СЛЕДСТВИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЛЕДСТВИЕ

Обсудив сложившуюся ситуацию и учитывая, что Бурцев угрожал объявить Азефа провокатором, ЦК партии социалистов-революционеров на Лондонской конференции дал согласие на проведение третейского суда. Члены ЦК полагали, что таким образом удастся прекратить несправедливые нападки Бурцева на Азефа.

Уверенность членов ЦК в невиновности Азефа и его влияние в партии были столь велики, что, несмотря на решение Лондонской конференции, суд под разными предлогами несколько раз откладывался. Тогда Бурцев заказал набор своего письма в ЦК с обвинением Азефа и гранки текста отдал Савинкову. Письмо кончалось следующими словами: «О деятельности Азефа и его руководителей мы много и часто будем говорить на страницах «Былого» [625]. Только после этого в ЦК поняли, что суда избежать на удастся.

Судей укомплектовали в следующем составе: Г. А. Лопатин (председатель), В. Н. Фигнер и П. А. Кропоткин. Более авторитетного состава представить невозможно. Суд заседал с перерывами в октябре—ноябре 1908 года в Париже сначала на квартире известного эсера И. А. Рубановича и в библиотеке им. П. Л. Лаврова, затем на квартире у Б. В. Савинкова [626]. За работой суда наблюдали представители ЦК партии социалистов-революционеров В. М. Чернов, М. А. Натансон и Б. В. Савинков. Поскольку судили Бурцева за клевету, а не Азефа за предательство, то последний жил с семьей в Пиренеях на курорте близ Биаррица и поддерживал с Савинковым почтовую связь. Через Азефа и Заграничную агентуру Департамент полиции знал о суде, но подробности происходившего на его заседаниях оставались для него тайной.

В. М. Чернов

Все, кроме Лопатина, Бурцева и Бакая, рассчитывали, что наконец-то уличат Бурцева в попытке ошельмовать Азефа. Аргументация защитников Азефа была простейшая, эмоциональная — его революционное прошлое, он — один из основателей партии, лидер Боевой организации. Сотрудник Департамента полиции убил министра внутренних дел и великого князя?! Это уж слишком. Все подстроено агентами охранки. Ба-кай — бесспорно профессиональный провокатор. Тогда Бурцев потребовал от присутствовавших слова не разглашать источника информации и объявил о свидетельстве Лопухина. Но и после этого заявления судьи не пришли к единому мнению. Оставалось одно — допросить самого Лопухина или хотя бы собрать о нем сведения, которые позволят оценить правдивость его показаний, если они не плод «болезненной фантазии» Бурцева. С этой целью в Россию выехал член ЦК партии социалистов-революционеров А. А. Аргунов. Перед отъездом он сообщил о своей сложной миссии Азефу.

«Допуская, что Бурцев говорит правду, приводя слова Лопухина,— писал Аргунов,— необходимо было выяснить, какова роль в данном случае самого Лопухина. Была предпосылка, что бывший глава полиции Лопухин, выгнанный из бюрократической среды, добивался своего возвращения путем провокации» [627]. Сведения, собранные Аргуновым в Петербурге, говорили в пользу Лопухина.

В начале ноября 1908 года встревоженный Азеф появился в Петербурге на Мытнинской набережной, 1, в квартире начальника Охранного отделения А. В. Герасимова и просил у него совета, как выйти из положения, в которое привели его показания Лопухина [628]°. «Рассказ Азефа,— вспоминал Герасимов,— звучал чудовищно невероятно. Я знал Лопухина уже семь лет, раньше в Харькове, потом в Петербурге, знал его как человека, понимающего ответственность своих поступков, и как человека, ставящего исполнение долга всегда на первый план»[629]. Герасимов посоветовал Азефу объясниться с Лопухиным, тем более что, по словам Азефа, Лопухин обязан ему жизнью.

