Ужас и очарование большевизма

Ужас и очарование большевизма

Критическая работа Розы Люксембург о русской революции или, лучше сказать, о ленинском большевизме, опубликованная отступником, бывшим вождем КПГ Паулем Леви спустя много лет после ее смерти, в соответствии с условиями ее создания представляла собой в основном доктринерский заочный анализ, полный исторического пафоса, заклинаний по поводу мифических масс и постоянного страха перед откатом в варварство. Роза Люксембург полагала, что ленинские большевики из-за своих старых ошибок — прежде всего из-за недооценки «революционной спонтанности» пролетариата — играли на руку реакции и способствовали установлению «диктатуры Германии» над Восточной Европой, а потому должны были послужить «интернациональному пролетариату предостерегающим примером»^{492}.

Люксембург сделала первую попытку принципиальной критики позиций Ленина и Троцкого, говоря об «удушении политической жизни» в Советской России, о «диктатуре горстки политиков», о «хозяйничанье клики» и погромном «одичании общественной жизни»^{493}. В заключение она возвращается все к той же теме: «Все, что происходит в России, [образует] неизбежную цепь причин и следствий, звенья которой, исходное и конечное, таковы: несостоятельность германского пролетариата и оккупация России германским империализмом»^{494}. Хоть германские социалисты, входящие в правительство, и кричат, что российский большевизм представляет собой искаженную картину социализма, но большевистская партийная диктатура — «результат поведения германского пролетариата».

В этих условиях Ленин и его соратники могли, по крайней мере, считать своей исторической заслугой то, что они поставили на повестку дня вопросы практической реализации социализма. Но: «В России эта проблема могла быть только поставлена. Решить же ее в России было невозможно». Главная опасность такой ситуации заключалась поэтому в том, что большевики «свою тактику, которая навязывалась фатальными условиями, теперь теоретически фиксируют во всех деталях и рекомендуют для подражания… международному пролетариату»^{495}.

В такой оценке крылось принципиальное признание первенства германской революции по отношению к российской, первенства, принявшего, однако, парадоксальную форму исторического поражения германского пролетариата, которое и сделало возможным большевизм, этот «искаженный образ социализма». Тем отчаяннее Люксембург в своей программной речи на учредительном съезде КПГ («Спартака») настаивала, что будущий социализм — единственная спасительная перспектива человечества. Она требовала перенести борьбу туда, где пролетарии «прикованы к цепи капитала»: на заводы и фабрики, а затем в сферу демократической общественности, обучающей массы и будоражащей их. Необходимо «бороться плечом к плечу, шаг за шагом, в каждом государстве, в каждом городе, в каждом селе, в каждом поселке за средства государственной власти, которые постепенно должны быть отобраны у буржуазии и переданы советам рабочих и солдат»^{496}.

Как бы идеалистически напыщенно это ни звучало, но это все же была попытка нацелить еще практически несуществующую партию, которая на первом Всегерманском съезде советов фактически не была представлена и в которой «пугающим образом объявилось… путчистское течение» (по свидетельству Матильды Якоб^{497}), на дальний путь, явно отличавшийся от большевистского. В первые недели революции нельзя было и подумать об открытом отмежевании — еще и потому, что и московские меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым (взглядам которых Люксембург во многом сочувствовала), несмотря на все репрессии, все еще ожидали от начала германской революции демократической эволюции большевизма и перемещения центра тяжести из Москвы в Берлин^{498}.

Те, у кого имелись глаза и уши, едва ли могли не заметить скрытой полемики в составленной Розой Люксембург программе «Союза Спартака», где говорилось: «Пролетарская революция для достижения своих целей не нуждается в терроре, она с ненавистью и отвращением относится к убийству людей… Она не является отчаянной попыткой меньшинства с помощью силы перестроить мир в соответствии со своим идеалом, революция — это действие огромной многомиллионной народной массы, призванной выполнить историческую миссию и претворить в реальность историческую необходимость».

Однако детерминизму мышления в категориях исторической миссии и необходимости соответствовало также изображение окончательной борьбы вокруг альтернативы «социализм или варварство» как «ожесточенной гражданской войны», развязанной, естественно, буржуазией, из чего с необходимостью следовал императив, что пролетариат должен «подготовить себе для этой гражданской войны необходимое вооружение» и научиться «пользоваться им»^{499}. Даже от такой гуманистки, как Роза Люксембург, не мог укрыться тот факт, что в действительности революция является продуктом вовсе не социального переворота, а мировой войны. «В этом смысле», — т. е. учитывая, что в «решающих последних битвах» после краха империализма потребуется «воля к власти социализма», — «будущее всюду принадлежит “большевизму”»^{500}.

Впрочем, концовка статьи Люксембург о российской революции может быть прочитана и как несколько разочарованное признание того факта, что германская и российская революции находятся в неразрывной принудительной связи: связи поражения и катастрофы.