Против «Pax Americana»

Против «Pax Americana»

В конце октября Паке стал рваться обратно в Москву с заявленной целью — «оживить идею союза»^{454}. Из посольства Советской России на Унтер-ден-Линден он вел по телеграфу разговор с Радеком, который открыто расспрашивал его о военной ситуации на внутреннем фронте: «Соответствует ли истине известие о германском наступлении?.. Кто контролирует Дарданеллы — немцы или турки?» Затем, вполне в стиле идеального братства по оружию: «Когда Вас опять ждать в Москве? — 30-го. — Возвращайтесь скорее: 5.XI начинается большой всероссийский съезд советов. Привезите с собой не очень глупого представителя [немецкой стороны]. — Работаю в этом направлении: привезу кого-нибудь. До свидания[95]»^{455}.

Вернувшись в Москву, Паке отправился к Радеку: «…прибыв сюда, я поехал на автомобиле к Радеку, он обрадовался». Там Паке встретил еще и «д-ра Мархлевского, который назначен советским посланником в Варшаву». Наступила пора шокирующих признаний. Мархлевский, который, подобно Радеку или Люксембург, был членом польской и германской социал-демократических партий, сказал ему, что «если бы он не был большевиком, то мечтал бы быть прусским офицером. Он не может себе представить, что прусское офицерское сословие примет мир, который теперь вырисовывается. Война будет продолжаться»^{456}.

Абсолютно противоположные ожидания, однако, Паке встретил среди своих московских знакомых из буржуазных кругов. Здесь надеялись на скорейшее заключение мира на западе «ради совместных действий (немцев) с Антантой против большевиков». Эти идеи, которые он лелеял еще менее трех месяцев тому назад, представлялись ему теперь бесконечно далекими и нереалистичными: «Здесь все еще ожидают немцев!»^{457}

Все сливалось в калейдоскопе впечатлений и ощущений. Весь город готовился к празднованию первой годовщины революции, а из Берлина, Вены и Будапешта поступали все более драматичные сообщения. В это время Паке узнал от Вознесенского, члена Совета народных комиссаров, что его статья «Террор» была перепечатана в прессе Антанты «с добавлением, что это пишет знаменитый корреспондент “Франкфуртер цайтунг” Паке, друг большевиков». Паке довольно вяло оправдывался: «…я считал своим человеческим долгом протестовать, тем более что при этом пострадало много невинных людей»^{458}.

Как раз в тот день Паке начал работу над статьей о Ч К, давно заказанной газетой «Франкфуртер цайтунг», — поначалу «без настоящего подъема», как он замечает. На него обрушился вал событий и впечатлений. «Встречаю Радека в костюме, более элегантном, чем когда-либо, а я не стригся уже три месяца; слыхали ли Вы последние новости: в Будапеште социалистическая республика, в Вене — советы депутатов… кайзер… бежал из Вены… В Берлине лихорадочно забирают вклады в банках, паника … Радек звонит Владимиру Ильичу Ленину в Кремль… Мир гудит… Мощное героическое настроение в этом крушении старого мира»^{459}.

Поздно ночью, теперь все-таки с настоящим подъемом, Паке заканчивает свою статью о ЧК — «Чрезвычайка». Аура ужаса, окружавшая эту организацию и ее штаб-квартиру на Лубянке, уже достигла уровня мифологии. В центре статьи — Дзержинский, как его описал Радекдва месяца назад^{460}. Выходец из мелкой дворянской семьи в Литве, революционер «по призванию и по опыту… фанатик наподобие Сен-Жюста… человек, который, и это говорит о многом, подписал в России, вероятно, больше смертных приговоров, чем любой смертный до него, и остался неумолимым несмотря на проклятия и слезы… бывший политический узник, увлеченный… за годы одиночества в камере идеями осчастливить мир, типичными для славянского мистицизма; и прирожденный начальник полиции, хладнокровный, бдительный и хитрый, специалист в искусстве постоянно держать в страхе такой большой город, как Москва, и с помощью своей стратегии [контроля] над домами и городскими районами… умелого использования шпиков и осведомителей, распространения пугающих слухов фактически властвовать в этом городе».

Разумеется, «советское правительство весьма ценит этот острый и быстрый инструмент в своих руках», поскольку «любое правительство в России… еще долгое время будет деспотическим»: «Характер российских масс вынуждает его к этому». Однако за последнее время бесконтрольную свирепость организации Дзержинского обуздали путем «более жесткой организации этого своеобразного, затянутого в черные кожанки инквизиционного войска»^{461}.

Образ черных кожаных курток кочует по московским текстам и зарисовкам Паке как лейтмотив — с тех пор, как он на границе впервые увидел «персонажей Томаса Мора» в этих одеяниях. Теперь он вдыхал исходивший от них специфический «запах дегтя» революции. Он отметил, что все больше его московских знакомых разгуливают в кожанках, восприняв их как символ революционной мобилизации.

В кругу молодых людей, которые толклись в Наркоминделе и рассылались во все концы света, «чтобы заниматься подстрекательством», ему несколько дней спустя явилось романтически-эротическое видение во плоти: «Молодая дама-немка, в дорожном платье, с новой желто-коричневой кожаной сумкой через плечо… Называет свое имя для паспорта: Ирментраут Петров… Розовая, как борсдорфское яблочко[96], настоящая немка. Едет в Германию…

Под дорожным плащом у нее, на манер Гудрун, черный кожаный костюм Чрезвычайной комиссии, мрачно украшенный красной розеткой». Вполне возможно, что Ирментраут Гельрих-Петров[97] (помимо «нордической ясновидящей» Лидии Петровны) послужила прототипом Руны Левенклау, революционерки в стиле фэнтэзи в утопическом романе Паке о революции «Пророчества» (1922) и в драме о революции «Бурный поток» (1926) — шведки из аристократической семьи, которая, как амазонка, в солдатской форме едет в Россию и на Дальнем Востоке создает революционную варяжскую республику, чтобы наконец слиться с протосоциалистической «северной коммуной» матроса Гранки Умнича в союзе свободной любви.