СССР и его проблемы

СССР и его проблемы

После такого беглого обзора общей постановки вопроса о послевоенном устройстве мира остается рассмотреть отдельные проблемы, доставлявшие больше всего забот дипломатам трех держав. Ни одна из этих проблем не отнимала у них так много времени, как польская. Излишне было бы описывать здесь все перипетии, через которые /218/ прошли переговоры по польскому вопросу[33]. После Тегерана англичане и американцы оказались перед лицом неразрешимого противоречия. С одной стороны, они с пониманием относились к желанию Советского Союза иметь в Варшаве дружественное правительство. Сталин приводил на этот счет весьма убедительные доводы: для СССР то был вопрос безопасности, «вопрос жизни или смерти», поскольку Польша была тем коридором, по которому всегда надвигались на Россию германские полчища[34]. С другой стороны, однако, у англичан на шее сидели руководители польского правительства в эмиграции, которые не имели ни малейшего намерения стать друзьями СССР. Мало того, даже притом, что их позиция делалась всё слабее день ото дня, они вели себя так, словно за ними стояла мощь великой державы. После тщетных попыток склонить их к компромиссу Черчилль и Иден в частных разговорах ругали их последними словами и находили их поведение неразумным. Такого же мнения придерживались и многие американцы, хотя сам Рузвельт предпочитал держаться в стороне от этих споров[35]. По настоянию союзников Москва согласилась вступить в переговоры с лондонскими поляками на основе Тегеранских соглашений (то есть признания новой границы вдоль «линии Керзона»), к которым добавила требование об удалении из эмигрантского правительства наиболее антисоветски настроенных деятелей. Но из переговоров ничего не вышло.

Вступление Красной Армии в Польшу и трагический провал Варшавского восстания решительно изменили положение. Стало ясно, что созданный с советской помощью в Люблине Комитет национального освобождения способен управлять, в то время как силы, враждебные СССР, могли еще причинять определенные неприятности советским войскам (меньшие, впрочем, чем те, которые смогли доставлять греческие партизаны английским войскам в Греции), но не в состоянии серьезно затруднить их наступление. К концу года, таким образом, эмигрантские лидеры очутились в драматической ситуации внутренней слабости и растущей международной изоляции. Глава их правительства Миколайчик вполне осознал это, когда приехал в Москву второй раз, в октябре 1944 г., для участия в переговорах, которые шли между Черчиллем и Сталиным. Под нажимом англичан он в конце концов скрепя сердце согласился с идеей компромисса, но по возвращении в Лондон обнаружил, что его коллеги не намерены следовать за ним, и вынужден был уйти в отставку. Таким образом, эмигрантский лагерь распадался, между тем как люблинский лагерь продолжал консолидироваться. В первых числах января 1945 г. Сталин признал Комитет национального освобождения в качестве Временного правительства Польши. Он сделал это вопреки просьбам Рузвельта не предпринимать такого шага, так как на стороне СССР снова были весомые доводы: люблинские поляки были единственными, чьи войска сражались вместе с Красной Армией и кто способен был обеспечить безопасность ее тылам[36]. С этого момента Москва, с одной стороны, и Лондон с Вашингтоном — с /219/ другой, оказались в дипломатических отношениях с двумя разными и враждующими между собой правительствами Польши.

