Сторонники мира

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сторонники мира

В период между 1948 и 1949 гг. на мир опустился глубокий мрак «холодной войны», начались годы, полные страха. Два противоборствующих блока стран сформировались по обе стороны рубежа, на котором остановились армии в Европе в конце второй мировой войны: один союз примыкал к Соединенным Штатам, другой возник вокруг Советского Союза. Между ними установились отношения, которые, согласно определению советского маршала Соколовского, представляли собой «промежуточное состояние между миром и войной... от которого лишь один шаг до вооруженного столкновения»[1].

Среди правительственных деятелей и в общественном мнении обеих этих групп стран укоренилось глубокое взаимное недоверие, которое заставляло видеть лишь пагубные намерения в любом действии противника. Две ведущие державы обеих группировок обладали атомным оружием, хотя продолжал существовать в этом отношении значительный дисбаланс в пользу США. Новая, еще более ужасная гонка вооружений началась в то время, когда в Европе еще не были залечены раны только что закончившейся войны: в январе 1950 г. американский президент Трумэн решил приступить к созданию ядерного оружия, гораздо более смертоносного, чем то, какое было использовано в Хиросиме, — водородной бомбы[2].

С подписанием договоров об Атлантическом пакте и созданием Федеративной Республики Германии в западной части этой страны последняя несбывшаяся надежда нацистских главарей и всех наиболее консервативных сил Европы стала все же реальностью. Союзы эпохи антифашистской борьбы распались. Соединенные Штаты готовились объединиться с немцами и перевооружить их для борьбы против Советского Союза, несмотря на некоторое, довольно слабое сопротивление англичан и французов. (Нечто в этом роде происходило и на Дальнем Востоке, в Японии.) Эта новая угроза страшила не только русских — она толкала и другие народы Восточной Европы, особенно чехов и поляков, накрепко объединиться с СССР, который был единственной силой, способной защитить их от нового наступления возрожденной Германии.

«Холодная война» стала школой фанатизма, который затемнял рассудок и притуплял способность к здравым суждениям. Мы знаем, какие тяжелые деформации, связанные со сталинизмом, это вызвало в СССР и на Востоке Европы. Но пагубных последствий не избежали и другая часть мира, где международная политика виделась тогда лишь в категориях апокалипсического и манихейского столкнове-ния сил добра и зла, «свободного мира» и «мира рабства». На страны, которые стремились остаться нейтральными в этом противоборстве, смотрели с подозрением. Коммунистическое движение рассматривалось /364/ не как политическое течение, а как «мировой заговор», с которым необходимо бороться любыми средствами. Папа римский провозгласил отлучение от церкви всех католиков, которые оказывали этому движению хоть какое-нибудь содействие. 14 июня 1948 г. на Пальмиро Тольятти было совершено покушение, когда он выходил из парламента. Он был тяжело ранен[I]. Франкистская Испания расценивалась теперь не как последний болезнетворный очаг, оставшийся в Европе от фашизма, а как союзник, которым нельзя пренебрегать в новом крестовом походе. Воевавшие там добровольцы во время гражданской войны попали в проскрипционные списки даже в Америке наряду с теми, кто в прошлом участвовал с коммунистами, пусть очень давно, в антифашистской борьбе. В 1948 г. появились первые признаки кампании доносов и «охоты на ведьм» в кругах интеллектуалов и среди чиновников государственной администрации, которая стала затем печально знаменитой под названием «маккартизм» (по имени сенатора Маккарти, ее главного действующего лица).

Фанатизм питался страхом. «Я убежден, что Сталин не хотел войны», — написал позднее Эренбург, высказав то глубокое суждение, с которым еще и сегодня, в свете всех известных исторических фактов, должно согласиться; и все же, добавляет писатель, «его имя повергало в ужас не только буржуазию, но также и крестьян, интеллигентов и даже многих рабочих Западной Европы»[3]. Экспорт сталинизма в Восточную Европу внес немалый вклад в усиление этих опасений. С другой стороны, в Соединенных Штатах были такие деятели, которые прямо и открыто призывали к нанесению превентивного удара по СССР.

Эту позицию, правда, не разделяли наиболее ответственные круги в правительстве Трумэна, которые также не хотели войны. Но они не желали тем не менее и мира. Их политика заключалась в стремлении постоянно оказывать военное и экономическое давление на СССР и его союзников, которое бы вызвало взрыв противоречий между ними, позволило бы вновь изолировать Советы и привело бы в конце концов к кризису саму внутреннюю систему СССР. С противоположного берега Атлантики Москва не слышала ни одного дружественного голоса: отсюда та тревога, которая была широко распространена и которую искренне разделяли как верхи общества, так и народ. Кольцо военных баз, с которых могли подняться в воздух атомные бомбардировщики, сжималось вдоль всей границы СССР и социалистического лагеря.

