ГЛАВА 4. Трансформация «теории заговора»: от расовой конспирологии к социоцентрической модели

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 4.

Трансформация «теории заговора»: от расовой конспирологии к социоцентрической модели

Необходимо чётко различать такие понятия как «теория заговора» и ксенофобия. В отличие от «теории заговора», ксенофобия представляет собой интуитивно-эмоциональное отторжение, неприятие представителей иного этноса, расы. Как правило, ксенофобская реакция индифферентна к рассмотрению социально-политических форм организаций отторгаемого объекта. Данный вид реакции ситуативен, последующая апелляция к религиозным, этическим, историческим различиям уже выходит за рамки ксенофобии и принимает форму национализма. Именно национализм рационализирует, придаёт дискурсивность и культурную легитимность архаико-эмоциональным проявлениям ксенофобии, поднимая её на более высокий уровень. «Национализм как идеология или как социальное движение — явление исключительно нового, “модерного” времени; он не известен в странах, не затронутых процессом модернизации. Национализм возникает как специфическая идеология массовизации, то есть как формирование представлений о коллективной общности и целостности, охватывающих все прочие социальные образования, которые существовали прежде: сословия, конфессии, территориальные или этноязыковые общности и группы»{267}, — отмечают современные исследователи. Поэтому необходимо чётко отличать национализм от внешне похожих на него образований и явлений: этноконфессиональные общности, этноплеменные формы солидарности и, в нашем случае, проявления ксенофобии.

Ксенофобия и национализм различаются не только содержательно, но и по месту бытования. Ксенофобия может существовать, естественно с различными степенями проявления, как в традиционном, переходном, так и в модернизированном обществе. «Теория заговора» же, как и национализм, свойственны исключительно модернизированным обществам. Традиционным обществам «теория заговора» не нужна, все практические задачи находят своё решение при актуализации архетипов, устойчивых к самым сильным социально-политическим потрясениям.

Практическое объяснение этому находим при обращении к социологической теории Ф. Тенниса. Согласно его точке зрения, всё богатство социальных форм, общественных институтов сводится к двум основным видам: общности (Gemeinschaft) и обществу (Gesellschaft). Общность берёт своё начало в семье, в которой органически сочетаются функции собственно социальные (иерархия) и горизонтальные связи. Именно родовые связи внутри общины позволяют ей сохранять или восстанавливать устойчивость при самых неблагоприятных условиях. «Основанное на кровных узах сосуществование делает общность особенно сильной и стабильной формой социальной системы. Даже будучи разлучёнными, например, территориально разделёнными, члены общности по существу остаются связанными между собой»{268}. Исходя из этой позиции, общинное единство ощущается как единственная возможность сохранения индивида, возможность индивида обрести некоторую ментальную и социальную устойчивость в зыбком и зачастую неопределённом внешнем мире.

С другой стороны, устойчивость оборачивается инстинктивным желанием оградить подобный вид связей, отношений от любого внешнего воздействия. Воздействия могут принимать совершенно различные формы: культурные, политические, экономические и т. д. «Попав в иноэтническую среду, человек мгновенно обнаруживает различия в языке. Определённый дискомфорт и неловкость создают и менее значимые этнические определители, или маркеры, например, одежда, пища, манера общения»{269}. Но первой формой данного влияния становятся непосредственные, личностные контакты с представителями иных обществ, этносов, рас. Поэтому ксенофобия и выступает как отражение коллективного неприятия потенциальной возможности изменения (деформации) общинного бытия. Приведём высказывание по этому поводу известного американского писателя Г. Ф. Лавкрафта: «Китайцы считают наши манеры плохими, наши голоса — хриплыми, наш запах — тошнотворным, а нашу белую кожу и длинные носы — омерзительными, словно проказа. Испанцы считают нас пошлыми, грубыми и неуклюжими. Евреи… искренне полагают, что мы дикие, садистские и по-детски лицемерные. Так каков же ответ? Просто держитесь как можно дальше от массы всех этих почти равных и высоко развитых рас»{270}. Говоря об относительности национальных и расовых стереотипов, писатель делает парадоксальный вывод об их внутренней, внеэмпирической истинности. Размышляя о специфике возникновения особого типа англосаксонского протестанта, сформировавшегося в Новой Англии, Лавкрафт подчёркивает, что это стало возможным лишь при условии сохранения социокультурной и этнической замкнутости. Причём этническая изолированность имеет куда большее значение по сравнению с социокультурной. Для Лавкрафта — родившегося и проведшего молодые годы в Новой Англии, недолгие годы жизни в Нью-Йорке были особенно неприятны из-за постоянных контактов с «новыми американцами», самого разного этнического и расового происхождения.