П. А. Кропоткин

11 ноября Азеф появился у Лопухина в его пятнадцатикомнатной квартире на Таврической, 7. Вернувшись к Герасимову, он сказал, что Лопухин отрицал факт разговора о нем с Бурцевым, но и не ответил, как будет себя вести, если эсеры силой потребуют от него показаний против Азефа. «Мы совершили очень серьезный промах,---сказал он (Азеф.— Ф. Л.) у—я не должен был туда идти. Лопухин несомненно находится в связи с революционерами, и он передаст им о моем сегодняшнем посещении. Сейчас я окончательно пропал» [630]. Азеф не ошибся, визит к Лопухину послужил для эсеров главнейшим доказательством его предательства.

18 ноября на квартире известного столичного адвоката Е. Е. Кальмановича Лопухин встретился с Аргуновым и произвел на него крайне благоприятное впечатление [631]. Лопухин рассказал обо всем и о посещении Азефа и пообещал Аргунову при следующем свидании дать для эсеров письменные показания.

21 ноября Герасимов побывал у Лопухина, который на сей раз не отрицал, что имел с Бурцевым заграничное свидание, но разговор касался исторических сборников «Былое». Он сказал, что на суд, организованный эсерами, не поедет, но если ему приставят к виску браунинг, то, конечно же, скажет правду об Азефе. «Ни напоминание генерала Герасимова о долге присяги,— читаем мы в обвинительном акте по делу

Лопухина,— ни указания на значение этой тайны для государственной безопасности на Лопухина не подействовали, и он, видимо, желая прекратить этот неприятный для него разговор, дал понять своему собеседнику, что он занят, после чего Герасимов перестал убеждать Лопухина, но, уходя, намекнул ему, однако, что, какова бы ни была в будущем его роль в этом деле, она будет обнаружена и тайною не покроется» [632].

После ухода Герасимова встревоженный Лопухин написал письма председателю Совета Министров П. А. Столыпину, товарищу министра внутренних дел А. А. Макарову и директору Департамента полиции М. И. Трусевичу и две их копии передал своим друзьям, чтобы в случае его неожиданной смерти их переслали судебным властям. Лопухин описал появление у него Азефа и Герасимова, их просьбу не открывать эсерам роли Азефа и угрозы в его адрес в случае невыполнения этого требования. Он просил адресатов данной им властью оградить его от подобных свиданий с сотрудниками охранки.

23 ноября состоялось второе свидание Аргунова с Лопухиным. Лопухин рассказал о посещении Герасимова и установленной после этого визита слежке, просил передать Бурцеву, чтобы тот больше не писал ему, так как не верит в его конспираторские способности. Лопухин не принес письменных показаний, но передал Аргунову для отправки по почте три упомянутых письма одинакового содержания в открытых конвертах.

«Около 9 часов вечера 11 сего ноября ]<о мне на квартиру, в д. № 7 по Таврической ул., явился известный мне в бытность мою директором Департамента полиции как агент находящийся в Париже чиновник Департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом коей он состоит, проникли сведения об его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что суд этот имеет обратиться ко мне за разъяснениями по этому поводу, и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня. Около 3 часов дня сего числа ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник Спб. Охр. отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом в какой-либб форме обратятся ко мне с разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник Охр. отд. сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения будут хорошо известны.

Усматривая в требовании Азефа, с сопоставлением с заявлением начальника Охр отд. Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом, прямую, направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения вашего превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть и угрожающих моей безопасности, действий агентов политического розыска. <...)» [633]. После прочтения письма у Аргунова никаких сомнений оставаться не могло, и они договорились о встрече в Лондоне.

Ночью 23 ноября 1908 года Лопухин выехал в Москву, 29-го утром прибыл в Петербург, а 30-го вечером отправился в Лондон, откуда возвратился 14 декабря. Его неотступно сопровождали агенты охранки [634] . 10 декабря, в день отъезда из Лондона, к нему в гостиницу «Уолдорф-отель» явились А. А. Аргунов, В. М. Чернов и Б. В. Савинков. А. А. Лопухин с женой встретились с ними в приемной отеля и условились, что увидятся еще раз позже. За два часа до отхода поезда их свидание состоялось в лондонской квартире Аргунова. Лопухин подтвердил знакомство с Азефом очное и по документам, его службу в политической полиции.

