«Образы чужого» и «образы врага»

«Образы чужого» и «образы врага»

Картину, вырисовывающуюся в подобной расширенной перспективе, не назовешь ни более приятной, ни более беспроблемной, чем общее представление, порожденное великими катаклизмами прошлого столетия. Для немецких образов России справедливо в особенности то, что вообще характерно для проективных образов чужого: едва ли можно однозначно утверждать, что именно следует обозначить как «позитивные», а что — как «негативные» стереотипы. Так, дружески-восторженные высказывания о старой России, о молодой Советской республике или позднее — о Советском Союзе могли сопутствовать крайне нелестным суждениям о русских и русской культуре. Восхищение автократическими цивилизаторами России — от Петра и Екатерины до Ленина и Сталина — почти всегда было вызвано весьма негативной оценкой возможностей для самостоятельного развития российского общества. Разумеется, существовали и противоположные взгляды: восхваление подлинной, старинной, неискаженной России и демонизация навязанной ей «псевдоморфозы» (по выражению Шпенглера) в ходе образования общества и государства.

При этом «позитивные» и «негативные» стереотипы во многом в точности совпадали друг с другом, а если отличались — то лишь в нюансах. Последние зависели исключительно от подхода наблюдателей и интерпретаторов. То у русских находили недостатки в их достоинствах, то достоинства в недостатках. Если их называли (приводим лишь некоторые якобы благожелательные клише того времени) «простодушными», «естественными», «неиспорченными (воспитанием)», «мечтательными», «способными к обучению» и «податливыми» — словом, людьми, которые все еще стоят ближе к почве и природе, а также к глубинам души или подсознания, а потому отличаются «душевностью» и «исконной религиозностью», то остается открытым вопрос, были ли эти характеристики позитивными и не порождались ли они скорее пренебрежительным взглядом с высот собственной культуры и желанием взять подобных людей под имперскую опеку. То же самое относится к таким якобы негативным эпитетам, как «варварский», «жестокий», «анархический», «фанатичный» или «азиатский»: они могли содержать положительную оценку как признание силы и потенциального могущества, вызывавших — в зависимости отточки зрения и интересов наблюдателя — больше страха или больше восхищения. Все это выяснялось в контексте политической или идеологической картины мира конкретного наблюдателя. А картины мира менялись, зачастую довольно быстро, в зависимости от развития исторической ситуации, особенно впечатляющее подтверждение тому дает пример НСДАП (Национал-социалистической немецкой рабочей партии) и ее ведущих идеологов.

Традиции искусственной «дружбы», широко практиковавшиеся внутри мирового коммунистического движения (например, в КПГ до 1933 г., в советской оккупационной зоне после 1945 г., а затем в ГДР), в действительности отчасти сводились к фиктивному, отчасти — к селективному восприятию русской истории, культуры и общества. Панорама исторических классовых схваток расписывалась ретроспективно и кодифицировалась в научно-деловом стиле, что в лучшем случае лишь внешне соотносилось с реальной историей страны; при этом многие важнейшие культурные достижения России, массивы ее прежних и современных литературы, искусства и философии, научно-технические достижения или цивилизационный жизненный уклад затемнялись и недооценивались, принижались и замалчивались. На пике такой «дружбы» вся новая история России исчезла в «Кратком курсе истории ВКП(б)», как в черной дыре.