Приведём здесь высказывание Ж.-П. Сартра, исследовавшего истоки юдофобии на материале французского общества: «Антисемитизм — это примитивная манихеистская концепция мира, в которой ненависть к еврею заняла место главного объяснительного мифа. Речь тут идёт не об изолированном мнении, а о глобальном выборе ситуационным человеком самого себя и своего взгляда на мир»{271}. Уровень рефлексивности ксенофобии всегда невысок, но впоследствии ксенофобские настроения могут включаться в более высокие интеллектуальные формы. Но всё же неприятие на инстинктивно-эмоциональном уровне и здесь является исходным. Показательны и важны в данном контексте слова П. Дриё ла Рошеля, размышляющего по поводу истоков своего неприятия евреев. Говоря о себе как об «умном антисемите», то есть, стараясь нивелировать эмоциональный фактор рациональными доводами, французский писатель всё же вынужден признать следующее: «Прежде всего я испытываю к ним физическое отвращение, конечно. Потом я нахожу их не очень умными, не очень глубокими. И совсем неартистичными. Лишёнными вкуса, чувства меры. Эта их манера никогда не чувствовать того, что они заставляют чувствовать нас самих»{272}. Заметим, что отторжение Дриё начинается с важной оговорки: неприятия на уровне бессознательного, дополненного затем отрицанием интеллектуального характера: «неумные», «неглубокие». Завершается же эскапада обвинением в изначальной чуждости евреев французскому этносу: невозможностью соединения евреев и французов в иррационально-эмоциональной сфере. Другим примером сочетания рационального и инстинктивного в толковании «образа чужого» может служить фигура Т. С. Элиота. Тонкий поэт и рафинированный интеллектуал, Элиот на протяжении всей своей жизни отстаивал тезис о самобытной «европейской культуре», фундаментом которой выступает христианство. Поэт неоднократно выражал беспокойство по поводу явных признаков её упадка, связывая их с деформацией внутри самого общества. Причина же тому — наличие «агентов разрушения», субъектов изначально чуждых «духу и плоти» европейского мира. Так, в прочитанной в США в 1933 году лекции «Поклоняясь чужим богам», Элиот заявляет о «нежелательности присутствия в однородном по национальным и религиозным признакам обществе большого числа евреев-вольнодумцев, нарушающих социальную гармонию общины»{273}. Обратим внимание на то, что поэт делает упор на морально-религиозной стороне своего неприятия «евреев-вольнодумцев». Это должно свидетельствовать о более высоком рефлексивном уровне его «антисемитизма», перерастающем «обычную ксенофобию». Но в недавно опубликованной работе «Т. С. Элиот: Антисемитизм и литературная форма» Э. Джулиуса приводится более широкий ряд примеров, демонстрирующих, что к объектам отторжения у Элиота относились не только евреи: «Джилиус вписывает антисемитизм Элиота в характерную политкорректную схему “расизм, шовинизм, антисемитизм” и теорию “инаковости” (“Other”). В разделе “Антисемитизм, женоненавистничество, расизм” исследователь замечает: “Вот “негры” Элиота. В его творчестве “женщины”, “евреи” и “негры” являются чужаками, хотя и не вполне взаимозаменимы”»{274}. Как мы видим, пусть и с известными оговорками, основанием неприятия «евреев-вольнодумцев» выступает всё-таки инстинктивное отторжение, связанное с целостным переживанием мира, для которого всякий инородный элемент (евреи, негры, гомосексуалисты) есть вызов подобной целостности. Об этом рассуждал Элиот в своей известной работе «Идея христианского общества». Образцом христианского общества выступают община или приход, функционирование которых во многом определяется их замкнутостью или даже самоизоляцией: «Религиозная жизнь людей была бы во многом делом поведения и следования традициям; социальные обычаи приобретали бы религиозные санкции; без сомнения, появилось бы много лишнего, не связанного с верой, в местных обычаях и обрядах, которые, в случае привнесения в них слишком большой доли эксцентричности или суеверия, были бы корректируемы Церковью, но которые, с другой стороны, способствовали социальной крепости и согласию»{275}. У Элиота «социальная крепость и согласие» мыслятся как следование определённому социокультурному кодексу, исполнение которого фактически невозможно без этнической и религиозной унификации.

Данные интеллектуальные формы отражают, как уже отмечалось выше, процесс социокультурной самоидентификации. Апелляция к биологическим сторонам часто используется конспирологическими авторами. Без сомнения, здесь наблюдается как наложение натуралистической версии «теории заговора», так и индивидуальные ксенофобские убеждения.

В качестве весомого примера сошлёмся на случай А. Гитлера. В так называемой «библии нацизма» «Моя борьба» он достаточно подробно рассказывает об истоках своего антисемитизма. Живя в Линце, будущий фюрер фактически не сталкивался с еврейской диаспорой. Те же немногие евреи, с которыми ему приходилось общаться, представляли собой ассимилированный вариант европейского еврейства, то есть внешне не отличались от прочих «добропорядочных» немцев. Только переехав в Вену, Гитлер смог увидеть евреев «настоящих»: «Проходя однажды по оживлённым улицам центральной части города, я внезапно наткнулся на фигуру в длиннополом кафтане с чёрными локонами. Первой моей мыслью было: и это тоже еврей!»{276}. Идентификация евреев становится возможной только при наличии ярко выраженных внешних черт, служащих границей, отделяющих один этнос от другого. Наиболее сильным, биологически заданным маркером подобного разделения служит обоняние. Продолжим цитирование «нацистской библии»: «Что касается нравственной чистоты, да и чистоты вообще, то в применении к евреям об этом можно говорить лишь с большим трудом. Что люди эти не особенно любят мыться, это можно было видеть уже по их внешности и ощущать, к сожалению, даже с закрытыми глазами. Меня по крайней мере часто начинало тошнить от одного запаха этих господ в длинных кафтанах»{277}.

