Споры о «народной демократии»

Споры о «народной демократии»

Преобразования, которые происходили на Востоке Европы, отличались от того, что было сделано в Советской России в результате революции. Даже экономика организована была на смешанной основе и представляла собой нечто совершенно невиданное (аналогии, которые проводятся с периодом нэпа в России, весьма поверхностны). Смущение и беспокойство испытывали не только сторонние наблюдатели; у самих творцов событий осознание новизны проводимого эксперимента вызывало сложные чувства. Все ведущие представители компартий — поляк Гомулка, чех Готвальд, венгр Ракоши, болгарин Димитров —говорили в своих выступлениях о «новом пути», «национальном пути» к социализму; время от времени указывалось, что это путь специфически польский, чехословацкий, венгерский и т. д. Те же самые выражения использовались коммунистами в Италии, Франции, Германии[22]. Говорилось о «другом пути», что в сложившихся обстоятельствах означало, и часто это ясно давали понять, выбор дороги, отличающейся от той, какой шел СССР. Димитров, лидер распущенного Интернационала, которого Сталин задержал в Москве более чем на год после освобождения Болгарии, провозгласил, что в новых исторических условиях более не нужна «диктатура пролетариата». Гомулка даже отрицал пригодность системы Советов как «формы осуществления власти»[23]. Эти утверждения не сопровождались анализом первоначального содержания этих понятий, какое они имели в ленинской терминологии и в первый период большевистской революции, в ходе которой они и родились. Имелась в виду не столько ревизия теоретических положений, сколько отказ или существенные коррективы конкретного исторического содержания этих понятий, какое они приобрели в условиях сталинского Советского Союза. Это было отражением тех новых черт, которые многие коммунистические партии приобрели в ходе антифашистской борьбы и которые находили выражение во многих формах. Но наряду с признаками нового в каждой из партий имелись проявления непонимания ситуации и скептицизма, склонность сводить все к тактическим маневрам; эти ограниченные толкования событий подвергались критике, с ними велась борьба[24].

В первый момент со стороны СССР не последовало открытых возражений. Сама синхронность отмеченных выступлений показывает, что их в большей или меньшей степени одобряли советские руководители и сам Сталин. В отдельных случаях — чехословацком, немецком, венгерском, — как выяснялось, были проведены специальные консультации с Москвой[25]. Даже советская печать поместила некоторые новаторские высказывания руководителей коммунистических партий Восточной Европы (например, выступление Димитрова). В отличие от Соединенных Штатов СССР сражался во второй мировой войне и вел борьбу в послевоенном мире не ради утверждения своих универсальных ценностей и концепций, но во имя более общих /293/ идеалов демократической идеологии, которые были едиными для всей антифашистской коалиции. Сталин лелеял мечту, которую, казалось, разделяли с ним последователи левых сил в Западной Европе, о том, что социализм утвердится и в тех странах, куда не дошли советские войска, пусть даже в форме, неизбежно отличной от советской; он выражал эту мысль в частной беседе с английскими лейбористами, успех которых на послевоенных выборах произвел на Сталина сильное впечатление[26]. Но у него были по этому поводу и большие сомнения, даже замешательство. В одном из разговоров с англичанином Ласки Сталин объяснял, что у него с Молотовым существуют по этому поводу расхождения — последний более пессимистически смотрит на перспективы развития событий в Западной Европе[27]. Приведенный рассказ интересен не столько как свидетельство возможных разногласий между двумя советскими ответственными деятелями (Молотов мог иметь свое мнение, но не был вправе реально противопоставить его мнению Сталина), сколько в качестве показателя того, что глубокая неуверенность существовала тогда в самых верхних эшелонах советского руководства, начиная с самого Сталина, в отношении перспектив социализма в Европе.

Мы видим также и другие симптомы этой неуверенности. Хотя проблемы эти имели колоссальное значение для всего коммунистического движения, однако ни Сталин, ни какой-либо другой советский руководитель никогда не останавливались в публичных выступлениях на характеристике природы новых государств, которые переживали период становления в странах Восточной Европы, и не анализировали возможность достижения социализма различными путями.