У англичан на шее сидело еще одно эмигрантское правительство, куда более беспомощное и дискредитировавшее себя, чем польское. Речь идет о югославском короле и его кабинете министров, полностью оттесненных от дел партизанским движением Тито и новым руководством, образовавшимся в результате этого движения. Из всех трех лидеров антигитлеровской коалиции Черчилль, вероятно, лучше, чем кто-либо иной, мог составить себе точное представление о характере и мощи партизанского движения в Югославии и о его праве на формирование нового руководства в стране[37]. Однако во главе этого движения стояли коммунисты, и этого одного было достаточно для того, чтобы Черчилль стремился отстранить их от власти. Еще большее недоверие питали к ним американцы[38]. Что касается Советского Союза, то при всех неясностях, которые могли возникать тогда в оценке обстановки в Югославии, симпатии общественности и сочувствие руководства были на стороне Тито. Весной 1944 г. в московской печати развернулась даже публичная дискуссия; в ходе нее один академик прямо поставил вопрос, не пришло ли время официально признать партизанское правительство и «отказать обанкротившейся клике в Каире (т. е. королю и его министрам. — Прим. авт.) в праве именовать себя правительством народа, которого она не представляет и который его не признает». В ответе академику говорилось, что он прав, но что вряд ли такие вопросы могут быть решены односторонней инициативой СССР, поскольку необходимо считаться с позицией других союзников[39].

Тито обладал преимуществом, какого не было ни у одного другого отряда европейского Сопротивления: его партизанские части реально контролировали страну, освободив подавляющую часть ее территории собственными силами. Советская дипломатическая поддержка была для него важна, но все же играла вспомогательную роль. По предложению англичан, поддержанному Москвой[40], он согласился вести переговоры с эмигрантскими кругами. После нескольких раундов переговоров и уже после того, как он обосновался в Белграде, было наконец заключено соглашение с премьер-министром эмигрантского правительства Шубашичем. Соглашение откладывало решение вопроса о монархии на последующее время, но запрещало королю возвращение в страну; предусматривало оно также образование единого правительства из представителей партизанского движения и эмигрантских кругов. Соглашение было благоприятно для Сопротивления, так как фактически закрепляло тот огромный авторитет, который оно завоевало в стране. Но против соглашения выступил король. Черчилль после этого попытался добиться внесения поправок в документ; Сталин же со своей стороны потребовал немедленного осуществления записанных в нем условий[41].

Помимо специфических вопросов, связанных с той или иной отдельной страной, между союзниками дебатировались и более /220/ комплексные проблемы. Необходимо было заложить основы той новой международной организации, решение о создании которой было принято на Московской конференции министров иностранных дел. Первоначальная инициатива в этом деле принадлежала американцам. 21 августа — 7 октября 1944 г. в Вашингтоне на вилле Думбартон-Окс состоялась трехсторонняя конференция. Советскую делегацию на ней возглавлял молодой посол Громыко. За эти недели плодотворного груда было достигнуто соглашение почти по всем обсуждавшимся вопросам и практически вычерчено целиком здание будущей ООН — Организации Объединенных Наций. Лишь один важный пункт оставался несогласованным. Помимо Генеральной Ассамблеи ООН, где должны были быть представлены все члены этой организации, был задуман и более узкий орган — Совет Безопасности, уполномоченный принимать основные и обязательные к исполнению решения, предназначенные разрешать возможные конфликты между государствами. Постоянными членами Совета Безопасности должны были стать великие державы: Соединенные Штаты Америки, Великобритания, СССР и Китай (позже к ним была добавлена Франция). В Совет должны были избираться еще несколько стран, представляющих каждая определенный регион на определенный период времени, с тем чтобы обеспечить непрерывное чередование между ними. Спорным был пункт о системе голосования в Совете Безопасности. Следовало установить, достаточно ли для принятия решения просто большинства голосов или же сверх этого необходимо, чтобы за решение голосовали все постоянные члены Совета, то есть все великие державы. Обязательно и во всех случаях необходимо единогласие постоянных членов, отвечали советские представители. Американцы и англичане соглашались с этим принципом, но стремились ввести одно важное исключение: если одна из великих держав сама выступала в качестве стороны в конфликте, она не должна участвовать в голосовании.