То, что указанная ссылка на обоняние (присутствующая также и в высказывании Лавкрафта), как наиболее архаичный, и поэтому весьма сильный способ различения «свой/чужой», свидетельствует и текст отечественного конспиролога: «О какой культуре евреев можно говорить, если, по выражению одного сиониста: “израильским Евам отведена роль вьючных животных и родильных машин”. Или ещё: где появляется и начинает проживать еврей, то оттуда хоть беги, поскольку обнаруживается исчезновение гигиены и появление грязи и вони. Может быть, в Израиле чисто? Отнюдь. Туристов всегда поражает, что город Вифлеем, где родился Христос, содержится в невероятной грязи»{278}. Отметим, что аргументация автора, направленная против евреев, носит двойственный характер. Слова безымянного «сиониста» о печальной судьбе женщин в еврейском мире у автора не вызывают бурной реакции, не становятся поводом к дальнейшим размышлениям. Они играют роль иллюстративного материала, служат достаточно отвлечённым подтверждением общего тезиса о порочности евреев. Вторая часть высказывания, усиленная экспрессивной лексикой («грязь», «вонь»), отмечена ярко выраженной субъективностью, не оставляющей сомнений в авторской позиции.

Заметим, что в некоторых случаях ксенофобские проявления могут содержать в себе элементы, соотносимые с «теорией заговора». Обратимся для подтверждение этого положения к деятельности Британского союза фашистов (БСФ), возникшего в Великобритании в тридцатые годы прошлого века. В агитационной работе БСФ значительное место занимала антисемитская пропаганда, с помощью которой руководители партии стремились привлечь в ряды Союза представителей среднего класса. На страницах изданий БСФ, в публичных выступлениях его лидера — О. Мосли звучали многочисленные обвинения в адрес проживающих в Англии евреев. Отечественный исследователь БСФ пишет о характере обвинений следующее: «Идеологи Союза фашистов стремились доказать всевластие и антибританский характер деятельности евреев, обвиняли еврейских финансистов в том, что они вкладывают деньги за пределы страны и тем самым не способствуют развитию английской промышленности, переживавшей в первой половине 30-х годов трудные времена. Кроме того, лидеры Союза фашистов утверждали, что евреи используют потогонную систему на принадлежащих им предприятиях и применяют нечестные методы конкуренции»{279}. Как мы видим, конспирологические настроения являются следствием реальных социальных конфликтов, затрагивающих интересы конкретных субъектов. Поэтому не случайно, что рост сторонников партии Мосли имел всегда ситуационную природу, соотносясь, допустим, с увеличением безработицы в конкретном графстве. При этом для новоиспечённых членов БСФ идеологические и конспирологические проблемы носили заведомо вторичный характер. Вступление в БСФ для большинства из них было средством решения личных проблем. Для убеждённого же конспиролога решение его личных трудностей и неурядиц — это всего лишь побочный результат деятельности «тайных обществ». Приоритетом выступает решение глобальных вопросов.

Для общественного функционирования необходимо наличие внутри социума связей, являющихся следствием добровольно-нормативных отношений. Тогда индивид вправе выбирать или самоопределяться в качестве основного элемента социальной системы. Безусловно, что коллективные действия и в этом случае присутствуют, но реализуются с совершенно другими целевыми установками. Для подобного взаимодействия свойственны договорные отношения к тем или иным социально-политическим операциям. Их продолжительность и интенсивность зависят лишь от того, насколько субъект считает для себя выгодным и перспективным продолжение данных отношений. Обратимся к мнению В. А. Тишкова, одного из известных современных социальных антропологов: «Когда индивид сталкивается с риторикой национализма… эти призывы могут не влиять на идеально рациональный субъект. Однако рефлексия на внешние призывы зависит от того, как они оформлены и в какой ситуации транслируются, а также есть ли возможность и способность у личности оценить последствия предлагаемого выбора и соотнести с другими возможными стратегиями»{280}. В любом случае, как мы видим, происходит присоединение или оно отсутствует, индивид отныне является главным элементом социальных процессов.