Против всех этих господствующих тенденций выступило пацифистское движение, которое самоорганизовывалось во всем мире и главными /365/ вдохновителями которого были коммунисты. Первые свои шаги это движение сделало в 1948 г.; инициаторами выступили поляки, после некоторого колебания Москва их поддержала[4]. Во Вроцлаве, который еще лежал в руинах, в августе этого года собрались на конгресс в защиту мира представители интеллигенции из различных стран обоих лагерей. Большинство присутствовавших составляли коммунисты, но там были и многие ведущие деятели мировой культуры — антифашисты, чье участие придало конференции особое значение и обеспечило ее успех. Дальнейшее развитие эта инициатива получила следующей весной в Париже, где состоялся Всемирный конгресс сторонников мира. В многочисленных выступлениях звучал призыв «не просить мира у сторонников войны, а ...заставить их принять его»[5]; используя такую формулировку, коммунисты, которые составляли основную массу участников движения, старались провести различие между своими действиями и более традиционными формами «буржуазного пацифизма».

Инициатива, получившая огромный резонанс, была предпринята годом позже (в марте 1950 г.), хотя по своему характеру она была весьма сходной с тем, что делали классические пацифисты: это была начатая в Стокгольме грандиозная всемирная кампания по сбору подписей под воззванием, в котором содержался призыв к запрещению атомного оружия, и любое правительство, первым его применившее, объявлялось «военным преступником». Сбор подписей принял массовый характер. Можно допустить, что организаторы кампании несколько преувеличили количество подписей, поставленных под воззванием в разных частях мира, назвав цифру 500 млн. Но в любом случае это была энергичная реакция общественного мнения на нависшую угрозу ядерной войны. Американское правительство было явно озабочено этими событиями; впоследствии Генри Киссинджер, мало симпатизировавший целям этой кампании, признавал ее значительность[6].

Интуиция не обманула Сталина, когда в ответе на речь Черчилля в Фултоне он говорил, что вовлечь миллионы «простых людей» в новую мировую войну будет нелегким делом; он и позднее настойчиво повторял это свое суждение несколько раз[7]. На первом учредительном заседании Коминформа Жданов и Маленков говорили, используя формулировку, которой суждено было стать знаменитой, что СССР желает «на долгое время» обеспечить «сосуществование двух систем, капитализма и социализма»[8]. Вся советская пропаганда, внутренняя и внешняя, была направлена на утверждение необходимости «сохранения мира». Была ли эта настойчивость, столь досаждавшая американцам, отражением стратегической слабости СССР в сравнении с его новым противником? Возможно. Но она отвечала наиболее глубинным чувствам советского народа и стала новой основой единения страны и ее правительства. Как в свое время нацистская агрессия 1941 г. была для народа СССР своего рода спорадической вспышкой яростной стихии, сродни природному бедствию, /366/ так и «холодая война» в глазах советских людей, каковы бы ни были объяснения причин событий, исходившие от руководителей страны, имела аналогичный характер иррационального катаклизма, которому трудно найти объяснение. Любые жертвы были принесены ради того, чтобы не допустить новой войны. Обычно граждане СССР, кто бы они ни были и к кому бы они ни обращались, говорили: «Все, что угодно, лишь бы не было войны»[9]. Эта коллективная психология была далеко не второстепенным компонентом той постоянной твердой поддержки, которую страна оказывала своему правительству, была она также и важной причиной устойчивости сталинского мифа.

Среди «борцов за мир» были СССР и коммунистические партии, входившие в Коминформ. Суслов намеренно подчеркивал это в своем выступлении на третьем, и последнем совещании Информационного бюро[10]. Как и в аналогичных событиях 30-х гг., отпечаток действий именно коммунистических партий был слишком явным[11]. Это ограничивало эффективность различных инициатив, которые часто не оказывали воздействия на людей вне круга явно сочувствующих движению или его прямых участников, в то время как пацифистские настроения в общественном мнении были распространены значительно шире. Все же в эти годы прямой конфронтации движение за мир являлось той сферой, в которой коммунисты продолжали поддерживать отношения с политическими течениями другой ориентации: в этой области их международная деятельность большей степени напоминала политику союзов прошлой антифашистской борьбы. Это было именно то, чем Коминформ не являлся: подлинная международная организация, она не ограничивала своей деятельности, кроме всего прочего, только европейскими странами. В его рамках коммунисты работали вместе с представителями пробуждающихся континентов — Азии, Африки, Латинской Америки.

Даже эти основные черты движения показывают его очевидную противоположность многим другим аспектам внутренней и внешней сталинской политики. На первой встрече его участников во Вроцлаве советский представитель Фадеев все же произнес речь, пропитанную типичным духом и мотивами «ждановщины»[12]. Для выступления на конгрессе в Париже Эренбург выбрал противоположный подход: он подготовил текст, где содержалось изложение его гуманистической концепции, которую могли разделить все те, к кому он собирался обратиться. Но эта речь оказалась настолько спорной, что когда он попытался получить ее одобрение в СССР, то цензоры ни за что не хотели дать согласие на его выступление с этим заявлением; изумление вызвал тот факт, что выступить ему разрешил сам Сталин, найдя его речь прекрасной для той аудитории[13]. Взяв на себя роль борцов за мир, коммунисты Востока и Запада должны были искать сотрудничества со всеми течениями пацифистов, но им мешала необходимость подвергать остракизму югославов, отлученных даже от этой совместной работы; препятствием являлась /367/ и необходимость в обязательном порядке присоединяться к указаниям Коминформа и поддерживать те или иные инициативы советской дипломатии.