Различные попытки толкования революции

Различные попытки толкования революции

Первые попытки по горячим следам обрисовать «историю великой русской революции» были сделаны уже жарким революционным летом 1917 г.^{590} Убийство царской семьи в следующем году дало очередной повод написать о «свержении. Российской империи»^{591}. Однако речь шла о поспешно набросанных, компилятивных исторических картинках, не имевших ни особой информационной ценности, ни познавательного содержания. Тем не менее интересно, что революция в России — вне зависимости от позиции авторов — рассматривалась как меч Немезиды, обрушившийся на старый режим. В сравнении с Керенским, «предателем» мирных целей революции, фигуры Ленина и Троцкого представлялись куда более важными, даже если они тонули в сгущавшемся полумраке.

Но удивительней всего то, что убийство царской семьи (совершенное в июле 1918 г.), при всем подобающем возмущении, воспринималось с явной ноткой удовлетворения. Да, «жестокость» и «гнусность» большевистских палачей представлялись как порождение самого царизма: «Горячая жажда мести за унизительные несправедливости, с которыми российские власти обращались с “политическими”, за жестокость правосудия, которое не останавливалось ни перед какими средствами, за презрение к человеческой жизни и подавление духовной активности, наконец-то, после десятилетий самоотверженной борьбы, была удовлетворена… Николай II, последний царь, который повелевал жизнью и смертью в своей империи, который содержал огромную армию чиновников для защиты своей собственной жизни, пал — лишенный всякой защиты, преданный всеми платными наймитами — жертвой народной ярости»^{592}. Библейская легенда о Валтасаре и «начертанных на стене письменах» служила готовым фоном, да еще и усиливалась с помощью популярных стихов Гейне.

Первую серьезную попытку общего описания российской революции предпринял в 1919 г. Аксель фон Фрейтаг-Лорингхофен^{593}. Историк из Бреслау после Ноябрьской революции в Германии в ряде антибольшевистских докладов выступал за новую Немецкую национальную народную партию (НННП), предостерегая против «немецкого большевизма»^{594}. И наконец, подробно занялся недавней историей России. Его «История российской революции. Первая часть» заканчивалась победой большевиков. Вторая часть так и не была написана, — да она и не могла появиться, поскольку режим большевиков продолжал свое существование, его нельзя было заключить в какие-либо рамки итогового исторического рассмотрения.

Фрейтаг-Лорингхофен сам загнал себя в этот тупик. Ибо, несмотря на подробное изложение хода революции 1917 г. и ее побудительных мотивов, книга заканчивалась логическим противоречием, утрирующим аспект массовой психологии: «Массы, видимо, все отчетливее ощущали, что право и закон уже не действуют, что никакая твердая рука уже больше не правит страной. Тут-то она [революция] и разразилась. Но Ленин и Троцкий не были ее вождями, как не были они ее властителями. Они были лишь ее глашатаями и исполнителями ее воли. Не Ленин и Троцкий пришли к власти, а сами массы, чья душа всегда была полна анархическими инстинктами… И не люди, не герои и не вожди несли знамя революции, а кумиры, сотворенные толпой по своему подобию»^{595}.

Представляя едва ли менее консервативную точку зрения, чем Фрейтаг-Лорингхофен, Харальд фон Хёршельман в своем исследовании «Личность и общность — основные проблемы большевизма»^{596} пришел к совершенно иной, более позитивной оценке. Очевидно, полагал он, речь идет не о чисто политическом движении, а «о перевороте в интимнейших желаниях и вере людей, о перепахивании невыразимой в четких словах эмоциональной почвы человеческой души» и тем самым не о чем ином, как о завершении провозглашенной Ницше «переоценки всех ценностей». Хотя эта переоценка и протекает поначалу в чисто негативной и разрушительной форме, все же в мировой истории не найти примеров, «когда движение, не вдохновлявшееся в конечном счете какой-либо этической идеей, развивало такую ударную силу и смогло разрастись до столь колоссальных размеров»^{597}.

«Этическую идею», собственно лежащую в основе большевизма, Хёршельман нашел в русском стремлении к «всеобщности, цельности (Allheit)», которое является, по его мнению, сильнейшим выражением общечеловеческого «прафеномена» — «коллективной воли» (Gemeinschaftswille). Здесь обнаруживаются параллели между большевистской структурой советов и христианско-корпоративным устройством общества. Ибо идея советов по своей сути сводится к построению новой «иерархии снизу». «Однако по отношению к “демократии” все это находится в непримиримом противоречии, хотя со старым консервативным идеалом, напротив, как мы видели, имеются странные точки соприкосновения». Многое соответствует «древнему германскому восприятию». Не случайно ведь рожденное консервативным духом социальное законодательство в Германии, где «класс» все еще остался «сословием», навлекло на себя особую ненависть западного капиталистического мира.

Теперь же, поскольку державам-победительницам удалось разбить Германию как оплот древнего чувства солидарности и капитализм будто бы празднует «последний свой триумф», — именно тут между побежденной Германией и разбитой Россией возникает идея нового товарищества, которая противостоит господству разнузданного либерализма. «И, возможно, не совсем случайно и обусловлено не только партийной тактикой то, что сегодня самые радикальные радикалы и консерваторы столь часто собираются вместе на скамье оппозиции, что во время выборов сторонники “Союза Спартака” в некоторых городах солидарно голосовали за Немецкую национальную партию… Подобное родство жизнеощущения… налицо, несмотря на кажущуюся столь непреодолимой пропасть». Применительно к политике Хёршельман добавляет: «Было бы только желательно, чтобы это было признано с обеих сторон, особенно с правой»^{598}.

Автор, который в последующие годы приобретет известность как переводчик и издатель произведений русских славянофилов (от Киреевского и Достоевского до Мережковского), примыкал тем самым к широкому историко-духовному течению, представители которого, все равно какого оттенка, видели в «русской идее» противоядие против заражения Германии западно-либеральной идеологией. С этим течением мы будем постоянно встречаться в данной книге по ходу дальнейшего изложения.