Ни мира…
Ни мира…
Как вы думаете, почему после Октября офицеры-монархисты в массовом порядке рванули к большевикам? Уж всяко не из любви к той компании авантюристов, которая засела в Смольном. Нет, у них была другая причина: лютая ненависть к Февралю.
…Временное правительство ничего не смогло противопоставить «Приказу № 1». Зато, едва придя к власти, оно затеяло чистку командного состава, исходя из того, что в новой революционной армии должны оставаться лишь идеологически правильные командиры. Они и остались — без учета способностей. Естественно, снабжение при этом не улучшилось, ибо бардак сказался в первую очередь на управлении. Голодную и раздетую армию кормили красивыми речами о «войне до победного». Солдатики хмурились, смутно ощущая, что здесь что-то не так, и ждали, кто бы им разъяснил, в чем именно «наколка» — а пока что, до выяснения, отказывались воевать. 4 мая состоялось заседание командующих фронтами, где они говорили о делах своих скорбных.
Генерал Брусилов, командующий Юго-Западным фронтом:
«Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам… Я долго убеждал полк… в результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: „Неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей — зачем же калечиться“».
Генерал Драгомиров:
«Стремление к миру является столь сильным, что приходящие пополнения отказываются брать вооружения — „зачем нам, мы воевать не собираемся…“»
Генерал Щербачев:
«Укажу на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войнах название „железной“ и блестяще поддерживавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизии эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать».
В самом ужасном положении оказались офицеры[140]. Им не доверял никто: ни правительство, видевшее в них «сатрапов» царского режима, ни солдаты. После «Приказа № 1» власти они не имели никакой. Вместе с тем от них требовали воевать и даже одерживать победы. И, как о естественной мере, заговорили о комиссарах. Честное слово, начинают закрадываться сомнения: а есть ли у большевиков хоть что-нибудь, чего они не заимствовали бы от прежнего режима? Продотряды на село пошли еще в 1916 году, продразверстку ввело Временное правительство, и комиссаров, оказывается, тоже тогда поставили…
Со стороны Временного правительства эту идею впервые озвучил его председатель князь Львов — еще в мае он прислал в Ставку общие положения об институте комиссаров. Ставка вскинулась на дыбы, и в результате проект не был реализован… в мае!
А с другой стороны, солдаты с самого начала требовали назначения комиссаров от Совета, мотивируя это тем, что отношения между нижними чинами и офицерами порой были настолько острыми, что дело шло к самосудам, и нужен был хоть какой-то посредник. В реальности самосуды их не смущали, конечно — однако мыслишка, что за всё творящееся в армии придётся отвечать, и не адвокату Соколову, а солдатским комитетам — такая мыслишка наверняка шевелилась. Комитеты тоже не прочь были спихнуть власть на кого-нибудь другого.
О комиссарах говорило ещё в середине апреля совещание делегатов фронта. И если кто думает, что «Приказ № 1» — худшее, что революция могла сделать для армии, то это не так. Совещание выдвинуло совершенно шизофренический проект, по которому предполагалось иметь в войсках три вида комиссаров: Временного правительства, Советов и армейских комитетов. При этом предполагалось, что комиссары будут контролировать все дела, скреплять подписью все приказы, расследовать деятельность командиров и менять их. У кого богатая фантазия, может попытаться представить, что началось бы в армии, когда к этим обязанностям приступили бы сразу три комиссара. Особенно если бы от правительства пришел кадет, от Совета — меньшевик, а от армейского комитета — большевик. Это даже не пожар в борделе, это пожар в борделе нефтеперабатывающего завода во время землетрясения, от обитательниц которого одновременно требуют выполнения их прямых обязанностей.
К счастью, безумие инициатив тогдашних властей компенсировалось их крайне низкой дееспособностью. Идею обсуждали долго, но так ни до чего и не договорились. Лишь в конце июня появились комиссары фронтов[141] — а поскольку при этом нормативные документы, определяющие их права и обязанности, разработать как-то позабыли… Впрочем, большего бардака, чем царил тогда в армии и в стране, добиться было невозможно технически.
