Борьба в городах и пассивное сопротивление

Борьба в городах и пассивное сопротивление

Менее заметной, но еще более тяжелой, чем у партизан, была деятельность городских подпольщиков. За партизанами немцы вынуждены были охотиться в лесах или по крайней мере на изобилующей препятствиями местности вдали от главных путей сообщения; в городах же каждый, кто решался бросить вызов их террору, должен был действовать прямо у них на глазах. Городское сопротивление, как свидетельствуют советские источники, несло во много раз более тяжелые потери, чем партизаны[66]. В подпольных организациях царили самые строгие правила конспирации: каждая ячейка состояла всего из нескольких человек, известных лишь их непосредственному руководителю. Но гитлеровскому карательному аппарату все равно удавалось во множестве уничтожать их. Несмотря на это, группы подпольщиков действовали почти во всех крупных городских центрах. На месте уничтоженных тайных организаций, оставленных советскими властями перед самым уходом, возникали новые комитеты. В Киеве, например, нелегальная организация была целиком уничтожена гитлеровцами уже в октябре 1941 г., почти все ее участники были арестованы и казнены. Подпольная сеть была восстановлена и, хотя нацисты не раз раскрывали и обезглавливали ее, продолжала существовать до самого конца. Сходное положение наблюдалось в Минске. В первые месяцы, в особенности на Украине, деятельность подпольных комитетов была чрезвычайно трудной[67]. Но как бы то ни было, органы советского политического руководства, в частности с помощью партизан, сумели постоянно напоминать о себе в большинстве оккупированных областей и районов. В 1943 г. в подполье действовали уже Центральные Комитеты коммунистических партий Украины и Белоруссии. В Прибалтийских республиках подобную операцию осуществить не удалось[68].

Группы сопротивления в городах стремились в первую очередь срывать мероприятия оккупационных властей. Деятельность этих групп носила, следовательно, больше политический и меньше военный характер, но в немалом числе случаев подпольщики обращались также и к вооруженной борьбе. В Одессе они нашли укрытие в лабиринте катакомб, издавна знакомых жителям этого крупного южного портового города, но куда наверняка не решился бы ступить чужестранец. В Павлограде они попытались с помощью восстания овладеть городом во время наступления Красной Армии в марте 1943 г., но город вновь был оккупирован немцами[69]. Несколько подпольных групп действовало в шахтерских районах Донбасса: самой знаменитой из них — в частности, благодаря отражению ее деятельности в художественной литературе — была группа под названием /116/ «Молодая гвардия»[70]. Немалое число подпольщиков получали неблагодарное задание проникнуть в аппарат оккупационных властей, наняться к ним на службу с целью организации саботажа и диверсий. С их помощью были осуществлены некоторые из самых сенсационных операций, такие, например, как убийство белорусского наместника Кубе в сентябре 1943 г. (подпольщица, работавшая в его резиденции, положила бомбу под его кровать) и двух ближайших сотрудников Коха на Украине (застреленных советским разведчиком).

Картина противодействия, встреченного немцами, оставалась бы, однако, неполной, если бы мы не упомянули о самом распространенном типе сопротивления: пассивном сопротивлении[71]. В разной степени освещенное политическим сознанием, оно выражалось в самых разнообразных формах: от предоставления приюта партизанам до намеренного выпуска брака на предприятиях, которые немцам удалось пустить в ход; от прикрытого разнообразнейшими предлогами отказа занять пост старосты, учрежденный немцами в деревне, до невыполнения приказов германского командования. Пассивное сопротивление, как и активное, порождалось жестокостью оккупационной политики и чувством озлобления, которое вызывали к себе немцы. Весьма часты были случаи пассивного сопротивления в сельской местности. Крестьяне прятали продукты своего труда, иногда даже зарывая их в землю, чтобы не отдавать немцам; угоняли скот в лес при первых же признаках возможной конфискации. Дело доходило до нападений и поджогов складов, где оккупанты хранили награбленное продовольствие. Мужчины в деревнях прятались, чтобы избежать угона в Германию или тяжких повинностей, налагаемых оккупационными войсками[72].

Впрочем, все эти формы сопротивления могли считаться пассивными лишь до определенной степени, ибо в любом случае они требовали прямого возмущения против захватчиков или по крайней мере явного неповиновения им. В этом смысле такие формы представляли собой как бы промежуточную ступеньку на пути перехода к вооруженной борьбе. Немцы в свою очередь карали за них не менее жестоко.

Оккупированная часть СССР стала местом, где накопился колоссальный заряд ненависти. Отсюда это глубокое чувство распространилось на весь советский народ, в том числе и тот, который оставался по другую сторону фронта. Ненависть овладевала людьми по мере того, как приходили сообщения об обращении немцев с их соотечественниками на захваченных территориях. Самое яркое свидетельство оставил писатель, сказавший: «Как и другим, ненависть мне далась нелегко, это ужасное чувство — оно вымораживает душу... Годы всеобщего затемнения, годы ненависти, обкраденная, изуродованная жизнь»[73].

Тот же автор рассказал потом в своих воспоминаниях без всякой напыщенности, просто приводя записи из своих дневников, /117/ какая непрерывная череда чудовищных картин открывалась взору наступающих советских частей: обугленные трупы мужчин, женщин, детей, стариков; заваленные телами бесконечные длинные рвы; обезлюдевшие селения, где, словно тени, бродят среди руин несколько уцелевших жителей. Чтобы выстоять и победить, людям приходилось подавлять в себе все чувства, за исключением жажды мести. Солдаты шли, «подстегиваемые злобой», они «видели, что наделали немцы, и торопились положить этому конец». И еще: «Сцены менялись, но зрелище было все тем же... Не скрою: мне было тяжело. Я знал, что население узнало всю меру страданий — нельзя сравнивать порядки фашистов в оккупированных городах Франции, Голландии, Бельгии с теми, которые царили в захваченных гитлеровцами областях Советского Союза. Несмотря на расправы, люди оставались неукротимыми, и, может быть, именно поэтому приметы благополучия казались невыносимыми. Мы все дышали тоской, обидой, гневом»[74]. На снисхождение не приходилось рассчитывать не только тем, кто сотрудничал с оккупантами, но и людям, которые под сенью оккупации пытались создать свой уголок жалкого и зловещего благополучия: не важно, шла ли речь о кандидате в предприниматели, варившем пиво для немцев, или о девице, не слишком строго державшей себя с вражеским офицером. Война в СССР приобрела то свое наиболее элементарное и беспощадное выражение, при котором нет больше перемирий или укромных прибежищ ни для кого. /118/