Как это ни парадоксально, конспирология идеально вписывается в контекст социокультурной модернизации. То, что считалось элементом архаичного сознания, прекрасно адаптировалось в новых условиях информационного общества и даже обрело «второе дыхание». С чем это связано? Во-первых, напомним о сделанном нами выводе, касающемся «интеллектуальной природы» «теории заговора». Складывающееся на наших глазах мировое информационное пространство, невероятная, по меркам совсем недавних дней, скорость передачи информации, стали идеальной средой для конспирологического творчества. Более того, именно по этой причине, как считают сами конспирологи, возможным становится полноценное разоблачение подрывной деятельности субъектов конспирологии. Достаточно ясно об этом говорит известный русский конспирологический автор Д. Е. Галковский. Развивая тезис о Великобритании как о тайном инициаторе важнейших событий российской и мировой истории, он отдаёт должное профессионализму английских спецслужб, сумевших провести ряд блестящих тайных операций (от инспирации Первой мировой войны до развала СССР). Но в условиях развития информационного общества методы, применяемые всего несколько десятилетий тому назад, оказываются устаревшими и абсолютно неэффективными: «Это хорошо продуманная и оплачиваемая система лжи, у которой есть только один недостаток. Она совершенно не рассчитана на существование в условиях гиперинформационного общества с интернетом и мультикультурным менталитетом нового поколения. Это архаика»{281}. «Теория заговора», как мы уже отмечали, доказала свою живучесть и статус архаического артефакта ей явно не угрожает.

Во-вторых, «теория заговора», как это ни странно звучит, только сегодня получила глобальное измерение, приобретя адекватный инструментарий. Произошедший отказ от натуралистического варианта «теории заговора», оказался созвучен «духу эпохи», с одной стороны, а с другой — отразил процесс, идущий внутри самой «теории заговора». Как мы уже говорили, конспирология достаточно динамична: это одно из объяснений её устойчивости. Частные, авторские конспирологические теории практически всегда служат объектом жёсткой, пристрастной критики со стороны самих же конспирологов. Исключение составляет свод работ «классиков», но и этот высокий статус не является гарантией абсолютного и постоянного признания. Произошедшее смещение из области расовой конспирологии на уровень социальный не подорвало внутреннего единства самой «теории заговора», её имманентной истории. На этом процессе перехода мы остановимся более подробно, ибо он наглядно демонстрирует потенциал конспирологии, способность «вживляться» в общество на фоне самых динамических процессов.

Что, собственно, означает подобный переход? На первом этапе развития конспирологии наличие тайного мирового заговора объяснялось наличием определённого этноса, ставящего перед собой целью достижение тотального господства. Названный тип по времени возникновения соотносился с эпохой Просвещения, он совпадает с ней не только хронологически, но и использует методологические наработки XVIII столетия. Содержательно «теория заговора» замыкается на двух взаимосвязанных схемах. В первой — субъектом заговора выступают «масоны», во второй — «евреи». Нередко эти субъекты объединяются, что прослеживается в работах многих конспирологов позапрошлого и начала прошлого века. Причём эта связь не была результатом случайного, произвольного выбора, но достаточно жёстко соотносилась с натуралистическим вариантом конспирологии. Если в еврействе подчёркивалась расовая чуждость европейскому миру, что с неизбежностью вело к «тайной войне еврейской расы» против европейских народов[15], то масонство становилось носителем космополитического начала. Космополитизм в трактовке натуралистической конспирологии лишался любых расовых, а тем более национальных черт, что и служило маркером его социальной опасности. Отказ от расовой самоидентификации, при наличии разветвлённой системы «лож», то есть «тайных обществ» с фатальностью обрекает масонство на противостояние социальному большинству. В этом противостоянии масонство и еврейство, несмотря на внешнее несовпадение и даже противоположность, оказываются естественными союзниками. Первая проверка подобного союза — Великая французская революция, демонстрирует эффективность подобной связки. Приведём слова, наверное, самого известного французского конспиролога XIX в. Э. Дрюмона, сказанные по поводу возможности несовпадения деятельности масонов и евреев: «Герцог Орлеанский, глава французского масонства, открыто вступивший в заговор против своего двоюродного брата, не мог отговориться незнанием; он был в близких сношениях с евреями и знал, что они были руководителями масонства. Граф Глейхер в своей книге “Достопримечательные события” рассказывает, что во время путешествия герцога Орлеанского в Англию, он получил от раввина Фальк-Шека перстень-талисман, кайнаот, который должен был доставить ему престол»{282}.

Контроль евреев над масонством служит ещё одним доказательством весомости расового фактора; братство «вольных каменщиков», отказавшись от расовой самоидентификации, ничего не смогло противопоставить еврейской экспансии. Обратим далее внимание на многочисленные обвинения масонов в антихристианстве, ставшие почти традиционными в «теории заговора». На наш взгляд, подобные обвинения не столько демонстрируют приверженность конспирологов натуралистического направления религии, сколько служат средством акцентирования выхода масонства за пределы устоявшейся социальной общности, в которой расовые, культурные и религиозные маркеры образуют детерминанту. Христианство с неизбежностью «привязывается» к тому, что Шпенглер в «Закате Европы» называет гештальтом европейского мира, лишаясь значительной степени изначальной метафизичности и интернациональности.