Советские руководители, как и их представители в Думбартон-Оксе, еще до этого почувствовали опасение, что речь идет о создании такой международной организации, в которой их страна, будучи изолированной или почти изолированной, вынуждена будет повиноваться чужой воле. И Соединенные Штаты, и Великобритания знали, что в Генеральной Ассамблее ООН они могут рассчитывать на немалое число подручных. Для Вашингтона это были латиноамериканские страны, для Лондона — доминионы Содружества наций. В стремлении исправить подобную диспропорцию Громыко прощупывал возможную реакцию в том случае, если бы СССР потребовал принятия в ООН всех союзных республик по отдельности[42]. Не будем забывать, что из числа самых великих держав две — Китай и Франция — находились тогда в тесной зависимости соответственно от Америки и Англии, а Вашингтон, кроме того, не исключал, что к постоянным членам Совета следует добавить еще и Бразилию[43]. Право обязательного единогласия постоянных членов Совета (потом получившее обиходное название «право вето») было для Советского Союза единственной гарантией /221/ того, что он сможет действенно защищать свои интересы в органе, где в случае расхождения с другими он заведомо оказался бы в меньшинстве. Чрезвычайно показателен в этом отношении обмен посланиями по данному вопросу между Рузвельтом и Сталиным. Первый подкрепляет свою позицию юридическим аргументом, взятым из традиции американских судов (словно принцип частного права США способен регулировать межгосударственные отношения в будущей всемирной организации). Второй выставляет в ответ довод политического свойства: согласие между великими державами — это единственная предпосылка, которая вполне позволит ООН успешно действовать в будущем[44].

Наконец, еще одна, но, возможно, самая важная проблема заботила правительства трех великих союзников: что делать с побежденной Германией? Для Советского Союза эта проблема имела не меньшее значение, чем проблема Восточной Европы, с которой она, кстати говоря, была связана. Решение в тот момент казалось относительно легко достижимым уже по той причине, что мало кто в мире тогда выступал за снисхождение к немцам. Сталин был убежден, что его союзники согласятся на демонтаж германской крупной промышленности, взрастившей военную машину гитлеризма, хотя бы во имя соображений конкурентной борьбы. «После поражения Германии, — сказал он, — она, конечно, будет разоружена как в экономическом, так и в военно-политическом отношении»[45]. Однако как в точности будет выглядеть уготованная ей участь, установлено не было.

Европейская консультативная комиссия в Лондоне наметила грани­цы оккупационных зон для армий трех держав, причем за Советским Союзом была закреплена Восточная зона, за англичанами — Северо-западная, а за американцами — Юго-западная. Наибольшие противоречия в момент проведения этих границ возникли не между Советским Союзом и двумя другими участниками коалиции, а между Великобританией и США. В Тегеране Рузвельт и Черчилль набросали разные планы расчленения Германии. Сталин и по этому пункту предпочел слушать других, чем выдвигать собственные предложения, хотя и проявил интерес к американскому варианту. Правительство США подготовило проект, центральной идеей которого было лишить немцев их промышленности. Известный как «план Моргентау», он был парафирован Рузвельтом и Черчиллем во время их свидания в Квебеке в сентябре 1944 г. Однако вскоре после этого указанный план, предусматривавший низведение Германии до положения страны с «преимущественно земледельческой и животноводческой экономикой», натолкнулся на критику в политических кругах Вашингтона и Лондона, и его пришлось снять с повестки дня[46]. Других готовых проектов не было. У политических деятелей трех держав не было, таким образом, ясно определенных представлений насчет будущего их главного врага.