Значительное внимание, однако, в Москве уделяли этим вопросам некоторые ученые, чьи труды не могли быть неизвестны руководителям страны. В их работах подчеркивалась принципиальная новизна восточноевропейского опыта; они проводили различие между теми явлениями, которые были характерны для этих стран, и общим процессом широкого распространения государственного капитализма в послевоенном мире, хотя указывалось и на связь между этими феноменами (национализированные предприятия в Восточной Европе были в первый момент определены как «государственно-капиталистические»[28]).

Экономист Варга был первым, кто еще в 1946 г. начал называть «демократиями нового типа» такие страны, как Польша, Болгария, Югославия, Чехословакия[29]. Кроме того, он определял в своих работах их становление как «неизвестный до этого в истории человечества путь развития», как нечто такое, «чего ни Ленин, ни Маркс не предвидели». Он исключал их трактовку как «диктатуру пролетариата»: вместо того чтобы быть уничтоженным, старое государство подвергается перестройке, сохраняя «внешне форму парламентской демократии». Варга подчеркнул смешанный характер их экономики. Все же определенное замешательство и неуверенность проявлялись /294/ и его исследованиях, в частности в тех недоговоренностях и неопределенности, которые возникали всегда, когда речь шла об отличиях этих государств от советского режима: например, о положении коммунистических партий, которые в «новых демократиях» не обладали монополией на власть, как это было в СССР. Варга долго колебался, прежде чем употребил термин «народная демократия», поскольку этот термин как бы допускал, что демократия, которая была названа «советской», не была народной[30].

Против новых тенденций в коммунистическом движении раздавались и резкие возражения, но исходили они в то время не столько из Москвы, сколько из Белграда. Югославские коммунисты гордились своим успехом, достигнутым в основном их собственными силами; они не могли не замечать и не учитывать специфики своего революционного опыта, тем не менее они не акцентировали на ней внимания: югославские коммунисты с гордостью отмечали все, что сближало их собственную победоносную борьбу с русской революцией. Одними из первых они определили сущность своего государства как «народную демократию», но, не колеблясь, расценивали эту формулу в качестве простого варианта «диктатуры пролетариата» или же «советской демократии». Их народно-освободительные комитеты были похожи на Советы, Народный фронт был не коалицией различных партий, а массовой организацией, чья программа не отличалась от программы коммунистов[31]. Конституция, принятая в 1946 г., явно была вдохновлена советской конституцией 1936 г., в особенности в части решения национального вопроса путем создания федеративной системы[32]. Их первый экономический план был составлен в форме пятилетнего плана индустриализации и развития, который впоследствии был оценен в Советском Союзе как «утопия», но он был так похож на советскую первую пятилетку[33]. Уже в конце войны югославский деятель Джилас говорил Сталину, что правительство его страны является «в полном смысле слова советским по своему типу»; Сталин более сдержанно определил югославский путь как «путь посередине между Францией де Голля и Советским Союзом»[34].

Сама эта идея — быть как можно более похожим на СССР, чтобы «дальше продвинуться» по пути к социализму, — была свойственна в ту эпоху не только югославам. Это их стремление порождало некоторые трения между Белградом и руководящими группами компартий других стран, хотя в самом коммунистическом движении престиж югославов в ту эпоху был высок и уступал только престижу СССР[35]. Представители новой Югославии были склонны упрекать другие партии в том, что они не смогли использовать в той же степени, в какой это удалось югославам, революционные возможности, открывшиеся в ходе антифашистской войны. Было бы ошибкой делать на этом основании вывод, что они были большими сталинистами, чем другие. Никто тогда не мыслил такими категориями. В концепциях югославских коммунистов соединялись идеи Ленина и Сталина, программные положения из эпохи деятельности большевиков и /295/ опыт последующих лет развития советского строя. Вряд ли многие из них были в состоянии, как и кто-либо из коммунистов тех лет, проследить эволюцию этих идей, провести различие между их первоначальным революционным содержанием и тем смыслом, который они приобрели в сталинском Советском Союзе.