Почему же подобная связка: евреи — масонство теряет актуальность для «теории заговора»? Здесь есть несколько причин. Первая из них заложена в зримом противоречии внутри расовой версии «теории заговора». Стремясь к максимальному этническому дистанцированию, подчеркивающему взаимную чуждость евреев и европейцев-арийцев, конспирологи игнорируют ассимиляционные процессы, строя «чистую модель» конспирологической вселенной. Парадоксально, но многие представители расового направления, при попытке эмпирического анализа, фактически подрывают собственную концепцию. Тот же Дрюмон, утверждая о наличии «еврейского заговора» против Франции, приходит к выводу о неоднородности современной «еврейской расы». Он делит её на две ветви: «северную» и «южную». Принцип разделения носит ярко выраженный социокультурный характер: «южная ветвь» испытывает мощное воздействие романской, преимущественно французской культуры, «северная ветвь» формируется под влиянием немецкой культуры. Оказывается, что, несмотря на изначальную порочность, «южные евреи» сумели воспринять элементы французской культуры и ментальности: «Южный еврей примешивает к своим финансовым предприятиям хоть каплю поэзии; он отнимает у вас кошелёк — того требует племя, но в силу соображений, не лишённых известной возвышенности. Подобно Миресу, Мильо и Перейре он водит знакомство с учёными, издаёт газету, в которой иногда пишут по-французски, ищет общества литераторов и считает за честь видеть их за своим столом»{283}. «Северные евреи» добавляют к своим отрицательным расовым чертам приятие немецкой культуры, которое усугубляет общую негативную картину. Автор рисует весьма отталкивающий портрет «северного еврея»: «В нравственном отношении тщеславен, невежествен, стяжателен, неблагодарен, подл, низкопоклонен и нагл; по наружности он грязен, оборван и покрыт чесоткою»{284}. Получается, что южный тип евреев при всех оговорках демонстрирует позитивные трансформируемые характеристики именно вследствие влияния французской культуры, что, по существу, противоречит расовой доктрине, доказывающей статичность, фатальную заданность расовых свойств. Ещё раз подчеркнем это, сославшись на слова русского конспиролога начала прошлого века: «Расы отличаются друг от друга столь коренными, безусловными и неустранимыми признаками, что игнорировать их существование немыслимо. Устойчивость расовых типов, в свою очередь, настолько сильна и непоколебима, что перемена среды решительно бессильна нивелировать их, наглядным тому доказательством служит в особенности еврейство»{285}.

Желая подчеркнуть различие между двумя ветвями европейского еврейства, Дрюмон связывает «тайную войну» против французской нации с происками «северных евреев»: «Еврейская пресса и банк взяли Гамбетту под своё покровительство и прославили маленького секретаря Кремье великим человеком только потому, что, несмотря на своё итальянское имя, он был еврей немецкого происхождения»{286}. Следует отметить, что «непоследовательность» позиции Дрюмона не следует понимать как некоторое исключение в расовой конспирологической мысли конца XIX века. Конспирологическая мысль на первом этапе своего существования носила ярко выраженный натуроцентрический характер. Данный период укладывается в рамки столетия: от середины XIX в. до середины XX в. Расовые, этнические особенности определяли, по мнению авторов «теории заговора», схему тотально неизбежного исторического противостояния тех или иных народов. Аргументация биологического толка активно присутствует в работах весьма широкого спектра. Расовые аргументы используются в ряде работ, внешне посвященных религиозной проблематике. Обращение конспирологических авторов к этому вопросу определено важной внутренней проблемой «теории заговора» того периода. Говоря о противостоянии «белой расы», конспирологи, среди прочих определяющих качеств европеоидов, особое внимание уделяют христианству, понимаемому как предикат «белой расы». Сложность возникает при обращении к историческим корням христианства, которое объективно возникает внутри мессианского движения иудаизма и первоначальной средой которого выступает еврейское население Палестины. Краткое обоснование этой проблемы отражено в словах Д. Рида: «Утверждение, что “Иисус был евреем” постоянно употребляется в наш век с политическими целями. Им часто пользуются для заглушения возражений против влияния сионистов в международной политике и захвата Палестины, ибо раз Иисус был евреем, то нельзя христианам протестовать против того, что делается во имя евреев»{287}. Данные факты являются неприемлемыми для натуралистического варианта «теории заговора», действительно затрудняя «возражения» и «протесты», и вынуждают её авторов заняться пересмотром истоков и истории христианства, для создания их «адекватной», «первозданной» версии.

Обратимся к сочинению Д. Коннера «Христос не был евреем», которое является своеобразной квинтэссенцией данного подхода как с методологической, так и с содержательной стороны. Ставя перед собой задачу открыть истинную историю возникновения христианства, автор определяет её важность, помимо необходимости собственно исследовательской, с конспирологической позиции: «Актуальность темы возрастает в связи со всё усиливающимся наступлением еврейской расы на весь христианский мир»{288}. Это наступление сопровождается, по мнению автора, спекулятивными ссылками на иудаистические истоки христианства, что в корне неверно. Качественное различие между иудаизмом и христианством заключается в характере культов, если первый представляет собой «тайный и закрытый расовый культ», то есть собственно «тайное общество» в конспирологической интерпретации, то христианство ориентировано на создание открытого этического культа.

