Причина разногласий

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Причина разногласий

Вопреки предложению Тольятти о полицентризме Совещание 1957 г. в Москве стало второй после роспуска Коминтерна попыткой создать единый центр коммунистического движения. Прошло немного времени, и эта попытка, как и первая, оказалась неудачной. Идея совместной советско-китайской гегемонии, сделавшая ее возможной, оказалась эфемерной, как и гегемония советско-югославская, определившая рождение Коминформа. Она также стала прелюдией непреодолимого конфликта. Соглашение между двумя странами базировалось скорее на определенном совпадении интересов, чем на общей вере в одни и те же политические идейные концепции. Однако неизвестно было, как долго сохранится это совпадение. Между тем китайские коммунисты настойчиво давали понять, что не хотят играть подчиненную роль в руководстве движением. Чтобы показать это, они воспользовались возобновлением полемики с югославами.

Вторая ссора с Белградом не произошла бы, если бы московское Совещание не попыталось разрешить новые проблемы внутренней диалектики коммунистического движения демонстрацией формального единства. Югославы, не подписавшие в Москве заключительного документа, в марте 1958 г. опубликовали новую Программу партии к предстоящему съезду. Это был текст, который касался не только внутренних проблем, но и стимулировал обсуждение другими компартиями югославского опыта: самоуправление в экономике и неприсоединение в международных делах[1]. Эта инициатива, полностью законная в движении, признавшем необходимость дискуссии в своих рядах, была актом недоверия в отношении тех, кто считал московский документ столь же обязательным для всех, как и старые документы Коминтерна. Трудно установить, кто в коммунистическом движении решил начать антиюгославскую полемику. Первая реакция на новую югославскую программу была выражена советской печатью, но тон ее был умеренным[2]. Но тут сразу же на сцену решительно выступили китайцы, заявления которых напомнили первые столкновения между Тито и Сталиным. Они недвусмысленно заявили, что обвинения Коминформа в адрес югославов в 1948 г. были правильными. С этого момента полемика стала более острой, в первых рядах ее стояли китайцы, а русские следовали за ними довольно сдержанно и очень неохотно[3]. Эти разногласия не ускользнули от югославов, которые сделали их настолько явными, что вынудили Хрущева в январе 1959 г. заявить, что между Москвой и Пекином нет противоречий[4].

Тем не менее разногласия были, и не только по поводу Югославии. Многие факторы, хотя и не все одинаково важные, питали /509/ разногласия между советскими и китайскими руководителями. В их основе лежала дискуссия, не законченная на московском Совещании, где она была начата. Причины противоречий были непростыми.

Многие поняли, что возник новый политический фактор — стремление людей к миру, поскольку альтернативой этому выбору могла быть только атомная война. Однако можно ли было дать мир миру, который знал только войны и был разделен глубокими социальными и национальными противоречиями? Идея мирного сосуществования, казалось, давала обнадеживающий ответ. Однако, чтобы осуществить его, недостаточно было сохранить статус-кво в эпоху, когда революционные движения сотрясали целые континенты. Такая статическая интерпретация, отвергнутая единожды, должна была рассматривать защиту мира и революционные изменения в одном плане. Должны ли коммунисты поддерживать освободительные войны, межгосударственные и народные, которые они всегда считали справедливыми?

К общим вопросам добавлялись и частные, касавшиеся отдельных стран или групп стран. В странах «третьего мира» нужно было разъяснить меру сотрудничества с националистическими и более радикальными социальными движениями. Проблема возникла одновременно с основанием Коминтерна; развитие ее приняло трагический поворот в Китае; вновь и вновь ее надо было решать в различных формах в тех или иных местах. В развитых капиталистических странах началась дискуссия о перспективах социализма также в связи с политической демократией, необходимость которой стала очевидной после осуждения методов Сталина в СССР. Наконец, в самих социалистических странах, начиная с двух самых больших, довольно открыто обсуждалось их будущее развитие.

