Либкнехт — «немецкий Ленин»

Либкнехт — «немецкий Ленин»

Временами казалось, что Либкнехт вполне готов взять на себя приписываемую ему историческую роль «немецкого Ленина». Вместе с тем подобная характеристика совершенно абсурдна как в идеологическом, так и в характерологическом смыслах. Либкнехт был убежденным антиматериалистом, в тюрьме «изучал законы человеческого развития» и пришел — ни больше, ни меньше — к опровержению фундаментальных историософских и политэкономических аксиом марксизма. Если говорить на языке марксистских категорий, Либкнехт, для которого высшее развитие человеческого рода заключалось в «схватывании невозможного», был «утопическим социалистом» par excellence и скорее пролетарским проповедником пробуждения, чем революционным властным политиком диктата^{512}. Но именно это, вероятно, и лежало в основе его харизматического воздействия на уставшие от войны и ожесточенные «массы», хотя — или как раз потому что — до войны он никогда не играл заметной роли в теоретических и политических дебатах германской социал-демократии и, даже будучи сыном Вильгельма Либкнехта, исторической фигуры, одного из основателей СДПГ, всегда оставался в партии аутсайдером и одиночкой.

Подобно Розе Люксембург, которая во время пребывания в заключении перечитывала русских классиков и (в предисловии к «Истории моего современника» Короленко) восхищалась «самой щедрой любовью к людям и глубочайшим чувством ответственности за социальную несправедливость», что составляет «своеобразие и художественное величие русской литературы» и являет прообраз «надвигающейся революционной бури»^{513}, Либкнехт был мечтательным русофилом — а также яростным пруссофобом. До войны он, будучи защитником российских эмигрантов в немецком суде и ментором пацифистски настроенной немецкой молодежи, неустанно и яростно клеймил позором мнимое сообщничество российского царизма и прусской кайзеровской империи. Францию он все еще считал матерью революции, но его привлекала и Америка. Именно эта всемирная открытость и радикальная приверженность республиканским идеям позволили ему в 1914 г. первым освободиться из-под влияния социал-демократических легитимационных идеологий, призывавших к «борьбе с царским самодержавием».

О создании российской республики советов — рассказывал он делегатам учредительного съезда КПГ — он узнал в тюрьме, и «будто сноп света проник в мою камеру». Для него было «подобно избавлению услышать, что этот самый отсталый народ смог совершить этот колоссальный подвиг»^{514}. Подобное вполне соответствовало его полурелигиозному представлению о пролетариате: последние будут первыми. Теперь свет пришел с Востока. И задача германского пролетариата — пронести этот прометеевский огонь дальше на Запад. В июле 1918 г. Либкнехт писал жене Софии: «Всемирно-историческое значение начавшихся во всех сферах работ по расчистке и созиданию [которые проводит советское правительство. — Г. К.] никто не поймет и не оценит больше меня, хотя мне пока были явлены лишь их смутные очертания»^{515}.

И все же по отношению к большевистской политике Брестского мира он был настроен едва ли менее критически, чем Люксембург или Иогихес, поскольку этот мир, казалось, стал «спасительным деянием для германского империализма», пусть (как он думал) и «совершенно против воли российских друзей»^{516}. Но, в отличие от Люксембург, Либкнехт воздерживался от любого намека на открытую критику большевиков, о фактических действиях которых в самом деле имел — и, пожалуй, хотел иметь — лишь «смутные» представления. Брест-Литовский мир занимал для него место в одном ряду с бесчисленными «грехами, которые Германия… которые германский пролетариат взяли на себя» и загладить которые можно было только освобождающим «подвигом»: свержением прусско-германского милитаризма и созданием «социальной республики»^{517}.

«Реальная политика» большевиков неизменно натыкалась на эту яростную, порой маниакальную оппозицию против «прусского милитаризма», которая накладывала отпечаток и на отношение к национальной и международной ситуации. Хотя Либкнехт в ноябре в своих шести условиях вхождения в правительство назвал установление всеохватывающей «законодательной, исполнительной и юрисдикционной» власти советов, которая была неприемлема для Социал-демократической партии большинства, но все же он вел переговоры. И потребовался еще ряд драматических разочарований и обострений ситуации — прежде всего во время «кровавого Рождества» 1918 г. (бои правительственных войск за дворец и конюшни с взбунтовавшимися матросами народной военно-морской дивизии и захваченные газетные типографии в Берлине), — чтобы вожди «Союза Спартака» и представители приглашенных на «имперскую конференцию» диссидентов из НСДПГ за одну ночь решились в конце 1918 г. основать «Коммунистическую партию Германии». А это изначально и было явной целью берлинской миссии Карла Радека^{518}.