Система доказательств Коннера строится на допущении нееврейского происхождения Христа, что тем самым решает натуралистический подход его внутреннего противоречия, так как, принимая во внимание культурологические, собственно религиозные аспекты христианства, нельзя не признать их внутреннюю связь с иудаизмом. «К счастью, помимо генеалогического, есть ещё историко-расовый подход, который расширяет и облагораживает тему, придавая ей достойную значимость, и устраняет ошибочные генеалогические обоснования»{289}, — объясняет свой выбор Коннер. Авторские аргументы базируются на признании Галилеи в качестве неиудейской территории, населённой представителями арийской расы. Используя данные антропологии и археологии, автор рисует картину тотального противостояния Христа еврейскому окружению: «В течение всего служения Христа он находил множество случаев отозваться похвально о галилеянах, в отличие от их еврейских соседей и иногда в ущерб последним»{290}.

Для Д. Рида возражения против еврейского происхождения Христа концентрируются в трёх положениях: религиозном, политико-географическом и расовом, причём два последних положения, несомненно, внутренне связаны и взаимодополняемы.

Галилея — родина Христа — не являлась частью Иудеи, была политически изолирована, имела собственного римского наместника. Факт рождения же Иисуса именно в иудейском Вифлееме имеет лишь политическую причину — участие Марии в объявленной переписи. Для ортодоксальных иудеев Галилея не была полностью «своей» территорией, что отражено даже в её названии — древнееврейское «Галил» означает «область язычников». «Смешанные браки между жителями этих двух стран были запрещены, и ещё до рождения Христа Симон Тарсис, один из Маккавейских князей, насильно переселил всех проживающих в Галилеи иудеев обратно в Иудею. Другими словами, и по расе, и политически галилеяне и иудеи были различными народами»{291}.

Как мы можем заметить, сам способ мышления сторонников натуралистической версии «теории заговора» восходят непосредственно к вышеупомянутым дискуссиям между полигенистами и моногенистами в XVIII столетии. Хотя Коннер, как и другие сторонники натуралистической конспирологии, всячески подчёркивают свою личную религиозность, стремление следовать освященным веками христианским канонам, его отношение к религии является не столь однозначным. Во-первых, преобладание аргументов объективно-научного характера свидетельствует о том, что собственно религиозные доказательства утрачивают фундаментальность, вскрывается их недостаточность в контексте рационалистического мышления. В данном случае, частое и настойчивое обращение к христианству, его истории и священным текстам служит важной, но всё же лишь дополняющей частью по отношению к естественнонаучному базису. Во-вторых, сфера сакрального «перекрывается» следующей из естественнонаучной установки логикой, что делает сами ссылки на библейские источники избыточными, обращение к последним несёт, по преимуществу, функцию эстетическую, призвано, скорее, украшать текст, чем определять его содержание.

Схожие противоречия содержатся, например, в работах X. С. Чемберлена. Один из классиков расовой конспирологии, он немалое место уделял обоснованию расовой дифференциации между европейцами и евреями. Принцип примата расового фактора выступает для него как основополагающий при анализе любого социокультурного явления. Приведём его весьма определённое высказывание по данному вопросу: «Человеческий интеллект должен представлять собой богатейшую градацию всевозможных степеней и родов развития, и притом как в форме индивидуального различия, так и в особенности — благодаря расовому подбору. Утверждение Макса Мюллера, что между китайскими таоистами и индийскими браманами “нет никакого специфического различия” — просто чудовищно»{292}. Таким образом, «чудовищной» представляется любая попытка сопоставления религиозных и культурных основ этносов вне расовой парадигмы. Доминированием расового начала объясняется и особенное положение евреев, сохранивших в неприкосновенности чистоту собственной крови: «Посмотрите, с каким неподражаемым мастерством они сумели использовать закон “чистокровности” в видах распространения своего господства: родовой ствол остаётся неприкосновенным, ни одна капля чужой крови в него не проникает»{293}. В этом отношении, по мнению конспиролога, необходимо перенимать опыт евреев, он поможет европейским народам сохранить свою идентичность. Именно утрата расовой идентичности под влиянием множества факторов: от многовекового господства католицизма в Европе, с его равнодушием к расовой проблеме, до распространения либеральной идеологии, делает европейские народы особенно уязвимыми в «тайной войне», объявленной Европе евреями. Исходя из сказанного, можно было бы считать Чемберлена представителем расовой «теории заговора» в её наиболее чистом виде. Но некоторые особенности его концепции заставляют не торопиться с поспешными выводами.

«Непоследовательность» позиций как Дрюмона, так и Чемберлена являлась следствием историко-политических процессов, которые были гораздо шире связки евреи — европейцы. Западный мир вступал в «золотую эру» колониализма, подчиняя себе не только отдельные страны, но и целые материки. В этой ситуации тотального торжества западного мира, осуществлённого с минимальными людскими и финансовыми потерями, расовая конспирология оказывается попросту избыточной. Ассимиляционные процессы внутри европейского еврейства, его социокультурное сегментирование с последующим возникновением «французских евреев», «немецких евреев», «российских евреев», требовали нового субъекта «теории заговора». Но это оказалось практически невозможным, учитывая явную абсурдность возможной угрозы, допустим, со стороны африканских народов. Расовое различие было налицо, но оно не имело конспирологического потенциала.

