КОНЕЦ ПРОВОКАТОРА

КОНЕЦ ПРОВОКАТОРА

Но вернемся к Азефу. Вся Россия обсуждала его разоблачение. Государственная дума 11 и 13 февраля 1909 года рассматривала запрос депутатов о провокаторской деятельности Азефа. В ходе дебатов анализировались и другие случаи использования правительством полицейской провокации. Приведу несколько извлечений из стенографических отчетов этих заседаний:

«В 1904 г. Рачковский, уволенный от службы, не теряя связи с Азефом, постоянно встречается с ним в Варшаве, и вправе ли мы не доверять показаниям социал-революционеров, что Азеф и Рачковский, именно Рачковский, удаленный Плеве, составляют план и организацию убийства Плеве. (...) Нужно поставить вопрос о том, откуда возникают в русской действительности такие факты,— и мы приходим, на основании всех этих данных, к тому заключению, что имеем дело с системой провокации. Мы утверждаем на основании этой картины, что провокация входит как органическая часть в деятельность политической полиции. Но если правительство не в состоянии опровергнуть всей нарисованной нами картины, а мы уверены, что, при всем обладании полнотой документов, оно опровергнуть этих данных не может, то у правительства остается одно: заявить, что центральное правительство ко всему этому непричастно, что центральное правительство ничего об этом не знает, как отчасти говорит оно в своем втором сообщении. Может быть, правительство не знает всего, что делается у него под рукою. Мы знаем такие прецеденты: правительство не знало, может быть директор Департамента полиции не знал, что делается за дверями кабинета Комиссарова, где печатались на казенной машине прокламации, призывающие к еврейским погромам; может быть, правительство не знало, что делается за дверями кабинета Рачковского, который рассылал свои циркуляры, вероятно, нетелеграфно, может быть и не письменно — Татаровым и Азефом; может быть, оно и не знало всех этих деталей, но это нисколько не умаляет его вины, его преступности. Мы утверждаем, что система провокации, система политического сыска перешла в настоящее время в систему управления страною, что провокация составляет неотъемлемую часть именно внутреннего управления страною. Система провокации является неотъемлемой частью режима умирающего «абсолютизма». (Голоса справа: «Что такое? Этого нельзя позволять»; легче; шум; звонок председателя.) В самом деле, если нет надобности прибегать к провокации в стране, где существует правовой строй, где управление страной ведется на основании, на точном основании закона, где правительство опирается на доверие населения, а не на силу штыка и полицейских нагаек, то, с другой стороны, провокация необходима там, где управление основывается на личном усмотрении, где царит разнузданный произвол отдельных администраторов» [657] .

На запросы депутатов отвечал министр внутренних дел П. А. Столыпин. Ему многое пришлось признать. Даже крайне правые депутаты не смогли и не пожелали его поддержать. Главный оправдательный мотив властей основывался на том, что они не знали о роли Азефа в партии социалистов-революционеров, не предполагали, что их агент член ЦК и руководитель Боевой организации, душа всех террористических актов. Прямое начальство Азефа считало его талантливым, но обычным секретным агентом внутреннего наблюдения, не более, и уж никак не провокатором. В противном случае Департамент полиции еще в 1903 году отказался бы от его услуг. Интересно, что об этом говорил не только Столыпин, но и находившийся в отставке Ратаев. Им вторили все остальные. Многие следившие за ходом дебатов в Думе поверили представителям властей.