Лопухин поставил себя в положение весьма незавидное: откажись он от переговоров с эсерами или уклонись от показаний против Азефа — можно стать жертвой террориста, мстившего за оклеветанного ветерана партии, согласись свидетельствовать против Азефа — неизбежна месть царского правительства. Лопухин выбрал второе.

Но не все эсеры поверили в виновность руководителя Боевой организации. Из показаний Лопухина проверке подлежал лишь визит к нему Азефа 11 ноября 1908 года. По утверждению Азефа, он в ноябре ездил в Мюнхен и Берлин, а не в Петербург. 23 декабря из Берлина от эсера В. О. Фабриканта, специально посланного проверить алиби Азефа, пришла телеграмма, сообщавшая, что Азеф в указанном им месте в Берлине не останавливался [635]. Теперь уже ни у кого никаких сомнений не должно оставаться, но сомневающиеся были...

Поздно вечером 23 декабря к Азефу домой без предупреждения пришли В. М. Чернов, Б. В. Савинков и Ян Бердо (Савинков в воспоминаниях назвал его «Николаем». В 1910 году Бердо обвинили в провокаторской деятельности и он покончил с собой) и потребовали от него доказательств пребывания в Берлине. Азеф ничего вразумительного ответить не смог Тогда ему рассказали все. Он категорически отрицал службу в полиции... Эсеры предложили ему условие — рассказать о сношениях с охранкой, и тогда его с семьей отпустят на все четыре стороны. Ему напомнили, что Дегаев и сейчас живет где-то в Америке. На обдумывание Азефу дали 12 часов.

После ухода посетителей под окнами квартиры Азефа некоторое время по своей инициативе прогуливались известные эсеры В. М. Зензинов и С. Н. Слетов. Они поговорили о том, что следовало бы на свой страх и риск зайти к предателю и пристрелить, но... поговорили и разошлись. А в это время за окнами квартиры провокатора муж пытался убедить жену, что его оклеветали и если он ночью не скроется, то утром будет убит. Жена Азефа, Менкина, убежденная революционерка, привыкшая гордиться выдающимися заслугами мужа и его авторитетом в партии, поверила ему. 24 декабря рано утром она проводила Азефа на Северный вокзал и усадила в курьерский поезд. Он уехал в Берлин к своей любовнице.

Азефа отпустили, иначе того, что произошло, назвать нельзя. «Два дня тому назад,— писал Азеф Герасимову,— вечером ко мне явились в квартиру для опроса. Я с целью затягивал так, чтобы им пришлось в 2 часа ночи уйти, с тем чтобы возобновить рано утром опять. Я же в З1/2[636] часа ночи ушел без всего из дома и уже не возвращался, уехал ранним поездом» [637]. Обман удался так просто, потому что обе стороны этого хотели.

26 декабря в эмигрантской прессе появилось извещение:

«Партия социалистов-революционеров доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийные клички «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии с.-р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом Б [оевой] о [рганизации] и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором <...)» [638]. В этом извещении ЦК партии социалистов-революционеров опубликовал некоторые материалы, касавшиеся деятельности Азефа как «революционера», так и провокатора.

На собрании ЦК с привлечением активных членов партии и находившихся в это время в Париже боевиков было принято решение о предъявлении Азефу формальных обвинений и устройстве суда над ним. Некоторые члены Боевой организации продолжали верить разоблаченному провокатору, один из них угрожал обещанием предупредить Азефа, если члены ЦК не дадут гарантию, что не допустят самосуда со стороны тех эсеров, которые требовали немедленной казни их недавнего руководителя, другой предупреждал, что «перестреляет ЦК», если с головы Азефа падет хоть один волос.

