Культурпессимизм и истерия от взлета
Культурпессимизм и истерия от взлета
Образ германской кайзеровской империи, внешне столь оптимистической и самоуверенной, в ее не желающей кончаться «грюндерской эпохе» действительно представлял обманчивый контраст с настроениями хотя и не уникального, но все же весьма специфического немецкого «культурпессимизма».
В романе «Человек без свойств» Роберт Музиль, оглядываясь в прошлое, попытался передать своеобразное мироощущение, которое определяло сущность этого «человека без свойств»: сознание экспоненциально растущей сложности, взаимозависимости и взаимообусловленности всех современных форм существования на фоне ускорения всех технических и социально-экономических процессов: «Штука эта держит нас в своих руках. Едешь в ней днем и ночью, да еще делаешь при этом всякую всячину — бреешься, ешь, любишь, читаешь книжки, (…) и страшновато тут только, что стены едут, а ты этого не замечаешь, и выбрасывают вперед свои рельсы, как длинные, изгибающиеся щупальца, а ты не знаешь — куда»{102}.
Ульрих, герой романа, раздираемый противоречием между неопределенной широтой своих желаний и чувством пассивного «проживания» в качестве «человека без свойств», как и многие его сверстники, поначалу искал выход в «страстной памяти о героике барства, насилия и гонора»: «Он предавался великолепному пессимизму; ему казалось, что раз ремесло солдата есть такое острое и раскаленное орудие, то этим орудием надо сечь и резать мир ему же на благо»{103}. Потом он (как и сам Музиль) обратился к инженерному делу и философии. Но все попытки догнать свое время и пойти с ним в ногу ничего не изменили в его неспособности любить это время; «давно уже на всем, что он делал и испытывал, лежала печать неприязни, тень бессилия и одиночества, универсальная неприязнь, к которой он не находил дополнения в какой-то приязни»{104}.
Разумеется, действие романа Музиля разыгрывается в fin de si?cle европейской культуры вообще и гибнущей «Какании» в частности, в которой «тоже существовал темп, но темп не слишком большой», но где как раз и «не было честолюбия мировой экономики и мирового господства»{105}. Германский рейх представлял поэтому прямую противоположность этой «Какании», на которую, надо заметить, он влиял как ближайший сосед и союзник (в романе его олицетворяет Арнхайм, т. е. Ратенау). Если в королевско-кайзеровской империи Франца-Иосифа речь, таким образом, идет о противоречии между абстрактной потенциальностью современной жизни и тайно контролирующей и тормозящей все жизненные проявления бюрократией, то в кайзеровской империи Вильгельма — о лихорадочной динамике реального развития, которое пусть и искажалось в силу прусско-начальнических анахронизмов, но все же в большей мере ускорялось, чем тормозилось. Именно поэтому люди в Германии на рубеже веков еще сильнее, чем в Австрии и других странах Европы, реагировали на все эти разломы рефлексом глубочайшего пессимизма и того атавистического «недовольства культурой», о котором позднее будет говорить Фрейд{106}.
Пожалуй, можно сказать, что вся короткая история второй германской кайзеровской империи несла на себе печать своего рода истерии от взлета, — как будто это сомнительное политическое образование способно было самоутверждаться только на пути постоянно ускорявшегося промышленного, финансового, демографического и военного роста. И тогда феномен немецкого «культурпессимизма» можно было бы описывать как выражение сопутствовавших этому бешеному взлету коллективной ипохондрии и головокружения[23].
Однако нельзя недооценивать и роли неуверенности в общедоступности материальных основ жизни, роли социальной несправедливости и культурных перекосов, которые стали следствием излета Германии к статусу мировой державы. Демографический изрыв, связанный с начальным этапом экономической глобализации и сопутствующими ей кризисами и спадами производства, принес широким пролетарским и мелкобуржуазным слоям нужду и обнищание. Быстрая урбанизация — протекавшая в Германии быстрее, интенсивнее и шире, чем где-либо в мире, — означала полную утрату корней и разрыв с традиционными жизненными связями. Прусско-немецкая кайзеровская империя, насильственно сколоченная из разнородных частей, во многих отношениях опиралась на грубое попрание основ регионализма и федерализма, глубоко укорененных в сознании немцев, что порождало ожесточение, о котором задним числом едва ли можно составить какое-то представление. То же относится и к расколам и дискриминации в конфессиональной сфере.
С другой стороны, молодая кайзеровская империя именно благодаря унаследованным привилегиям земель и княжеских домов (гарантированным бундесратом — второй палатой парламента наряду с избираемым рейхстагом) и благодаря дуализму государственных структур империи и Пруссии была решительно ограничена в области общегосударственных компетенций и источников налоговых поступлений и постоянно жила не по средствам[24]. При этом внешним репрезентантом и опорой ее целостности служила военно-бюрократическая аристократическая каста, которая не только материально тормозила и дискриминировала политическую и общественную эмансипацию бюргерства как главного социально-экономического слоя, но и сумела привить выходцам из этого бюргерства глубоко засевший комплекс неполноценности — в результате чего бюргерские дети доходили до абсурда в усвоении аристократического кодекса чести и демонстрировали в своем поведении больше «милитаризма», чем сами военные.