Борьба за независимость

Борьба за независимость

«Оглядываясь назад, я позволю себе сказать, что никакое военно-политическое руководство любой другой страны не выдержало бы подобных испытаний и не нашло бы выхода из создавшегося крайне неблагоприятного положения» — таково суждение, высказанное маршалом Жуковым в его воспоминаниях[1]. В этих словах звучит понятная гордость людей, руководивших Советским Союзом во время войны. В официальных исторических изданиях, однако, это утверждение превращается уже в тезис о победе как о почти предопределенном, «исторически закономерном» следствии самой «природы» того общественно-политического строя, который утвердился в СССР накануне второй мировой войны[2]. Подобные заключения требуют более тщательного рассмотрения: принять их без оговорок, на наш взгляд, нельзя.

В самом деле, ведь тяжкие поражения начального периода войны были вызваны не только теми внешними причинами, на которых сосредоточивает свое внимание советская историческая наука, но и причинами внутреннего характера, связанными с политической системой СССР 30-х гг. Таких причин было по меньшей мере три. Первая и самая важная, поскольку она лежит в основе двух других, связана со сталинскими массовыми репрессиями 1936-1938 гг., с порожденными этими репрессиями политической атмосферой и методами правления, с вызванным ими отставанием во всей военно-экономической подготовке страны. Вторая заключалась в провале сталинской внешней политики последних предвоенных лет. Эта политика смогла временно отвести от СССР поползновения гитлеровской Германии, но оказалась не в состоянии создать у Гитлера и его генералов то представление о могуществе Советского Союза, которое единственно могло удержать их от агрессии. Третья и наиболее непосредственная причина состояла в стратегических и политических просчетах в самый канун вторжения и на протяжении его первых месяцев, просчетах, совершенных из-за сосредоточения власти в руках одного человека. Цена, уплаченная за все эти факторы внутренней слабости, оказалась очень высокой. Сам Сталин позже произнес свою знаменитую фразу, в которой признал, что любой другой народ в 1941-1942 гг. вряд ли устоял бы перед искушением прогнать прочь такое правительство[3].

В чем же нашел советский народ силы победить, несмотря на столь бедственное начало войны? В чем почерпнул он стойкость, которая дала ему возможность вынести подобные испытания на фронте, в тылу или под гнетом немецкой оккупации? По крайней мере в одном отношении все авторы всегда сходятся в ответе: в патриотизме. /158/ На этот счет нет расхождений между историками СССР и исследователями из других стран. Один писатель тонко подметил, что, говоря словами Толстого, речь шла о «скрытом жаре патриотизма»[4]. Но ведь патриотизм является настолько сложным чувством, что этот ответ, правильный сам по себе, рискует обернуться тавтологией.

Был ли то «русский» патриотизм, как пишут многие западные историки, или «советский» патриотизм, как утверждают в полемике с ними их московские коллеги?[5] Разграничительную линию провести нелегко, хотя нет сомнения, что собственно русский патриотизм мнился одной из самых сильных пружин победы. Не одни лишь русские сражались в рядах Красной Армии, воевали в партизанских отрядах или трудились на военных заводах в тылу. «Одни знали, — скажет другой писатель, — что защищают Октябрьскую революцию от тупого, жестокого фашизма, другие думали о родном домике...»[6] Как верно было подмечено, родина или социализм суть абстрактные понятия: конкретными они становятся, когда воплощаются для одного — в его товарищах по батальону, для другого — в далекой алтайской деревне, для третьего — в окрыляющих надеждах, рожденных первыми пятилетками. Впрочем, людей вело в бой и еще более простое чувство: отчаянное желание выжить перед лицом угрозы, смертельный характер которой ощущался всеми. Даже сами катастрофические обстоятельства бесспорно неспровоцированного вторжения поддерживали в людях ощущение собственной правоты. И каким бы тягостным ни было их ощущение международного одиночества в начале войны, но и оно служило стимулом к отдаче всех своих сил без остатка. «Другого выхода, — скажет уже процитированный автор, — ни у меня, ни у моих соотечественников тогда не было»[7]. Война была для СССР прежде всего войной национального сопротивления[I].

Но одного лишь коллективного чувства, каким бы сильным оно ни было, еще недостаточно для обеспечения победы. В прошлой истории русского народа были замечательные образцы патриотизма, как, например, в 1812 г. перед лицом наполеоновского нашествия (прецедент, который постоянно подчеркивался и прославлялся во время войны), но они не спасли Россию и от многих бесславных поражений. Новое состояло в том, что в СССР это чувство слилось с волей и стремлениями руководящих сил страны: Коммунистической партии, органов, непосредственно управлявших обществом, их руководящих /159/ деятелей, и в первую очередь их признанного вождя — Сталина. Эти силы защищали свой строй, свою власть, свои послереволюционные достижения. Но это их стремление к защите совпадало с интересами и чаяниями народа, и совпадало тем больше, чем выше была их решимость сражаться за свои завоевания. За плечами у них было немало ошибок, да и во время войны их деятельность по руководству страной не была свободной от изъянов. Но в целом они доказали, что обладают огромной способностью мобилизовать и направлять народную волю к сопротивлению захватчику, давая ей верное политическое выражение. В равной степени они продемонстрировали способность организовать в почти безнадежных условиях как собственно борьбу на фронтах, так и военные усилия всей страны в целом. В сочетании этих двух факторов — всенародного порыва и организующей силы руководства — заключается первое условие победы. По справедливости должны быть упомянуты и другие условия: необозримые пространства России с заключенными в них возможностями маневра, огромные людские ресурсы, помощь союзников, промахи противника. Все факторы сыграли свою роль. Но если бы не было двух основных, то и все остальное не помогло бы.

Мобилизующая способность проявилась уже в том, насколько верной оказалась политическая характеристика войны: то была именно «отечественная война», как ее с тех пор и называют. В сталинской мысли уже были заложены предпосылки, облегчавшие такую постановку вопроса: мы имеем в виду развитие его концепций от «социализма в одной, отдельно взятой стране» к ускоренной индустриализации с игрой на чувстве гордости за свою страну и вообще на национальном компоненте русской революции[8]. Отсюда, следовательно, «отечественная» и даже «священная война», а не, скажем, война революционная или якобинская. Наиболее типичные плакаты той поры просто провозглашали: «Родина-мать зовет». Другие призывали к защите «завоеваний Октября» как части великой национальной истории, но специфически социалистические мотивы в пропаганде были как бы приглушены. Не обходилось без призыва биться за «честь наших женщин», поруганную солдатом-оккупантом[9]. После некоторых колебаний в начале войны решено было придать войне не только антифашистскую, но и антинемецкую направленность. Немцы не различались на хороших и плохих: для солдата врагом был прост «фриц», жестокий и гнусный, которого с большой журналистской доходчивостью описывал в своих статьях Илья Эренбург. Патриотический призыв был адресован прежде всего русской нации, которая после потери западных республик оказалась лицом к лицу с противником и, без сомнения, образовала стержень всего сопротивления. Прославление ее исторического прошлого проходит красной нить через всю войну. Но поскольку все же сражались не одни русские, подыскивались и стимулы для национальной гордости других народов СССР: в противоположность обычной, всегда практиковавшейся политике в области строительства вооруженных сил было даже сформировано /160/ несколько «национальных» частей, то есть соединений, укомплектованных гражданами отдельных союзных или автономных республик[10].