Единственный пункт, по которому Советский Союз проявил собственную инициативу, был пункт о репарациях. В качестве страны, потерпевшей наибольший урон, СССР имел право и говорить первым. В частных /222/ беседах в Тегеране Сталин уже затрагивал эту сторону дела. Теперь подходило время выдвинуть более обстоятельные предложения. Советское право на репарации не оспаривалось открыто союзными правительствами, которые считали даже, что СССР мог бы потребовать использования немецкой рабочей силы для залечивания хотя бы некоторых ран, нанесенных войной его хозяйству. Вместе с тем и в Америке, и в Англии проявлялась явная тенденция к сокращению запрашиваемых Советским Союзом сумм из опасения, что советское влияние на германскую экономику сделается слишком сильным. Советские руководители сталкивались в этом отношении с неуловимо тонким препятствием, существовавшим не только между правительствами, но и между населением трех держав. Представления человека, как известно, вырастают из его личного опыта: американцу и даже англичанину было очень трудно вообразить всю ту бездну страданий, которая выпала на долю советских людей. Общественность в двух западных державах все еще не верила, что содержание периодических сообщений правительства Москвы о зверствах гитлеровцев на оккупированных территориях соответствует истине: она предпочитала считать их пропагандистскими преувеличениями[47]. Отсюда недалеко было и до мысли о том, что запрошенные размеры репараций продиктованы обостренным чувством мести. На подобные трудности Москва натолкнулась уже при выдвижении относительно скромных запросов по возмещению убытков, предъявленных мелким союзникам Гитлера.

Здесь затрагивался едва ли не самый драматически острый для Советского Союза вопрос. СССР готовился победоносно завершить войну, выступая во всемогуществе своей военной мощи, но за плечами у Красной Армии лежала истощенная и вконец разоренная страна. Советские руководители понимали, хотя и предпочитали не говорить об этом, что именно здесь коренится главный фактор их слабости по отношению к англичанам и в еще большей степени американцам. Причем масштабы этого фактора были столь велики, что для его преодоления недостаточно было и репараций. В международных переговорах стал вырисовываться еще один аспект. Уже с 1943 г. и на протяжении всего 1944 г. шло неявное зондирование и велись неофициальные переговоры относительно возможности продления ленд-лиза и после окончания войны либо предоставления американцами Советскому Союзу крупного займа для приобретения товаров в США[48]. 3 января 1945 г. Молотов предпринял наконец официальный демарш, попросив у Соединенных Штатов заем в 6 миллиардов долларов сроком на 30 лет из 2,5 процента годовых на покупку промышленных товаров. Запрос был сформулирован необычным образом. «Это была самая странная просьба о займе, какую я только получал когда-либо в своей жизни», — комментировал посол США Гарриман, являющийся также банкиром-миллиардером. Молотов обосновывал ее

«неоднократными заявлениями американских государственных деятелей о желательности получения крупных и долговременных советских заказов на послевоенный период, и в частности на переходное к мирному время»,

изображая /223/ дело таким образом, словно это он делал одолжение Соединенным Штатам[49]. Это был неуклюжий маневр. Возможно, что отчасти он был продиктован схематичным анализом американского капитализма, который, как считали в Москве, исходя из опыта довоенного кризиса, после войны обречен на неизбежный спад производства с миллионами безработных. Как бы то ни было, ясно, что в первую очередь то был признак сильнейшего замешательства советского министра, который знал, что, выступая в роли просителя, он обнажит всю хрупкость того могущества, которое демонстрировала его страна.

Подтверждение тому мы находим в дальнейшей истории этого запроса. Американцы ожидали, что он будет поставлен на обсуждение на предстоящей конференции глав трех держав в Ялте. Посол Гарриман в своих воспоминаниях допускает неточность, когда пишет, что вопреки ожиданиям никто об этой просьбе не заводил и речи. Как явствует из самих вашингтонских документов, Молотов говорил на эту тему со своим американским коллегой Стеттиниусом одновременно с обсуждением вопроса о репарациях, но настойчивости не проявил. Возможно, он ждал, что собеседник первым вернется к данному вопросу, чувствуя, что поступить иначе значило бы сделать уязвимой всю свою позицию на переговорах. Разумеется, это не более чем домысел, но домысел обоснованный. Сверх этого мы не в состоянии ничего сказать, так как советская сторона не опубликовала никаких документов по этому вопросу. Американские источники — единственные, какие имеются в распоряжении исследователей. Молотов тем не менее высказался в том смысле, что дело это «очень важное»[50].