Конечно же, в Министерстве внутренних дел знали об Азефе почти все, знали, какое положение он занимал в партии, знали все, кто был с ним связан, знали Столыпин, Рачковский, Ратаев, Лопухин, Герасимов и другие. Если бы Азеф сумел скрыть это, что почти невероятно, то все бы донес Татаров или 3. Ф. Жученко, давняя сотрудница Департамента полиции, разоблаченная Бурцевым и признавшаяся ему, что истинные роли Азефа в партии и полиции были ей хорошо известны[658]. Внутренняя агентура Департамента полиции, наблюдавшая за социалистами-револю-ционерами, тремя перечисленными провокаторами не исчерпывалась. Департамент полиции не довольствовался информацией, поступавшей из одного источника. Взаимная слежка секретных агентов друг за другом — главнейшее правило политической полиции. Бурцев, давая 1 апреля 1917 года показания Чрезвычайной следственной комиссии, сказал: «Но по словам Азефа (при свидании во Франкфурте,— Ф. Л.), он не мог допустить, чтобы Герасимов не догадывался и не знал о его роли, как участника террористических актов»[659].

Мы не располагаем позднейшими признаниями руководителей политического сыска о том, что они, при рассмотрении запроса об Азефе, обманули депутатов Думы в феврале 1909 года, но нам хорошо известно об отношении Департамента полиции к другому провокатору, к Р. В. Малиновскому. Директор Департамента полиции С. П. Белецкий и его заместитель С. Е. Виссарионов превосходно знали, что Малиновского трижды судили за кражи, но он дал согласие сотрудничать, и полицейские забыли о грехах его молодости. Когда Малиновский вошел в состав ЦК РСДРП, ему в охранке увеличили жалованье, когда же его избрали в IV Государственную думу, полиция начала ему платить по 700 рублей в месяц плюс наградные (оклад губернатора составлял 500 рублей в месяц)[660]. В 1917 году и Белецкий, и Виссарионов признались на допросах в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений бывшей царской администрации, что увеличение оклада Малиновскому находилось в прямой зависимости от того положения, какое он занимал в партии[661]. Это и естественно — платили за ценность информации и возможность влияния на различные события. Член ЦК поставлял первостепенную информацию и мог оказать на предпринимаемые партией действия определенное влияние, нужное Департаменту полиции. Когда же Малиновский попал в Думу, он приобрел еще большую ценность для своих хозяев. Следует ли жалеть денег на агента, который может выкрасть архив социал-демократической фракции IV Государственной думы для его просмотра директором Департамента полиции? Если бы в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства удалось допросить Столыпина, Рачковского и Ратаева, мы знали бы об Азефе значительно больше. Если бы следователи комиссии, допрашивая Герасимова, потребовали от него подробнее рассказать о своем секретном агенте, нам не пришлось бы о многом гадать. Мы узнали бы, с какой целью Департамент полиции по требованию Герасимова выдал Азефу русский паспорт на имя А. А. Неймейера, по которому он жил с 1910 по 1915 год, и устроил его на работу в одну из берлинских электротехнических фирм. Зная, по какому паспорту проживает секретный агент, легко отыскать его владельца. Политические полиции дружественных государств всегда помогали друг другу. Однако сотрудники русского политического сыска провокатора не прикончили, они понадеялись на эсеров.

Дебаты в III Государственной думе по поводу Азефа продолжались, а он устраивал свою новую жизнь. Бывший провокатор нанял в Берлине шестикомнатную квартиру и поселился в ней со своей любовницей, певицей одного из петербургских кафе-шантанов. Он легко превратился в преуспевающего мещанина, обеспеченного капиталом до конца своих дней. Его благополучие объясняется очень просто — не считая сумм, полученных им из кассы партии, тридцать сребреников Азефа равнялись жалованью царского министра — четырнадцать тысяч рублей в год. К тому же он успешно играл на бирже и проделывал мелкие коммерческие операции. На имя своей подруги Азеф открыл модную мастерскую в центре Берлина. Потекла сытая счастливая жизнь с пухленькой, розовень-кой, в кружевах и воланчиках сентиментальной возлюбленной из мелкобуржуазной немецкой семьи. В лексиконе бывшего террориста замелькали новые для него слова: «птичка», «гнездышко», «папочка»... Его энергия и темперамент находили разрядку в азартной карточной игре и биржевых операциях. Все выигранное на бирже Азеф просаживал за ломберным столом. Жажда риска, расчетливость и трусость странным образом уживались в этом чудовище.