Эти темы были не объектом академических словопрений, а предпосылками противоречий как во всем коммунистическом движении и среди его союзников, так и в отдельных партиях. Так было, как мы знаем, в СССР; то же случилось и в Китае, где в 1957 г. произошел резкий поворот от «ста цветов» к «борьбе против правых». В 1959 г. в Пекине обострился конфликт между Мао Цзэдуном и Пэн Дэхуаем, министром обороны, которого поддерживали и другие военные руководители. Внутренняя дискуссия имела продолжение на международном уровне. Молотов, не отказавшийся от борьбы с хрущевским курсом, с надеждой смотрел на китайцев[5]. Пэн Дэхуая подозревали в соглашении с Хрущевым, который, впрочем, позднее отвергал это[6].

Конфликт двух стран был неизбежным, учитывая большое количество общих проблем. Однако, поскольку не было свободной дискуссии, родилось взаимное недоверие. До тех пор пока оригинальные решения правящей коммунистической партии в одной стране вызывали беспокойство в другой, это беспокойство и являлось само по себе причиной внутренних и международных дискуссий. Решение поляков не проводить коллективизацию вызвало возражения не только /510/ в СССР, где колхозная политика все еще встречала трудности, но и в других восточноевропейских странах, в которых после 1957 г. было принято решение объединять крестьян в кооперативы совсем не так, как это делал Сталин в СССР[7]. Вместе с тем враждебное отношение к югославским концепциям было в известной мере следствием их влияния на коммунистов других стран[8].

СССР и Китай значительно отличались уровнями экономического развития. Перед китайцами стояли проблемы развития и индустриализации, которые были пройденным этапом для СССР. Из решений XX съезда они сделали вывод, что можно не просто копировать опыт СССР. Они не могли, например, разделять большое недоверие Сталина к крестьянам[9], так как это было еще более гибельно, чем в России. Однако в то же время китайцы должны были решить такие же задачи, какие СССР решал при Сталине. Отсюда их двойственное отношение к Сталину: критика его отношения к их революции и вместе с тем позитивная заинтересованность в его правительственной деятельности. Еще в 1958 г. Мао внимательно изучал его последнюю работу по экономике, которую в СССР при Хрущеве мало кто принимал всерьез[10].

В том, что касается практических решений, китайцы в конце 50-х гг. испытывали большие колебания. Эйфория после первых советских космических успехов овладела всей социалистической системой, больше всего — Китаем. Принятые в 1958 г. программы ускоренного развития напоминали о недостигнутых целях первой советской пятилетки. Делая «большой скачок» вперед, организуя сельские «коммуны» вместо обычных кооперативов, используя простые орудия и огромные резервы рабочих рук, Мао надеялся за несколько лет достичь такого невероятного прогресса, который вырвал бы страну из отсталости. Новые планы пришлось быстро снизить из-за значительных экономических диспропорций, и этот кризис положил начало конфликту Пэн Дэхуая и Мао[11]. В Советском Союзе скептически следили за мероприятиями пекинских союзников. Свои сомнения Хрущев выразил Мао в августе 1958 г. Китайцы, в свою очередь, сочли неприменимыми у них и негодными вообще новые советские предложения о личном материальном поощрении[12]

Ясно, что это недоверие обострялось чувствительностью обеих сторон и содержало в себе семена конфликта. Однако этого недостаточно, чтобы объяснить, как это потом было сделано в Советском Союзе, начало конфликта: ведь еще в январе 1959 г. на XXI съезде КПСС Хрущев и Чжоу Эньлай одобряли экономические планы друг друга[13]. Также недостаточно показать значительные различия в формировании и характере руководства обеими странами. Действительно, Мао и Хрущев, так же как Сталин и Тито, были мало подходящими друг другу личностями, и нельзя недооценивать то влияние, которое оказало их личное столкновение на взаимоотношения обеих стран. Однако за этими противоречиями, как ясно сейчас, стояли более глубокие причины. /511/