Разрыв на духовной карте XX века

Разрыв на духовной карте XX века

Если нарисованный в этой книге образ взаимоотношений Германии и России получается более светлым и дружественным, чем другой, прочно укоренившийся образ, в котором доминируют мрачные элементы страха, ненависти и презрения, то это связано с историей возникновения книги в рамках основанного Львом Копелевым в 1983 г. монументального проекта «Западно-восточных отражений».

Действительно, первичной целью Копелева была реконструкция всей гущи и полноты обоюдных культурных отношений со всеми их продуктивными напряжениями и взаимными заимствованиями. Выросший в Киеве Копелев сохранял ощущение того исчезнувшего «вчерашнего мира» до 1914 г., где немецкий язык был lingua franca центральноевропейского культурного мира, широким радиусом простиравшегося от Амстердама и Страсбурга через Триест, Вену, Будапешт, Прагу, Львов и Киев до Петербурга и Москвы, — и играл среди еврейской городской буржуазии и интеллигенции, выходцем из которой он сам был, значительную, а во многих отношениях определяющую роль.

Этот мир все еще ощущался в «годы учения коммуниста» (1920-е — начало 1930-х гг.), слившись теперь с фантастическими прожектами мировой социалистической революции в союзе с Германией, по большей части уже заменившими реальные отношения. И это старое культурное родство еще осознавалось им весной 1945 г., когда он в качестве боевого офицера-пропагандиста Красной армии впервые ступил в Восточной Пруссии на немецкую землю и понял, что идеальная связь, которая сохранялась в антифашистской агитации по меньшей мере как вера в «другую Германию», безвозвратно разорвана, а его боевыми друзьями овладела зоологическая ненависть к немцам.

Можно назвать историческим моментом большой выразительной силы тот миг, когда с плеч германиста Льва Копелева сорвали погоны советского майора за «сочувствие к врагу», хотя его действия против мародеров и насильников были направлены как раз на поддержание собственной боевой морали и чести^{1228}. Его арест и заключение в лагере, где он встретил осужденного за похожее «преступление» русского националиста капитана Александра Солженицына, знаменует необратимый разрыв на духовной карте XX в. Одним из движущих жизненных мотивов Копелева, ставшим после насильственного лишения советского гражданства стимулом для его последнего большого рабочего проекта, было стремление залечить этот разрыв или, по крайней мере, более или менее залатать его.

В совместно изданном нами сборнике «Германия и русская революция» напечатана состоявшаяся за год до его смерти долгая исследовательская беседа, в которой мы обсуждали вопрос о том, в какой мере частично заимствованное у Гёте ключевое понятие «германо-российского родства душ»[213] у Томаса Манна, встречающееся в «Рассуждениях аполитичного» (1917–1918), идеально выражает именно проблематичные стороны этого взаимного очарования^{1229}. Но речь не шла и не идет о том, чтобы раскрывать либо одну, либо другую сторону этой двойственности. Нужно только постоянно помнить о ней. Представление о культурном богатстве, возникшем в этом поле отношений и напряжений, ценно само по себе. А глубину исторических проникновений можно измерить лишь по высоте уже достигнутого.

Однако в этой немецко-российской истории, как и в тесно связанной с ней истории коммунизма XX столетия, меня особо занимает вопрос о том, каким образом самые добрые мотивы могут обращаться в свою абсолютную противоположность. Дорога в ад, как утверждает народная мудрость, вымощена благими намерениями. Вот и по этой причине я в данной книге рассматривал проблемную историю отношений обеих стран в период мировых войн, опираясь на свидетельства такой вполне симпатичной, скорее даже нетипичной и все же показательной фигуры, как Альфонс Паке. Мне казалось, и кажется до сих пор, довольно беспомощным, почти тавтологическим приемом объяснять «приказ о комиссарах» антибольшевизмом, Генеральный план «Ост» — русофобией, а истребление евреев — антисемитизмом, подобно тому как дядюшка Брезиг[214] из романа Фрица Рейтера объяснял распространенную людскую нищету всеобщей бедностью.

Идеологии, если следовать эвристическому тезису Гельмута Флейшера, не предлагают какого бы то ни было объяснения, но сами являются тем, что нуждается в объяснении^{1230}. Они питаются из конкретных живых источников интересов и амбиций, суждений и предрассудков, аффектов и фобий. И часто к ним прибегают только для того, чтобы прикрыть и легитимировать решения или действия, продиктованные совершенно иными мотивами, зачастую не осознаваемыми самими акторами.