В стране религии нового человечества
В стране религии нового человечества
Первым путешественником в Советскую Россию мог стать писатель и экспрессионист Артур Голичер, который в 1917 г. познакомился с Карлом Радеком в Стокгольме при подготовке несостоявшегося съезда по вопросу о мирном договоре, а в 1919 г. навещал его в Моабитской тюрьме. Радек спросил Голичера, «не желает ли он войти в комиссию, которая вместе с ним отправится в Россию», чтобы прозондировать возможность скорого возобновления экономических связей{843}.
До войны Артур Голичер входил в группу, объединившуюся вокруг журнала «Акцион», который издавал Франц Пфемферт. В 1915–1916 г. он был корреспондентом на разных фронтах Первой мировой войны, а затем начал склоняться к пацифизму и социализму. После Ноябрьской революции стал одним из инициаторов «Совета духовных рабочих» в Берлине. Но из «комиссии» Радека ничего не вышло, и Голичер, наконец, отправился в Россию только через год, на сей раз по заданию американского телеграфного агентства «Юнайтед телеграф», намереваясь также написать книгу о своих впечатлениях о поездке. Книга «Три месяца в Советской России» вышла в начале 1921 г. первоначальным тиражом 15 тыс. экземпляров в издательстве «С. Фишер» как ответ на успешное издание книги Гольдшмидта «Москва в 1920 году», выпущенной издательством «Ровольт».
В самом начале книги Голичер задается вопросом, как въехать «в осажденную, многократно оклеветанную и многократно прославлявшуюся страну» и там по-настоящему «узнать самое существенное». Ортодоксальный коммунист-партиец вряд ли что-нибудь узнает; «он въедет в Россию и покинет ее по четко установленному маршруту». Но якобы независимому путешественнику будет еще хуже: «Всякие тщеславные попутчики, подпольные дельцы, коварные предатели так и кишат на этой горячей и пестрой почве»{844}. Остается ничтожное меньшинство «жадных до правды, жаждущих — в хорошем смысле — знания, имеющих на это право и призванных, серьезных и верных», к каковым он причислял в Германии разве что Альфонса Паке и себя самого.
Но даже такому искреннему гостю приходилось в большевистской России нелегко. Голичер был огорчен тем, что сразу после въезда в страну ощутил, «как на его душу опустилась гнетущая атмосферическая тяжесть несвободы и недоверия». Иностранные публицисты живут «в домах под военной охраной», а «вокруг замочной скважины постепенно ширится жирный отпечаток немытых ушей». Короче: «Попадаешь в лапы мелких инквизиторов». В конце концов, «бунт чистой совести», возможно, искажает «образ, раскрыть который ты и приехал к этому великому, загадочному народу Востока»{845}.
Он, тем не менее, был полон решимости не идти на поводу упрямых рефлексов. Вообще он не собирался отдаваться непосредственным впечатлениям или фактам, а хотел искать истину, которая стояла бы выше всех впечатлений и фактов. И на этом пути добился успеха: «Я искал в России религию, а нашел партию. Но партию, которая стремится всеми средствами политической власти и даже дипломатической хитрости осуществить великую идею, возможно, величайшую из всех замысленных людьми»{846}. Таким образом, эта партия хотя еще и не является новой церковью человечества, но все же представляет собой утес, на котором ее можно было бы воздвигнуть: «К четырем чашам, из которых человечество до сих пор черпало воодушевление и небесную усладу: фиговый сок Будды, вино Рима, мед Христа, Сына Давидова, молоко Магомета, присоединяется пятая — полная до краев целительной влагой коммунизма… Эта вера, которая захватывает метафизической мощью все более широкие слои человечества, есть вера в мировую революцию»{847}.
Во «многих душах новой России» жива «вера в предстоящее явление Спасителя», мало того, массы русского народа убеждены, «что Спаситель человечества уже находится среди людей, это Ленин, которого в народе любовно зовут по отчеству — Ильичем». И только из-за малодушного страха перед религией «вожди большевизма» отрицают «свою религиозную миссию… в которую они страстно веруют»{848}. Правдоискателя из Германии, однако, их передовой атеизм не смог переубедить. Голичер ясно видел предначертанный путь: «[Из] политики большевизма должна возникнуть религия коммунизма».
Иногда, увы, людей приходится «побуждать к необходимому продвижению вперед на пути большевизма только посредством системы железного принуждения… Эта система, конечная цель которой — триумф освобожденного индивида, работает, полностью лишая этого индивида всех прав и бесконечно подавляя его свободу»{849}. Голичер сожалеет об этом, но не осуждает. Его книга в своих ключевых пассажах представляет собой не просто оправдание, то была похвала «железному принуждению», «крайнему лишению прав».
Рядом со светлыми образами Спасителя Ленина и народного просветителя Луначарского маячит окутанная мраком фигура верховного обвинителя и истребителя людей Феликса Дзержинского — это «человек в возрасте около сорока лет с мягкой, даже робкой манерой общения с людьми», образованный, пуритански настроенный. «Его сравнивали с Франциском Ассизским. Известно, что в варшавской тюрьме он ежедневно сам выносил из камер параши своих собратьев по заключению, “потому что кто-то должен исполнять для других самую низкую работу, чтобы освободить этих других от низкой работы”… Будучи верховным комиссаром внушающего страх и дикую ненависть органа власти, Дзержинский, на мой взгляд, делает нечто подобное: он исполняет ужасную, но неизбежно необходимую работу в коммунистическом сообществе правителей»{850}.
Эта метафора в чем-то верна. Отправляя «дерьмо» старого общества, его «бывших людей», в выгребную яму истории, Дзержинский, подобно чекистскому св. Франциску, совершал альтруистическую работу. Даже политика постоянного террора показалась пацифисту Голичеру частично актом человечности в сравнении с буржуазной юстицией: «Со своей стороны признаюсь, что дело, которое совершает быстрая пуля, я рассматриваю как более человеколюбивое, чем труд, совершаемый индивидом, осужденным на пожизненное одиночное заключение, даже если через десять лет он получит амнистию»{851}. А разве всякое великое человеческое движение не прошло крещение в потоках крови? Главное, что в России — причем именно в России — человечество вступило на новый путь, даже если поначалу это путь страданий. «В России Советов совершается тяжелая работа… Но тогда перед почти уже отчаявшимися людьми восстает мистический святой человек России, Лев Толстой, который до своей смерти, собственно, уже после своей земной смерти, озаренный просветлением и бессмертием, пробирается на ощупь зимней дорогой в неизвестность… Это путь человечества, которым идет русский человек, по которому он ведет вперед человечество, путь через руины, нужду и кошмары к возрождению, к обществу, объединенному вдохновенным разумом»{852}.