В мае 1909 года в Париже состоялся V Совет партии социалистов-революционеров. В его решении имелась следующая запись:

«Совет партии считает необходимым:

1) образовать судебно-следственную комиссию из партийных лиц;

2) поручить ей полную ликвидацию всех последствий раскрытия провокаций Азефа;

3) предоставить ей право по мере необходимости привлекать к следствию и дознанию, в качестве ли обвиняемых или свидетелей, всех без исключения членов партии или ее коллективы;

4) уполномочить на вынесение приговоров, подлежащих обжалованию только перед Советом или Съездом партии;

5) предложить новому ЦК приведение в исполнение приговора комиссии» [639].

Судебно-следственная комиссия по делу Азефа состояла исключительно из членов партии социали-стов-революционеров, вполне послушных составу ЦК, в который входил и Азеф. Конечно же, после его разоблачения всем им следовало выйти из ЦК, но этого не произошло. Председателем комиссии был избран известный народоволец, подвергавшийся еще допросам Судейкина, А. Н. Бах, впоследствии член Академии наук СССР. В состав комиссии вошли Сан-жарский, Берг и Араратский. Послушная комиссия обосновалась в Париже, под боком у ЦК. Бах жил в Женеве и участия в работе комиссии почти не принимал. Привлечение Баха к расследованию предательства Азефа объясняется его авторитетом среди членов партии и участием в допросах провокатора Татарова.

Первое организационное заседание комиссии состоялось 8 сентября 1909 года, регулярная работа началась лишь в ноябре,— Комиссия не спешил^, не торопил ее и Центральный комитет. На семидесяти трех заседаниях был допрошен тридцать один свидетель, материалы комиссии разместились на тысяче трехстах страницах, перепечатанных на ремингтоне. Треть показаний послушные следователи отбросили, в отчет попали лишь свидетельства, угодные членам ЦК.

Важнейшим свидетелем следователи считали В. М. Чернова, одього из лидеров Центрального комитета партии социалистов-революционеров, бок о бок проработавшего с Азефом около восьми лет. Он внушил следователям, что все сведения о провокаторской деятельности Азефа исходили от Департамента полиции, который, по мнению ЦК, поставил перед собой цель — развалить партию путем дискредитации ее выдающихся деятелей. Чернов умолчал о том, что информация об Азефе поступила не только из Департамента полиции. Не смог он объяснить, откуда охранке стало известно о «выдающейся» роли Азефа в революционном движении, хотя напрашивается предположение, что его «выдал» провокатор Татаров. Татаров действительно сообщил полиции о роли Азефа в партии эсеров. Еще в 1904 году Азеф тщательно скрывал от хозяев, что он руководитель Боевой организации, и напрасно. Лопухин в конце 1904 года докладывал министру внутренних дел П. Д. Свято-полк-Мирскому, что Азеф стал членом ЦК, и поэтому от его услуг следует отказаться, сочетание секретного агента и члена руководства противоправительственного сообщества не может быть терпимо[640]. Но если полиция знала, что глава Боевой организации и не провокатор, то отчего бы ей не арестовать Азефа, часто ездившего в Россию? Уж не из-за того же, чтобы было кого оклеветать. Чернов объяснил это феноменальной ловкостью Азефа. Такие весьма уязвимые объяснения благодушного настроения членов ЦК в отношении воплей о предательстве Азефа вполне удовлетворили следователей. Комиссия даже не сочла нужным допросить Меньшикова и Рутенберга, а им-то уж было что сказать... Она не проанализировала причин, благодаря которым столь долго в руководстве партии мог орудовать полицейский агент. Приведу лишь один пункт заключения комиссии, относящийся к письму Меньшикова, разоблачавшего Азефа (его текст приведен выше): «Что касается Азефа, то обвинения, выдвинутые против него в письме, были признаны совершенно неосновательными, ибо заключали в себе указания на разные ничтожные и мелкие факты» *[641]. Читателю предоставляется самому сделать вывод об бсновательности или неосновательности обвинений Меньшикова. За халатность и благодушие, доверчивость, граничившую с преступлением, никто из лидеров партии не понес наказания, никто из них не был даже выведен из состава ЦК [642]. Члены ЦК стремились поскорее придать забвению досадную для них историю с предательством Азефа, принизить его заслуги перед Департаментом полиции. Ими руководили те же мотивы, что и Л. А. Тихомировым в деле разоблачения С. П. Дегаева. Чем больший ущерб нанес Азеф партии, тем большая вина лежала на ее лидерах, не обративших внимания на многочисленные предупреждения, не обнаруживших в своем соратнике полицейского агента. Руководство партии абсолютно доверяло Азефу, всегда вставало на его защиту и вполне устраивало провокатора. Именно поэтому он почти никого из верхушки партии не выдал. (Не в благодарность ли за услуги они его отпустили?) Азеф, по мнению членов ЦК, выполнял очень нужную для их партии работу, а что погибают рядовые революционеры, так без этого не обойтись. «Лес рубят — щепки летят». Как же это нам знакомо! Такой подход к человеческим жизням присущ людям, стоящим во главе политических партий. Они подобно шахматистам готовы передвигать и разменивать пешки, пока на доске не останется хотя бы одна, но их пешка.