В итоге дело кончилось очередным фарсом. Секретарь армейского комиссара Румынского фронта рассказывает, как выглядела его работа, — это примерно август 1917 года:
«Можно публику разделить на две основные категории. Первая — сочувствующие революции, преимущественно солдаты… Люди этой категории приходят к комиссару с возмущением на существующие порядки… и комиссар должен всячески успокаивать, уменьшая возможные эксцессы со стороны солдатской массы. Другая категория — офицеры, жалующиеся на солдатские организации. С этими людьми приходится комиссару говорить уже по-иному. Эта господа выходят от комиссара несколько облегченные в своих настроениях, но, конечно, неудовлетворенные.
Трудна роль комиссара, он не хозяин армии, а что-то среднее между молотом и наковальней. Командующему армией, например, надо провести какое-нибудь мероприятие, которое явно направлено во вред интересам основной солдатской массы, генерал чувствует, что тут нужно содействие комиссара, — и комиссар должен, не вникая, собственно, в суть мероприятия, так его представить солдатам, чтобы оно показалось и полезным, и нужным. Отменить распоряжение командующего армией комиссар не может, издать самостоятельное распоряжение по армии тоже не может, в общем, совершенно никчемный человек. Для меня непонятно, зачем, кому и для чего он потребовался»[142].
Ну что же тут непонятного? Временному правительству для имитации работы.
Так что идею посылки на фронт комиссаров большевики не придумали, а лишь взяли на вооружение. А так как они, в отличие от «временных», умели добиваться своего, то и в этом оказались успешнее[143].
И вот, поскольку союзники жёстоко наседали, правительство, совершив всё это, отдало приказ: наступать. Наступление было назначено на 18 июня и должно было проводиться по плану, разработанному еще в декабре 1916 года. Причем за полгода командующие так и не удосужились детализировать разработку Ставки. Но это ладно, это мелочи по сравнению с тем, что было потом.
Воевать солдаты не хотели — их гнали уговорами, угрозами, обманом. Известен случай с 6-м Финляндским полком, который отправили в бой, пригрозив, что в противном случае расположенные неподалеку гвардейские части повернут штыки против него. Финляндцы пошли в атаку, более того, в успешную атаку, прорвали линии немецких окопов и, как и было оговорено, стали ждать, пока их сменят гвардейцы. Не дождавшись, отправили к ним представителей и узнали, что солдат-гвардейцев точно так же гнали в бой, угрожая Финляндским полком, но те оказались более стойкими и никуда не пошли.
Несмотря на то, что наступление не было ни организационно, ни технически подготовлено, все же кое-где оно увенчалось успехом. И оказалось, что командование попросту не знает, что делать дальше, ибо к победам они не готовились[144]. Пока разбирались, немцы перешли в контрнаступление и погнали русских обратно.
Как это выглядело под Тарнополем, на румынском фронте, пишет в своих записках фронтовой офицер, выслужившийся из солдат прапорщик Оськин:
«Целый ряд полков были предоставлены самим себе, уходили с позиций, не получив никаких распоряжений от штабов дивизий, хотя последние имели для этого все данные. Штаб тридцать пятой дивизии снялся со своего места и бросился бежать в тыл, ещё когда на небольшом участке обнаружился успех немцев. Ни штабы дивизий, ни штаб корпуса не использовали находившихся в их распоряжении резервов для того, чтобы ликвидировать прорыв»[145].
Естественно, разные военные круги объясняли провал отступления по-разному:
«Виноваты большевики, — говорили офицеры. — Они разлагали фронт. Из-за них это отступление. Немецкие наймиты! Шпионы!
Более благоразумные офицеры и солдаты отвечали:
— При чём большевики? Разве в штабе дивизии сидят большевики, если штаб дивизии удирает при первом известии о прорыве фронта?
— Шпионы в дивизии, — говорили солдаты. — Штабные нарочно хотят нашего поражения, чтобы показать, что армия разложилась и нужно, мол, против армии принять репрессивные меры — восстановить прежние отношения между солдатами и офицерами, лишить солдат гражданских прав»[146].
В 1941 году за подобное «отступление» командующий Западным фронтом генерал Павлов и его ближайшие подчиненные поплатились жизнью. Пострадали ли генералы образца 1917 года — вопрос риторический. Корниловские меры (о них речь впереди) касались только солдат. Так что вывод, сделанный поручиком, вполне закономерен:
«Здесь, очевидно, была прямая игра: массовыми солдатскими жертвами и оставлением территории вырвать у правительства ряд уступок».
…Из 300 тысяч солдат, участвовавших в наступлении, армии Юго-Западного фронта потеряли 60 тысяч. Брусилов поплатился за провал местом главнокомандующего — но кому от этого легче?