Встретиться с женой Азеф попытался лишь однажды. Ночью он прокрался по парижским улицам и явился неожиданно в свою бывшую квартиру, но при его виде жена схватила револьвер. О жене Азефа Ратаев сообщал: «Переехав в 1902 году по обязанностям службы в Париж, я застал Любовь Азеф близко стоящей к лицам, занимавшим центральное положение в партии, как-то: Брешко-Брешковская и др. Вскоре мне стало совершенно определенно известно, что она состоит членом парижской группы заграничной организации партии социалистов-революционеров и очень хорошо осведомлена о делах этой организации. Она никогда секретным агентом русской государственной полиции не состояла, и я имею некоторое основание полагать, что она не догадывалась о службе мужа в полиции»[662]. Азеф больше не предпринимал попыток увидеться с семьей.

Решение об убийстве Азефа было все же вынесено руководством партии социалистов-революционеров, но при условии его реализации не на территории Франции. Эсеры организовывали поиск провокатора по всей Европе и почти выследили, но только почти. Искренность эсеров, по крайней мере их лидеров, вызывает обоснованные сомнения. Так из статьи А. М. Горького «К ответу Азефа?», опубликованной в 1911 году в бурцевском журнале «Будущее», мы узнаем:

«До какой степени стал невозможен в настоящее время Азеф для Герасимовых и Гартингов и так далее — можно видеть из того, что из Брюссельского посольства год тому назад одному видному террористу дали возможность добраться до Азефа... Надо ли говорить, для чего столыпинцы дали террористам адрес Азефа... Террористы отказались войти в переговоры с представителем посольства, и Азеф благополучно уехал из Бельгии»[663].

«Дипломаты» выполняли задание «столыпинцев» из Департамента полиции, решивших покончить с бывшим секретным агентом руками эсеров. Отказ эсеров мог быть связан с желанием не поднимать шума вокруг Азефа и скорее предать забвению его имя, возможно, они не захотели служить исполнителями воли политической полиции или опасались провокации. Террористы могли проследить за Азефом и убить его позже на территории Германии, но не сделали этого.

Летом 1912 года Бурцеву стал известен берлинский адрес Азефа. Владимир Львович послал ему письмо с предложением встретиться, гарантируя при этом сохранение тайны. Встревоженный Азеф тотчас съехал с квартиры, сдал обстановку на хранение в мебельное депо, написал завещание на имя любовницы и отправил ее к родителям в провинцию. Эти его действия свидетельствуют о желаний принять доступные ему меры предосторожности. По собственному опыту зная цену обещаниям Бурцева, он мог думать, что тот не сохранит в тайне от эсеров его адрес. Азеф не предполагал, что боевики давно могли найти его с помощью «дипломатов» из русского политического сыска. Отказ от свидания с Бурцевым никак не улучшал его положения — за ним могли уже следить. Поэтому Азеф решил не уклоняться от встречи.

Двадцать лет спустя известный русский писатель-эмигрант Я. М. Цвибак (Седых) показал Бурцеву номер французской газеты «Матен» от 18 августа 1912 года. Когда Владимир Львович увидел в газете заголовок: «В четверг 15 августа во Франкфурте встретились Бурцев и Азеф. Предатель исповедовался перед революционером», он пришел в сильнейшее нервное возбуждение, вытащил Цвибака из читальни и принялся, взволнованно жестикулируя, вспоминать о конфиденциальном свидании с провокатором:

«И потом три дня подряд Азеф рассказывал мне, как из идейного, честного революционера и главы Боевой организации он превратился в провокатора. Его основная мысль была та, что, хотя он действительно выдавал революционеров, он в то же время продолжал служить революции. Организовал убийство Плеве, в. к. Сергея Александровича, покушение на Николая II... Эти заслуги перед партией, по его мнению, искупили предательство»*[664]. Далее в таком же духе, и опять требование суда... Азеф отрицал крупные выдачи Департаменту полиции и считал, что его тактика верна, что он — революционер и готов вернуться в партию, но со своей тактикой».