Благодушие ЦК и судебно-следственной комиссии побудили Азефа потребовать в 1910 году открытого суда над ним, но суд не состоялся. Если бы эсеры согласились, суд все равно не состоялся бы за неявкой Азефа, он не рискнул бы приехать в Париж. Провокатор понимал, что молодые боевики могли его убить, не испросив разрешения у членов ЦК.

Мудрый старик, человек высокой морали, князь П. А. Кропоткин писал В. Н. Фигнер: «Глубоко сожалею, что ЦК (партии социалистов-революционеров.— Ф. Л.) странно пишет об Азефе. Ловкий провокатор, каких немало во все времена. К чему этот романтизм? Именно как мелких мошенников и плутов надо клеймить этих мерзавцев, а не делать из них героев французских романов» [643]. Кропоткин превосходно понимал, что над головой Азефа нельзя допускать появления ореола даже великого провокатора. Самые справедливые чувства в отношении его — презрение и брезгливость.

Роль Бакая в деле разоблачения Азефа умышленно затушевана Бурцевым — уж очень не хотелось делиться лаврами. Уместно привести здесь заключительную часть письма Бакая, помещенного ранее в этой главе: «Заканчивая настоящее письмо, я должен сказать, что бросил я службу только лишь по нравственным мотивам для того, чтобы довести до сведения русской публики о всех ужасах, свидетелем которых я был. Числился я чиновником особых поручений, получал до четырех тысяч рублей в год, имея за собой все шансы двигаться по иерархической лестнице вверх, но всем этим я пренебрег и пошел прямо на нужду и полуголодное существование. От В. Л. Бурцева я никакого жалованья не получаю, а получил плату за свои статьи, помещенные в «Былом». Капиталов не имел, не имею, равно как и моя жена и теща...» [644]

В 1912 году в Нью-Йорке вышла книга Бакая «О разоблачителях и разоблачительстве». В ней на 64 страницах он обвиняет Бурцева в несправедливом отношении к себе и многочисленных ошибках в ходе расследования провокаторской деятельности Азефа и других провокаторов.

«Вместо того,— писал Бакай,— чтобы молчаливо продолжать изыскание и добываемые новые факты сообщать заинтересованной стороне, Вы начали распространять слухи об Азефе повсюду, где только могли. Это повело к тому, что Вы себе нажили врагов, а Азеф — защитников.

Эту ошибку я считаю серьезным промахом. Нельзя снимать шкуру с неубитого медведя, также точно нельзя было объявлять Азефа перед всеми провокатором, не собрав достаточных данных для его уличения. (...) Меня удивляло всегда, почему Вы, несмотря на мои просьбы, не свели меня ни с одним видным социалистом-революционером для того только, чтобы говорить по делу. Ведь объясняться лично или через посредника — большая разница.

Я, как свидетель многих фактов, мог их передать так, как их наблюдал, Вы же, посредник, невольно могли впасть в ошибки, что и случалось не раз,— об этом я скажу дальше.

Когда мне пришлось выступать непосредственно в суде по делу Азефа, по свидетельству Лопатина и Кропоткина, своими десятичасовыми объяснениями я произвел настолько сильное впечатление на судей, что после моего свидетельского показания о суде над Вами не возникло и речи: перешли прямо к обвинению Азефа. (...)

