Большевизм и дух России

Большевизм и дух России

Солидная часть ранних интерпретаций большевизма также отмечена стремлением (связанным с германской идеологией мировой войны) видеть в «духовной России» подлинную Россию и искать ключ к событиям современности в сочинениях Толстого и Достоевского.

Одним из первых и самых активных в цехе немецких «знатоков России» был Карл Нётцель, переселившийся в Германию из Российской империи, где, если верить одному рецензенту, он «чувствовал себя как дома не только в светских салонах, но и в избах беднейших крестьян». Поэтому, продолжает рецензент, Нётцель «имеет право претендовать на то, что его описания более ценны и основательны, чем описания любого другого западного европейца»^{351}. А в одной рецензии на вышедшую в 1916 г. книгу Нётцеля «О простом русском народе»^{352} можно было прочитать: «[Она] показывает нам жизнь народа на своей земле и свидетельствует о его глубоком отличии от нас, которое нас скорее пугает, чем увлекает, даже если мы восхищаемся этим отличием и не можем не почитать его»^{353}.

В том-то и крылась тайна успеха Нётцеля и многих других «знатоков России» его склада: она заключалась в крайне искусственном затемнении проблем в духе своего времени. Нётцель издал целую серию толстенных книг, выходивших одна задругой и посвященных «духовным основам России» (так назывался самый известный из его трудов)^{354}. Опубликованную в 1918 г. работу «Годы зрелого мастерства Толстого. Введение в современную Россию» он закончил, если верить предисловию, еще до начала войны и отдал в типографию якобы без всяких изменений в ее содержании. «Ничто из того, что произошло в этот период, включая российскую революцию», по его словам, не противоречит уже предпринятым в этой книге «попыткам истолкования русской сущности и российской ситуации в области культуры». В судьбе и характере Толстого «как предтечи и завершителя русской сущности» идеально предначертана «судьба культуры» в России^{355}.

В дальнейшем Нётцель в своих книгах применял этот посыл, каждый раз варьируя его, и к феномену большевизма. Основная мысль его столь же проста, сколь и запутанна. Она заключается в следующем: «Социальное движение в России в течение двух столетий производилось духовно единой, межсословной прослойкой, так называемой интеллигенцией». Последняя за долгое время отсутствия у нее политического влияния создала «русское социальное учение», для которого характерны мифологическое мышление и эсхатологическое ожидание спасения. Но это органически связывает его с «образом мыслей и душевной ориентацией» всего русского народа. Большевизм, по мнению Нётцеля, в сущности есть не что иное, как «итог и необходимый результат совокупного русского учения об обществе», принявшего форму откровенного «идеологического деспотизма», что отвечает «русскому душевному складу». Своего трагического кульминационного пункта, своей Голгофы, «призвание русской интеллигенции» достигает в эксперименте большевизма. А ее миссия, по мнению Нётцеля (вольно трактовавшего Достоевского), заключается в «просвещении культурного человечества относительно этого ложного пути — причем сама она проходит этот путь до конца»^{356}.

Аналогичные, но более прямолинейные аргументы приводил Элиас Гурвич, также выходец из России. В своем введении к вышедшему в 1918 г. под заголовком «Политическая душа России» переводному сборнику статей, который был опубликован в России еще в 1909 г. под названием «Вехи», он объяснял необходимость этого запоздалого издания следующим образом: «Политическая интеллигенция… это политическая душа России. Как справедливо отмечает Булгаков, “весь идейный багаж, все духовное оборудование вместе с передовыми бойцами, застрельщиками, агитаторами, пропагандистами, был дан революции интеллигенцией”»[71].

Поэтому, как полагает Гурвич, чтение этой самокритики российской интеллигенции дает ключ к пониманию революционного развития в России. Авторы, пишет он, не только поставили диагноз болезненно гипертрофированному радикализму интеллигенции, но и указали на средство для лечения: «…необходимость профессионального восприятия жизни, самодисциплина, терпение и умеренность… свойства, которые, как справедливо подчеркивают наши авторы, присущи на бытовом уровне западноевропейскому человеку. И прежде всего это качества немецкого человека…» Германия должна выполнить свою культурную миссию по передаче этих ценностей России. Но и сама Германия могла бы поучиться русскому активизму и мужеству перед лицом смерти, как противоядию против «дефицита гражданского мужества и оппозиционной действенной силы», чем, к сожалению, издавна отличаются немцы и что мешает им преодолевать «устаревшие формы политической жизни»^{357}.

Третья интерпретация российской «культурной судьбы» содержится в работе Артура Лютера, также выходца из России, которому суждено было стать в 1920-е гг. одним из важнейших посредников и переводчиков русской литературы в Германии. Свой доклад «Мир духовных и политических представлений большевиков» Лютер прочитал в июне 1918 г. на пленарном заседании «Германского общества по изучению Восточной Европы», основанного Гётчем и др. и возобновившего свою работу после заключения Брестского мирного договора. Лютер поставил под сомнение расхожую концепцию, что господство большевиков станет краткосрочной аферой, поскольку большевистские вожди в своем большинстве «не русские по национальности». В таком, зачастую антисемитски окрашенном, взгляде на события крылось, по Лютеру, глубокое заблуждение: «Троцкий, Каменев и др., несмотря на их нерусское происхождение, являются, тем не менее, настоящими русскими по своему мировоззрению и устремлениям, они русские и в своем интернационализме». В Германии недопонимают «суггестивную мощь русского духа… который, однако, зачастую действует неотразимо на тонко чувствующих иностранцев». И наконец, «вся наша западноевропейская жизнь» представляется «узкой и мелкой по сравнению с безбрежным российским идеализмом»^{358}.

Еще Томаш Масарик установил, что марксизм для русских — не доктрина или учение, но «настоящая религия, предмет веры»^{359}. Подобно Чернышевскому или Бакунину, «Толстой также всегда обращался ко всем людям всех народов», а газета Горького уже в 1905 г. возвестила начало мировой революции. Большевики, считает Лютер, лишь продолжили эту традицию русского мессианства — вместе с его деспотической подоплекой, «согласно которой всякое уклонение от такого воззрения воспринимается русскими как злонамеренность, лицемерие и лишь в самом благоприятном случае как недостаток понимания»^{360}.

Тем не менее Советская Россия находится в тупике — в экономическом и социальном отношении. Там думают, «что живут уже в 2000 г., хотя в действительности не добрались еще до 1789 г.», «застряв в самой гуще эпохи Томаса Мюнцера и Яна Лейденского» — т. е. средневековой крестьянской войны и расцвета ересей^{361}.