Дебют России как молодой «культурной нации»

Дебют России как молодой «культурной нации»

Все эти дискуссии и рассуждения развертывались на фоне запоздалого, но тем более впечатляющего выхода русской литературы, искусства и музыки на европейскую сцену. К тому же благодаря коренным изменениям и драматическим процессам, идущим в России, пробудившийся интерес к русской литературе возрос просто скачкообразно.

Теперь уже этот интерес относился не «только» и даже не в первую очередь к ее художественному содержанию или развлекательным достоинствам, но к сформулированной в ней жизненной философии и религиозному или социальному пророчеству. Из-за могучей персоны русского Гомера — эпического писателя и аристократа в крестьянской рубахе — Льва Толстого вынырнула более современная, более мрачная и неисчерпаемо многозначная фигура Достоевского, которого после его смерти многие в Германии поставили рядом с Ницше. В качестве третьего к этому союзу приобщили молодого пролетария-самоучку Горького, чьи натуралистические «босяцкие» новеллы и экзистенциалистские театральные пьесы (вроде «На дне») произвели фурор на рубеже веков^{98}.

Россия, прославившаяся своей богатой литературой и великолепной музыкой, многообразной живописью, классическим и современным ballets russes[21] или авангардистскими театральными постановками, неожиданно показала себя «культурной нацией» первого ранга, чья духовная аристократия блистала тем ярче, чем жестче она контролировалась и подавлялась царской бюрократией и полицией. Как это вообще часто бывает, оборотной стороной столь ожесточенной критики «царского деспотизма» явилось представление мира «униженных и оскорбленных» (и уж подавно бунтовщиков и борцов против деспотии) в преувеличенно выгодном моральном свете.

На рубеже веков новый миф о России изображал русский народ необразованным, глубоко верующим, близким к природе, многообразно одаренным, но жестоко обиженным, колеблющимся между преступлением и покаянием, бунтом и прощением, а его великих писателей и художников представителями «истинной России», расцвет которой еще впереди. Социал-демократические критики уже за десять лет до мировой войны неодобрительно отзывались о настоящем «культе русских» в немецкой прессе, посвященной искусству и литературе^{99}.

Райнер Мария Рильке, объездивший вместе с Лу Андреас-Саломе эту Россию мечты, восславивший страну, «которая граничит с Богом», и ее людей, «прирожденных художников», выделялся на этом фоне только пылкостью своих оценок^{100}. Томас Манн в повести «Тонио Крёгер» (1905) впервые заговорил о «святой русской литературе». Эрнст Барлах в путевых заметках (1906) изобразил архаичного «русского человека», однако эта архаика облагорожена страданиями и лишениями и близка к глубинам бытия. Кристиан Моргенштерн воспел русских арестантов после разгрома революции[22] как передовых борцов и мучеников грядущего человечества. Такие художники, как Макс Бекман или Эрих Хеккель, перелагали карамазовские сюжеты Достоевского в духе немецкого экспрессионизма — тогда вообще поговаривали, что в немецком искусстве и литературе поворот от натурализма и импрессионизма к экспрессионизму начиная с 1910 г. был поворотом от Запада к Востоку. Но и большинство остальных немецких писателей и художников довоенной эпохи свидетельствовали, что чтение русской литературы, в частности знакомство с Достоевским, стало для них, по словам Дёблина, «эпохальным событием»^{101}.