Но за Вами установилась громкая слава разоблачителя; эта слава — несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей, неосведомленности широкой публики. Благодаря этому сложилось так, что Ваши действительные заслуги настойчивого собирателя материалов, касающихся революционной стороны, мало ценятся, а качества, в самом деле в Вас отсутствующие, признаются» [645].

Бакай не знал, что Бурцев разоблачение Азефа трактовал совершенно не так, как это было на самом деле. Всем, кроме Бакая, он говорил, что давно уверен в провокаторстве Азефа, но ему недоставало просто-напросто доказательств. Вот он их и добыл, приперев к стенке Бакая, а затем и Лопухина.

Бурцева недолюбливали за самонадеянность, тщеславие, подозрительность[646]. Он вел себя бесцеремонно, шел напролом, ни с кем и ни с чем не считался, обманывал, искажал факты, в общении с людьми он не был приятен. Но в результате его добровольного и бескорыстного труда революционные партии очищались от разоблаченных им провокаторов. Его энергией партия социалистов-революционеров освободилась от Азефа, его энергией предотвращено множество преступлений. Следует признать оценку Бакая, данную им деятельности Бурцева, несправедливой. Перед Бурцевым надлежит снять шляпу и низко ему поклониться за результаты его грязной и опасной работы. На счету этого санитара революционного движения самые крупные провокаторы начала XX века, именно ему удалось их разоблачить. Лишь в самом конце жизни он бросил это ремесло[647]. Владимир Львович Бурцев умер на восьмидесятом году жизни в 1942 году в оккупированном Париже от заражения крови: он не обратил внимания на ржавый гвоздь, торчавший из старого башмака и впивавшийся в его ногу. Он бегал по опустевшему городу, нищенски одетый и вечно голодный, и резким, хриплым голосом торопливо выкрикивал мало знакомым прохожим, что Россия пренепременно победит бошей, не может не победить [648]. Простим ему его слабости, читатель.

Для Лопухина и Герасимова разоблачение Азефа не могло пройти безнаказанным. Вопрос о привлечении к ответственности, вернее, о наказании Лопухина всесторонне рассматривался в кабинетах Министерства внутренних дел. У правительства всегда имелась под рукой палочка-выручалочка в виде Особого совещания. Там без всяких доказательств при сговоре членов Совещания в отсутствие обвиняемого можно было приговорить неугодное лицо к пяти годам ссылки. Но в министерстве желали для Лопухина более сурового наказания, его захотели привлечь к суду по статье 102 Уголовного уложения («Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжелого преступления <...)» [649]), по которой он мог получить до восьми лет каторги. Но для этого требовалось доказать «участие» Лопухина в «преступном сообществе».

Его судили 28—30 апреля 1909 года в Особом присутствии Правительствующего Сената с участием сословных представителей (присяжных заседателей). Материалы судебного процесса на первый взгляд представляют чрезвычайный интерес,— в них имеются свидетельские показания Герасимова, Рачковского, Зубатова, Ратаева и Святополк-Мирского. Но при внимательном их рассмотрении убеждаешься, что сведениями, почерпнутыми в них, пользоваться следует с осторожностью. Все показания свидетелей весьма субъективны, противоречивы и преследовали только одну цель — выгородить себя. Показания Зубатова противоречат его же письмам; Рачковский утверждал, что с 1901 года начал в Париже постоянную слежку за Азефом, считая его крупным эсером, и посылал донесения в Особый отдел Департамента полиции Ратаеву; Ратаев же сообщал, что не знал о роли Азефа в партии и так далее [650].

Несмотря на очевидность малой достоверности показаний главных свидетелей, Лопухина признали «виновным в том, что, зная о существовании общества, поставившего целью своей деятельности ниспровержение путем вооруженного восстания, террористических актов, существующего в России, Основными Законами утвержденного, образа правления, принял участие в этом сообществе, выразившееся в том, что он вошел в сношение с этим сообществом, выдал <...)» [651]. Разумеется, это обвинение не могло быть подкреплено вескими доказательствами.