Возвратившись в Париж, Бурцев поспешил через газеты сообщить миру об историческом свидании. В № 157 от 10 сентября 1912 года нью-йоркской газеты «Русское слово» И. К. Окунцов опубликовал «Беседу с В. Л. Бурцевым». Из нее мы узнаем странные факты. Оказывается, «Бурцев о своей находке (Азефе.— Ф. Л.) сообщил заправилам партии социалистов-революционеров и даже открыл им адрес провокатора». Но на это не последовало никаких действий.

«Азеф 20-ти лет поступил в охранку,— писал Окунцов.— Учась и бедствуя в Германии, он написал в охранку заявление о желании быть ее агентом. Охранка ответила утвердительно и стала ежемесячно высылать по 50 рублей, хотя юный шпион никого не выдавал, а только от времени до времени сообщал ничего не значащие данные о частной жизни революционеров. Желая нанести смертельный удар царизму и принести победу освободительному движению, Азеф поступил в партию социалистов-революционеров и начал свою деятельность на оба фронта. Он — не провокатор, он — революционер; революционером останется до гробовой доски»[665].

Странно, но в газете все это напечатано даже без иронии, всерьез. Как это понимать? Поверили Азефу? Кто? Тезис Азефа — выдача революционеров оправдана убийством высоких сановников — аморален и лжив. Жертвовать можно собой. Жертвовать другими во имя каких угодно замечательных целей — недопустимо. Никто не имеет права приносить кого-либо в жертву, кроме себя. Нет каких угодно светлых целей, ради которых можно жертвовать чужими человеческими жизнями. Самая светлая цель — это создание жизни на земле. Так можно ли ради нее жертвовать чужими жизнями?..

Лопатин о франкфуртском свидании писал Бурцеву:

«Прочел я в «Матен» Ваше интервью и — признаюсь — сильно разочаровался в своих ожиданиях. Я не отрицаю важности того, что живой Азеф подтверждает то, что Вы сообщили о нем ранее. Но нового в его показаниях нет и не только для меня, но и для публики. В особенности нет важных сообщений о степени осведомленности некоторых членов сыска о революционных подвигах Азефа, как заранее, так и после. Рядом с этой бесплодностью свидания поражают тон Вашего рассказа о нем, имеющего вид попытки разжалобить публику в пользу этого чадолюбивого Иуды! Черт знает что такое!»[666].

Возмущение Г. А. Лопатина, честнейшего человека, «странствующего рыцаря революции», прорвалось в письме к Бурцеву еще и потому, что его взбесила безнаказанность Азефа. Столько смертей, зла, горя,— а Азеф где-то наслаждается жизнью и вокруг благоденствие. На этот раз Лопатин ошибался.

После франкфуртского свидания Азеф скитался по немецкой провинции, навещал родителей возлюбленной, менял пансионаты, отели, снимал холостяцкие квартиры в отдаленных районах Берлина - около года заметал следы. Лишь летом 1913 года Азеф возобновил оседлую жизнь в Берлине, но ненадолго. Германская контрразведка выслеживала Азефа с начала войны. 12 июня 1915 года у него на квартире произвели обыск и отправили в тюрьму Моабит, как русского анархиста.

Испанское посольство в Берлине, защищавшее во время войны интересы русских граждан в Германии, пыталось вызволить его из тюрьмы, но тщетно. Просидев два с половиной года в одиночной камере, он вышел на свободу лишь после Октябрьской революции, в декабре 1917 года. За годы войны Азеф катастрофически разорился, в тюрьме сильно сдало здоровье, обострилась болезнь почек. Он умер в Западной больнице в Берлине 24 апреля 1918 года. Через два дня его похоронили по второму разряду на кладбище в Вильмерсдорфе, юго-западном пригороде Берлина. Ни памятника, ни креста на могиле не установили из предосторожности, место обозначили кладбищенской табличкой с номером 446 [667].