Вторая причина изменения концептуального вектора конспирологии заложена в социально-экономической динамике западного общества. Вслед за экономическими трансформациями неизбежно следовали изменения в общественном сознании. Оказалось, что складывающаяся социально-политическая система, называемая капитализмом, достаточно эвристична с позиции «теории заговора». Современный отечественный исследователь А. Неклесса, говоря об особенностях природы капитализма, с её социальной стратегией, этическими нормами и общей мировоззренческой ориентацией, подчёркивает генетическую связь между бытованием тайных обществ и формированием новоевропейского сознания. «Изгнанные из легального мира, вынужденные обитать в нём в “масках”, общаться между собой непрямым образом, сектанты вскоре обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств обладают серьёзными конкурентными преимуществами и великолепно подготовлены для “системных операций”; иначе говоря, владеют готовым механизмом для реализации сговора и контроля над той или иной ситуацией, для разработки и проведения в жизнь сложных многошаговых проектов»{294}. Развитие этого положения мы можем найти в работах известного социолога А. А. Зиновьева. Размышляя над «феноменом западнизма», он акцентирует внимание на конспирологическом элементе развития западного общества. Исследователь подчёркивает значения понятий «внутренняя власть» и «сверхвласть», в действительности определяющих функционирование властной системы. Не отрицая элементов открытой рыночной экономики как «фасада» западного мира, Зиновьев делает упор на изнаночной стороне западной системы власти: «Особое место в системе власти занимает совокупность секретных учреждений официальной власти и вообще всех тех, кто организует и осуществляет скрытый аспект деятельности власти»{295}.

Тайный аспект власти, реализуемый в функционировании «секретных служб», «секретных договоров» и «тайных обществ», приводит к использованию скрытых от общественного контроля рычагов власти, к возникновению «сверхвласти», субъектами которой не всегда являются лица, наделённые властью легитимно. К ним относятся не только профессиональные политики, крупные промышленники и банкиры, владельцы газет и телеканалов, но и священники, университетская профессура, деятели искусства. Именно они вступают между собой в неформальные связи, не только принимая наиболее важные для общества решения, но и контролируя более низкие социальные уровни: «Эта элитарная среда существует не только на национальном уровне, но и на наиболее низких — на региональном и локальном. Она образует своего рода неформальные “директораты”, контролирующие все ключевые учреждения общества»{296}. Не используя напрямую понятия «заговор» и «конспирология», учёный, тем не менее, размышляет вполне в конспирологическом контексте, рисуя впечатляющую картину тайных аспектов социальной жизни. В результате «сверхвласть» становится подлинным имманентным началом самого западного общества: «Она не зафиксирована и не признана как явление правовое, конституционное. Но в этом нет никакой надобности, ибо она, в принципе, есть образование качественно иного рода, чем просто политическая власть. Она аккумулирует в себе высший контроль над всеми аспектами общества, включая всю его систему власти»{297}.

Куда более радикальную позицию в отношении генезиса конспирологии занимает известный российский учёный А. И. Фурсов.

В ряде своих работ он проводит мысль об онтологической связи между конспирологией и возникновением капитализма в Западной Европе. Одной из главных черт капитализма является преодоление национально-государственных границ, которые выступают как естественные ограничители перемещения как продуктов производства, так и денежной массы, то есть собственно капитала: «Поскольку товарные цепи постоянно нарушают государственные границы, буржуазия испытывает острую необходимость в организациях наднационального, мирового уровня»{298}. Возникает объективная потребность в создании «тайных обществ», целью деятельности которых выступает налаживание каналов движения капитала, сохранение его целостности и ограждение амбиций национальных государств на проведение независимой финансовой политики. Прообразом подобных «тайных обществ» следует считать еврейские общины, с их особым традиционным интересом к финансовым операциям и этнической сплочённостью. Постепенно выявляется высокая эффективность конспирологической модели, которая распространяется на многие сферы социального бытия. Исследователем вводится новое понятие, обозначающее данный феномен: «Каждый новый этап в развитии капсистемы модифицировал старые или создавал новые конспироструктуры (далее К-структуры), соответствовавшие усложняющимся задачам управления мировыми процессами, массами, с определённого этапа — информацией, культурой (психоисторией)»{299}. Высокая эффективность К-структур объясняется тем, что они игнорируют традиционные механизмы принятия решений, с их громоздкими процедурами и зачастую этической «нагруженностью». В настоящее время капиталистическая система представляет собой сложную систему транснациональных корпораций, каждая из которых одновременно является и К-структурой, с характерной для неё изолированностью, не поддающейся внешнему (государственному или общественному) контролю. Заметим, что в данном пункте картина, нарисованная Фурсовым, во многом совпадает с мнением, высказанным Зиновьевым. Причём в обоих случаях авторы уклоняются от непосредственно конспирологического анализа, опускают эмпирические данные в пользу создания более объёмного объекта исследования, в котором, в отличие от работ ортодоксальных представителей «теории заговора», «тайные общества» и их деятельность не трактуются в качестве образований, первичных по отношению к социальной структуре, но выступают как естественный продукт социального развития.