Любопытно объяснение поступка Лопухина, которое он высказал в своем заключительном слове: «Когда Бурцев мне сказал, что он представил революционной партии целый ряд доказательств о службе Азефа в качестве агента и что революционная партия ему ответила, что не может быть агентом человек, который сам участвовал в целом ряде преступлений, я, всегда подозревавший, что Азеф провокатор, не мог этому заявлению не поверить. Может быть, я поверил несколько легкомысленно, но раз я поверил, молчать об этом я не считал возможным, потому что, если бы я молчал после этого, читая газеты о совершении политических убийств и смертных казнях, я бы считал их все на своей совести. Вот почему я подтвердил» [652].

Присяжный поверенный А. Я. Пассовер, защищавший Лопухина, пытался доказать судьям, что подсудимый «пособничал совершению деяния не преступного».

Поэтому оно не может быть наказуемо. Защитник утверждал, что результатом действий Лопухина было всего лишь исключение Азефа из противоправительственного сообщества. В чем же тут преступление?.. Но Лопухина сослали в Минусинск. В 1912 году его помиловали и восстановили в правах. В столицу он не вернулся,— слишком много трагических воспоминаний связывало его с Петербургом. Лопухин поселился в Москве и служил там вице-директором Сибирского торгового банка.

Не прошло безнаказанным дело Азефа и для Герасимова. В конце октября 1909 года его отправили в длительный отпуск с обещанием кресла товарища министра внутренних дел. Но по возвращении из отпуска он четыре года занимал почетную должность генерала для поручений при Министерстве внутренних дел. В 1914 году Герасимова пятидесяти трех лет от роду отправили в отставку и более уже на службу не призывали, даже когда началась война. Свободное время Герасимов убивал игрой на бирже [653]. В 1916 году он познакомился с Бурцевым, пожелавшим получить от него сведения о политической полиции. За бывшим начальником столичной охранки после свиданий с Бурцевым усиленно следили. Герасимов вспоминал: «Помню, уже перед самой революцией, как-то раз во время своей обычной прогулки по Невскому, я столкнулся с Бурцевым. Он шел в сопровождении филеров. Шли филеры и за мной» [654].

7 марта 1917 года бывшего начальника столичной охранки арестовали, десять дней продержали в «Министерском павильоне» Таврического дворца, куда свозили представителей высшей царской администрации, затем перевели в «Кресты». Освободили его по ходатайству Бурцева, но ненадолго, эсеры потребовали изолировать отставного жандармского генерала, и он оказался в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. Про сидение в Трубецком бастионе Герасимов вспоминал:

«Хуже всего было то, что солдаты крепостной команды, охранявшие нас, время от времени начинали в коридорах тюрьмы митинговать, громко обсуждая вопросы о том, не проще ли было бы нас не караулить, а просто расстрелять и пустить в Неву.

Временами положение становилось очень напряженным, так что даже приходилось представителям Совета рабочих депутатов приезжать и успокаивать волновавшихся солдат. Помню, как раз перед дверями моей камеры шел такой митинг, причем оратором от Совет# выступил известный социалист-революционер [А. Р.] Гоц. С большим трудом ему удалось убедить солдат отказаться от своих намерений» [655].

Из Трубецкого бастиона Герасимова возили в Зимний дворец. Там он давал показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, путаные, подобострастные. Его отпустили, других продержали в тюрьмах до лета 1918 года и расстреляли. Возможно, опять помог сердобольный Бурцев, свидетельствовавший, что Герасимов давно порвал всякую связь с охранкой[656]. Но расстреляли отошедших от дел и лишь приступивших к делам вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова, министра юстиции И. Г. Щегловитова, министров внутренних дел А. А. Макарова, А. Д. Протопопова и А. Н. Хвостова, товарища министра внутренних дел С. П. Белецкого и многих других, а Герасимова отпустили. Он бежал в Европу, возможно, помогли старые связи, и там, на чужбине, тоскуя по России, писал мемуары и продолжал верить, что Азеф его никогда не обманывал.