Тени Брестского мира
Тени Брестского мира
Наконец-то подписанный под немецкую диктовку Брест-Литовский «насильственный мирный договор» (Machtfriede) вызвал у Паке лишь «сдержанную радость». Согласно пространной дневниковой записи от 9 марта, у него закружилась голова от открывшихся перспектив: «Мы полные победители, диктуем тяжелые условия как победители и последовательно осуществляем теперь дальнейшие шаги для расчленения России, отдавая оставшееся без конечностей туловище на произвол новых крупных государств… и на милость их протектора, Германского рейха, на западе и Японии на востоке».
Последствия колоссальны: Финляндия тесно сблизится с Германией. В результате англо-американская торговля с Россией через Ледовитый океан будет подорвана. На юге Россия будет отделена от Черного моря новой Украиной и Румынией. Германия, а не Россия, получит свободный проход через Дарданеллы. В Закавказье возникнет наполовину турецкий, наполовину германский протекторат, открывая и гарантируя пути в Персию и Афганистан и дальше на Индию. Всюду — в Литве, Финляндии и еще Бог знает где — будут основаны троны Гогенцоллернов. И так далее, и так далее…
Не об этом ли всегда мечтал он как империалист-романтик? Теперь все это едва ли воодушевляет, скорее наоборот. Прежде всего его тревожит вопрос: «А мы? Мы, “интеллектуалы”…» Все они испытали «опьянение властью». И еще: «Разок хлебнув из реки власти, несчастный всегда будет испытывать жажду». Да и вообще ясно, по мнению Паке, что времена спокойного труда и прекрасных вещей безвозвратно прошли, что в искусстве им на смену придут времена опьянения, бутафорского грома, жестокостей, что люди безнадежно запутались, сражаясь за власть в политической экономии. «Старая Германия приблизилась к своему концу, как некогда Merry old England[72]». Неудивительно, что все меньше становится людей, у которых еще есть время и силы писать романы, стихи или драмы. Этим будут заниматься разве что «женщины и евреи и некоторые промышленники»[73].
Война будет расширяться и приобретет характер битвы континентов. И если Германия станет «в такой ярко выраженной, до сих пор невиданной мере лидирующей державой в Европе, — то в этом случае война Америки против нас ужесточится, а цели ее — расширятся». И нельзя отказываться от «плодов ожидаемой победы на западе»: от переустроенной Бельгии, от лотарингских железорудных месторождений, от опорных пунктов во Французской Западной Африке. После таких достижений уже никто больше не сможет «уклониться от гигантской задачи, которую поставит тогда новый всемирный мир перед этой могущественной Германией». Для защиты завоеванных провинций, протекторатов и союзных государств потребуются колоссальные силы. Предвидится ли конец в обозримом будущем? «Где границы наших планов, согласно которым будут совершенно поглощены целые народы, солидные куски царской империи и Северной Германии[74], став частями нового германского тела?»
«Или мы будем истощены и погибнем в огне грядущих ужасных революций?» Возможно, надеялся Паке, Германия проявит себя как страна, которая своей социальной политикой, пусть и лишенной фантазии, уже породила противоядие против всех революций. И, возможно, последствия продолжающейся англо-американской блокады удастся преодолеть благодаря освоению Украины и Румынии. Да, кажется, будто «мы можем еще долго вести войну… вплоть до великих, самых ужасающих для Англии решений». Но ничего многообещающего в этом он не видел: «Сегодня перед нами только одно: дела идут своим путем, не спрашивая людей, слепые как Немезида»{370}.
Это отчаяние было порождено не пораженчеством, а совсем наоборот, внезапным страхом перед последствиями победы, хотя Паке весной 1918 г. явно допускал, что она уже недостижима для Германского рейха. Он полагал, что эта война будет всегда вынашивать и порождать только новые войны, лавину претензий и дальнейших тягот, непомерных для страны и людей, что неизбежно радикально изменит их жизнь, причем не к лучшему.
Вообще говоря, Паке был согласен с Рицлером, что Германия должна сначала обустроить свои победные позиции на Востоке, а не искать быстрого решения на Западе. Возможно, лучше было бы приставить винтовку к ноге, уволить из армии старшие возраста, снова оживить экономическую жизнь в Германии, усилить «войну за хлеб» на Украине и «отсортировать достаточное количество людей для выполнения задач в России». И к тому же заявить Антанте: у нас есть время{371}.
Вместо этого приходили сообщения о новых наступательных операциях во Франции, сопровождавшихся все более ужасающими потерями. И Паке, и Рицлер видели последствия действий Людендорфа и «самого дикого военного духа». Любая критика в адрес блока промышленности, армии и идеологов сверхвласти стала уже невозможной. Ни в прессе, ни в среде социал-демократии не нашлось оппозиции, которая рискнула бы спросить: «Кто должен управлять всем этим?» Ведь после победы всей Германии придется играть роль жандарма{372}.
Но и военные противники в очередной раз вызвали ярость Паке. Существует угроза новой Семилетней войны — лишь потому, что вражеская сторона не желает признать свое поражение! Эта война все больше приобретает черты религиозной{373}. Или же это есть «война масонства» — под которым Паке (вполне в духе немецких консерваторов) понимал «союз капитализма и демократии», направленный против Германии как культурного государства{374}.