства «Протоколов». Критически рассматривалась версия о базельском происхождении документа, отсылающая к проведённому в 1897 году в Швейцарии Всемирному сионистскому конгрессу. Согласно сложившейся конспирологической модели, именно на этом конгрессе и были оглашены «Протоколы», ставшие неофициальным руководством для сионистского движения. Согласно подходу Фрай, авторство или, по крайней мере, активное участие в работе над текстом приписывалось Теодору Герцлю- инициатору проведения конгресса, работа которого «Еврейское государство» во многом определила вектор развития сионизма. Фрай предлагает «конспирологизировать» вопрос о генезисе документа, полагая, что с позиции «теории заговора» Герцль выступает в качестве не самого лучшего претендента на авторство столь значительного документа. Не устраивает Фрай фигура Герцля, который в силу неизбежного европейского воздействия и даже частичной ассимиляции не мог выступать с позиций столь непримиримого, агрессивного отторжения нееврейского мира. «Ненависть против “гоимов”, т. е. против всех неевреев, в той форме, как она проявляется в “Протоколах”, указывает на то, что автор их был последователем национальной школы, которая в идее иудаизма ещё со времён Моисея проповедовала ненависть и презрение к неевреям и развивала теорию об избранничестве еврейского народа и его предопределённом владычестве над всем миром»{535}. По накалу еврейского национализма автор «Протоколов» соперничает с такими проповедниками концепции избранности евреев, как Маймонид, Мендельсон, Гесс. Фрай приходит к выводу, что подлинный создатель текста, человек, стоящий за спиной Герцля, и есть тайный руководитель мирового сионизма.