Иными словами, Фурсов и Зиновьев не ставят перед собой целью конспирологические разоблачения. Смысл их позиции в признании объективности проблемы «теории заговора» в контексте генезиса западной цивилизации, в необходимости чёткого проговаривания, социальной онтологизации «теории заговора», выведении её из общественной тени, если не сказать «подполья». Признавая несомненную, как бы совсем недавно сказали, прогрессивность подобного взгляда на проблему «теории заговора», необходимо указать на явно односторонний подход к толкованию самой природы вопроса. Оба автора исходят из марксистского посыла, в основе которого лежит хорошо знакомый экономический детерминизм. Тем самым из пространства «теории заговора» исключается его этническая составляющая, без учёта которой анализ заведомо неполон.

Сразу следует оговориться, что мы вовсе не склонны отождествлять субстанциональность капитализма с деятельностью «тайных обществ». Это бы в известной мере упрощало такое сложное, противоречивое явление культуры и истории, как капитализм. Но несомненно и то, что на глубинном, онтологическом уровне «теория заговора», выступая в роли уникального социокультурного феномена, обязана своим существованием качественным изменениям в общественной, религиозной, экономической жизни стран Западной Европы. Мы не утверждаем, что этнический аспект отныне полностью исключается из «теории заговора». Речь идёт о произошедшем синтезе социального и этнического, когда расовая характеристика перестаёт восприниматься в качестве единственного источника конспирологического конфликта. Субъектом на следующем этапе развития «теории заговора» выступает мировая финансовая система, толкуемая в качестве инспиратора всех значимых социально-политических трансформаций. Среди конспирологических авторов «нового поколения» мы можем найти примеры осознанного отрицания натуралистических установок расовой конспирологии. Так, современный российский конспиролог размышляет об этническом составе так называемого «комитета 300», о существовании которого становится известно из одноимённой работы Д. Колемана. Данный комитет понимается как тайное мировое правительство, стоящее за всеми важнейшими социально-политическими, культурными и экономическими трансформациями. Размах его деятельности можно представить даже по весьма неполному перечню тех явлений, к которым он причастен: возникновение «Битлз», неофрейдизма, торговля наркотиками, отставка Никсона… Итак, насколько функционирование «комитета 300» определяется этнической принадлежностью его членов? Автор отвечает на поставленный вопрос: «Да, евреи там присутствуют, но не составляют большинства в комитете 300 и к тому же выступают не с этнических позиций, а только как представители одного из отрядов высшего эшелона финансовой олигархии Запада. На таком уровне не принято руководствоваться этническими соображениями»{300}. Более того, интернациональная финансовая система очень рационально использует этнические особенности своих агентов: «А вот когда дело доходит до реализации их задумок, то вот тут-то привлекаемые силы и средства могут быть совершенно разные, в том числе и евреи, и еврейский капитал»{301}.

Новый политико-экономический вектор развития «теории заговора» позволил переосмыслить традиционные представления и схемы. Э. Саттон, один из виднейших современных конспирологов, в работе «Уолл-Стритт и болыпевицкая революция» пытается опровергнуть представление о революции в России как о результате осуществления «еврейского заговора». Последнее утверждение является во многом базовым для расовой конспирологии. Согласно выводам исследователя, успех большевистского переворота объясняется вовсе не активностью евреев, но прямой заинтересованностью крупного бизнеса, преследовавшего весьма прагматичные цели: «Чтобы сохранить Россию как рынок для послевоенного американского предпринимательства»{302}. Поэтому крупнейшие банкирские дома Америки (Томпсон, Морган, Рокфеллер) сознательно «подпитывали» советский режим, рассчитывая на последующие крупные экономические преференции. Расовая конспирология («еврейский заговор») служит средством дезинформации общественного мнения, отвлекая его от реальных участников действа и их истинных мотивов: «Настойчивость, с которой проталкивается миф о еврейском заговоре, наводит на мысль, что он вполне может быть намеренным средством для отвлечения внимания от действительных вопросов и действительных причин»{303}. Парадокс ситуации заключается в том, что, поддерживая большевиков, американские финансисты тем самым закладывали «мину» под государственное устройство США. Окрепнув с помощью американских денег, большевизм неизбежно должен был повести наступление уже на саму Америку. А. И. Фурсов в контексте рассматриваемой проблемы отмечает «фатальное» существующее противоречие между социумом-государством и финансовым капиталом: «Интересы значительной части буржуазии объективно носят наднациональный, интернациональный характер (это и есть одно из главных внутренних противоречий буржуазии, её национально-интернациональная нетождественность самой себе)»{304}. Положение усугубляется тем, что государства Нового времени, сменившие феодальный тип социального устройства, функционируют как общества национальные, в них «нация» является одним из главнейших объединяющих начал, нивелирующим разнонаправленность индивидуальных интересов и потребностей.