Дипломатия со связанными руками

Дипломатия со связанными руками

Сталин сознавал — в этом все свидетельства единодушны, — что Советский Союз не подготовлен к войне. После заключения пакта с Гитлером Германия накопила больше сил, чем СССР. Уже в 1938 г., с завоеванием Австрии и Чехословакии, ее промышленный потенциал вновь стал превосходить советский. Затем путем военных завоеваний и заключения кабальных соглашений с малыми странами державы «оси» стали хозяевами всей континентальной Европы, за исключением СССР. По сравнению с 1 сентября 1939 г., датой начала войны, к июню 1941 г. Германия более чем вдвое увеличила свою военную мощь и могла опереться на приобретенный опыт ведения войны[46]. Осуществление же советских планов перевооружения и обороны, несмотря на напряженные усилия, предпринятые в особенности после войны с Финляндией, пока запаздывало. Армия находилась в стадии реорганизации. Совещания комсостава, проведенные в конце декабря 1940 г., и последующие оперативные штабные «игры» были, бесспорно, полезными, но их результаты не слишком обнадеживали[47]. У Сталина поэтому надо всем господствовала мысль о необходимости любой ценой отсрочить начало войны и, добавляет Жуков, уверенность в своей способности добиться этой цели. Однако такое отчаянное стремление и такая уверенность снижали его способность верно оценивать ситуацию[48]. Из-за постоянной озабоченности, как бы не дать противнику предлога для нападения, он задержал осуществление необходимых оборонительных мероприятий, усугубив тем самым неподготовленность страны к войне. Мало того, как замечает адмирал Кузнецов, поведение Сталина в конечном счете выглядело напуганно-робким именно тогда, когда лишь решительная позиция могла бы побудить Гитлера к большей осторожности. Если тебе грозят кулаком, говорит, по сути дела, адмирал, то в ответ остается только поднести собственный кулак к носу противника[49].

Историки немало спорили, пытаясь установить, только ли Сталин заслуживает упрека в недальновидности. Некоторые при этом подчеркивали, что и другие руководители несут свою долю вины. Сам Жуков в своих воспоминаниях выражает сожаление по поводу того, что не предпринял больших усилий, чтобы убедить Сталина в непосредственной близости войны[50]. Здесь, однако, роковым образом сказались сталинские методы правления и порожденная ими атмосфера. Сталин был единственным, кто располагал всей секретной информацией: ею не всегда снабжали даже Генеральный штаб и наркома обороны. Он был также единственным, от кого могли исходить все важные распоряжения. Для обсуждения всей совокупности имеющихся сведений ни разу не было проведено подлинно коллегиальной консультации со всеми военными руководителями[51]. Схемы Сталина и его уверенность связывали руки и его наиболее близким сотрудникам. В феврале 1941 г. Молотов резко прервал доклад Жукова репликой: «Вы что же, считаете, что нам придется скоро воевать /16/ с немцами?» В июне, накануне нападения, он был еще категоричней: «Лишь безумец мог бы напасть на нас». Жданов в беседе с встревоженными генералами напоминал о Бисмарке, о первой мировой войне, о невозможности для Германии вести войну на два фронта и заявлял, что воюющие державы слишком увязли на Западе и СССР нечего опасаться. Кстати, подобно другим членам правительства, 22 июня Жданов, ничего не подозревая, находился в отпуске на берегу Черного моря[52].

На более низких ступенях иерархической лестницы действовал страх перед ошибкой, перед возможностью навлечь на себя гнев начальства. Вплоть до самого последнего момента генералы были одержимы заботой о том, чтобы не попасться на «провокацию». Хотя шквал репрессий 1937—1938 гг. миновал, аресты в Москве еще продолжались. Именно в этот период в тюрьму были брошены командующий военно-воздушными силами Смушкевич, воевавший в Испании; бывший временный поверенный в делах во Франции Иванов, которого признали слишком антинацистом, и нарком оборонной промышленности Ванников[53]. Никто не решался доложить Сталину подлинные, неприкрашенные факты. Вся информация, рассказывал позже Хрущев, «передавалась с робкими оговорками». Даже сообщая точные сведения о действиях немцев, руководители разведывательных служб страховались: они искажали смысл этой информации, толкуя ее в духе указаний сверху. Мы знаем, что так повели себя и Голиков, и адмирал Кузнецов, и в особености посол в Берлине Деканозов. Между тем из их донесений отчетливо явствовал агрессивный характер немецких приготовлений[54]. В момент надвигающейся опасности эти высокопоставленные исполнители так же, как простые граждане, доверялись мудрости вождя. Командующие ожидали инструкций. Своим подчиненным, просившим разъяснений по поводу происходящего, маршал Кулик ответил: «Это большая политика, не нашего ума дело!»[55]. Кулик был одним из самых твердолобых сталинцев. Но и такой чуткий писатель, как Вишневский, говорил Эренбургу: «Сталин эти вещи знает лучше нас».

Ошибочные оценки Сталина связывали его дипломатию по рукам. Единственным ее подлинным успехом в тот период было заключение договора о нейтралитете с Японией, подписанного в апреле 1941 г. Конечно, не сам по себе этот пакт удержал позже японцев от нападения на СССР, но все же он отчасти облегчил тяжелое положение Советского Союза. Еще в январе 1941 г. Москва заключила с Германией экономическое соглашение: в обмен на сырье немцы обязались поставлять машины и оборудование. Для Берлина это соглашение с самого начала входило составной частью в обманную операцию, призванную усыпить бдительность Москвы. Немцы почти сразу начали игнорировать взятые на себя обязательства, которые, напротив, со слепым педантизмом выполнялись их партнерами вплоть до 21 июня.

СССР пытался противодействовать продвижению Гитлера на Балканах, подчеркнув в особенности свой интерес к позиции Болгарии[56]. /17/ Однако когда главарь нацистов решил оккупировать Грецию и Югославию, то его войска с согласия правительства Софии разместились и на болгарской территории. 5 апреля 1941 г. Советский Союз заключил договор о дружбе и ненападении с Югославией — доказательство стремления противостоять притязаниям Гитлера. На следующий день, однако, германские войска вторглись в Югославию, так что Советский Союз даже не успел выразить протеста. Мало того, неделю спустя, когда японский министр Мацуока уезжал из Москвы, Сталин лично провожал его на вокзале (жест, непривычный для него), чтобы нарочито публично продемонстрировать японским визитерам и немецким дипломатам свое стремление «оставаться друзьями»[57].

В отношениях с США, напротив, был достигнут небольшой прогресс. Не улучшились отношения и с Англией. Один влиятельный советский историк высказал в адрес сталинского руководства упрек по поводу того, что весной 1941 г. оно не предприняло необходимых и возможных шагов для налаживания сотрудничества с западными державами[58]. Хотя автор этот остался в одиночестве, суждение его справедливо. Можно только добавить, что английский посол в СССР лейборист Стаффорд Криппс в своем слишком откровенном желании перетянуть Москву на свою сторону отнюдь не сделал эту операцию более легкой, лишь обострил «болезненную мнительность и подозрительность» Сталина. Даже искусно составленное знаменитое послание, которым Черчилль 3 апреля предупредил Сталина о перемещениях германских войск, оказалось частично обесцененным в результате лихорадочного давления на Советское правительство, предпринимавшегося тогда Криппсом[59].