«Культура поражения»

«Культура поражения»

Описывая Германию, надо еще раз подробнее вглядеться в общую социально-психологическую ситуацию европейского межвоенного периода. Готфрид Бенн и У. X. Оден говорили тогда об «икарическом существовании» современного человека, возносящегося все выше, но твердо знающего, что рано или поздно он рухнет тем ниже^{1026}. Непродолжительная жизнь Веймарской республики производила впечатление единственного воплощения этой современной формы существования.

Дважды ее граждане после периода обманчивой консолидации срывались в пучину инфляции, выбивавшей у них почву из-под ног, что, правда по-иному, уже случалось после катастрофы 1918 г. Это основное ощущение «обмана», о котором в яркой форме вспоминает и которое анализирует Себастиан Хафнер^{1027}, было, возможно, «центральным чувством и главной метафорой» межвоенного периода^{1028}. Об этом говорит Вольфганг Шивельбуш в своей работе «Культура поражения». Он считает негероические и унизительные обстоятельства военной катастрофы 1918 г. главной причиной того, что так много немцев (больше, чем в исторически сравнимых ситуациях: на американском Юге в 1865 г. и во Франции в 1871 г.) жили, приспосабливаясь, в «воображаемом — на языке медиков: невротически-галлюцинаторном — суррогатном мире»^{1029}.

В самом деле, германское поражение 1918 г., которое скорее напоминало «военную стачку», чем капитуляцию разгромленной армии, не имело аналогий. Ибо еще «никогда до этого ни одна страна не складывала оружие, если ее войска так глубоко вклинились во вражескую территорию»^{1030}. Вот и Нилл Фергюсон в конце своей истории Первой мировой войны сухо констатирует: «Все еще отсутствует общее объяснение массовых капитуляций германской армии в конце 1918 г.»^{1031} Во всяком случае, командование западных союзников совершенно не ожидало этого. А французский главнокомандующий маршал Фош и впоследствии был еще убежден, что германская армия «в ноябре 1918 г. могла бы закрепиться за Рейном и держаться там»^{1032}. Уинстон Черчилль даже думал, что Германский рейх «избежал бы последнего испытания», если бы «с оружием в руках встал на пороге своей страны, будучи готовым заключить мир в качестве побежденной стороны, уступить территории, согласиться на возмещение ущерба; готовым также, если бы все переговоры были отвергнуты, защищать себя до конца»^{1033}. Это совпадает с мнением Артура Розенберга, бывшего коммунистического историка Веймарской республики, который считал не подлежащим сомнению, что смещение Людендорфа и установление демократического правления большинства рейхстага, добровольный отказ от Брест-Литовского договора и отвод войск с востока, а также, наконец, «прочный политический блок Германия — Россия — Австрия» дали бы возможность «добиться от Антанты дешевого мира»^{1034}.

Такой взгляд позволяет рассматривать разговоры Радека с Паке и другими немецкими представителями в Москве летом 1918 г. или параллельные предложения Красина во время берлинских переговоров о «дополнительных договорах» в несколько более реально-политическом, менее фантастическом свете. Точно так же могли бы в ретроспективе обрести смысл и противоположные планы генерала Гофмана — свержение большевиков с немецкой помощью, установление гражданского правительства, отмена — при взаимном согласии — Брест-Литовского договора и совместное германо-российское предложение мира западным державам. Однако та политика, которая фактически проводилась немецким верховным главнокомандованием и руководством рейха в 1917–1918 гг., оказалась крайне авантюристической. Она привела к тотальному перенапряжению и обескровливанию всех сил армии и населения рейха при беззастенчивом подпитывании российской Гражданской войны с обоих концов фитиля, как красного, так и белого, и затем, в заключительной панике октября 1918 г., к неожиданным поискам возможностей перемирия, которое окончательно послужило началом катастрофы. Подлая легенда об «ударе кинжалом в спину», в тыл фронту, которую распространяли главные ответственные лица в момент своего провала, уже указала путь к «бегству в ненависть» (Аннелиза Тимме)^{1035}, голосом которой стал никому не известный ефрейтор Первой мировой войны Адольф Гитлер.

«Национальный подъем» 1933 г., провозглашенный Гитлером, еще раз вызвал в памяти образы «подъема 1914 г.», — но не просто как реванш, а одновременно как попытки изгладить из памяти позор бесславного поражения 1918 г. Факельное шествие через Бранденбургские ворота задним числом симулировало архетипический марш фронтовиков в столицу, чтобы вознаградить себя за все жертвы, принесенные на войне, — марш, не состоявшийся в Германии ни в 1918-м, ни в 1920 или 1923 гг. Национал-социализм цитировал тем самым образы революции и контрреволюции кряду — красного, черного и белого в единой эмблеме[177].