10

Копейщик, у которого царь на смотре копьё пробовал, поспел к Махоне первым. Бешено, как впервые взнузданный конь, мчался он. Три креста поставил ему тысяцкий. Только ноги могли спасти его от полутора дюжин Махониных плетей. Не встал бы он после них: не той он был силы, чтоб выдюжить такой бой, оттого и мчался как скаженный, обгоняя по дороге таких же, как и сам, надеющихся спастись от тяжёлой Махониной руки.

Вскочил он в предбанник, где Махоня уже приготовился к своей немудрёной работе, и повалился как мёртвый, без единого звука, только брязнулся об пол своим изжелта-бледным лицом.

Махоня плеснул на него водой, посмыкал за бороду, попинал легонько в зад. Копейщик очнулся, показал Махоне лоб.

— Ох, мама кровная! — ужаснулся Махоня и присел перед ним на корточки. — Ну, подымась, подымась, — стал он ласково приговаривать и помогать копейщику подняться на ноги.

Копейщик поднялся, шатаясь, подошёл к кадке с водой, бултыхнулся в неё головой.

— За что ж тебя так, родимай?

— За царя… — просипел копейщик.

— За которого-то быть царя?

— За нашего… батюшку Иван Васильча!

— Господи! — прошептал Махоня и перекрестился. — Что ты?..

— А ништо… Мы с ним — как с тобой… Погутарили про воинское дело… Копьё он у меня… взял!.. Этак половчил в руке… и — в землю!

— Ты ж чаво?..

— А я ничего…

— Ишь ты! А плётки — пошто?

— Копьё-то… не встрянуло!

— Ух, матерь кровная! — снова ужаснулся Махоня.

— Дык, теперь што? — радостно сказал копейщик. — Теперь ништо!

— Верноть, — согласился Махоня. — Бог тебя послал нонче первым, а первого я не секу.

Копейщик сел на лавку, откинулся головой к стене.

— Посидь, посидь, — сказал ему Махоня, — а я по нужде отойду. Како зайдут яшо, так и почнём.

Махоня вернулся с улицы, а в предбаннике уже сидело пятеро. Подпоясался Махоня красным кушаком, хлебнул квасу, потёр ладонью меж жирных ягодиц и ласково поманил ближнего:

— Не бойсь, родимай! Розга, она что мать родная, сечёт и ум даёт!

Мужичок от страха не мог и кафтан с себя снять.

— Подсоби, — сказал Махоня копейщику.

Копейщик споро раздел мужика, уложил на лавку, пристегнул руки-ноги ремешками. Махоня неторопливо вынул из кадки розгу, протащил её сквозь сжатую ладонь, покачал в воздухе, словно примеряясь, и без замаха, будто вполсилы, стеганул по напряжённой, потной спине. Мужик даже дёрнуться не успел, но заорал так, что Махоня отступил в удивлении и заглянул ему в лицо.

— Больноть? — спросил он ласково.

— Дюжа… — простонал сквозь зубы мужик.

— Далей полегчей будя, — так же ласково сказал Махоня и снова полосонул через спину розгой.

…Пока он высек первых пятерых, явилось ещё человек тридцать. Расселись по лавкам, угрюмо, безмолвно, как перед покойником. Изредка кто-нибудь вышепчет: «О, Господи Исусе Христе…» — торопливо перекрестится и опять уткнёт бороду в кафтан.

Махоня лоснится от пота, хекает в каждый удар — надрывно, как стонет, с руки срываются при каждом ударе брызги пота и падают на иссечённую спину, въедаясь солью в багровые извивы.

Подошёл к Махоне один с крестом на лбу — пот с бороды ручейком…

— Хочь перемена, — обрадовался Махоня, увидев крест. — Дай-кось мне плеть, — сказал он копейщику.

Тот подал ему плеть. Махоня стал разминать её, подбадривая вконец потерявшегося мужика:

— Не бось, родимай! Плётка, она мягчей розги! Плётка рвёт, а рваное быстрей гуится. Что ж ты укоил, что плети схлопотал?

— Коня загнал.

— Легко отделаешься, родимай, за грех такой великий! В раю будешь, помянешь Махоню добрым словом.

После трёх ударов мужик запросился:

— Погодь, Махоня… Мочи нет.

— Чего ж годеть? — сказал ему ласково Махоня. — Эвон у меня яшо сколь страдальцев! До полуночи не управлюсь. И со счёту ты меня сбил, родимай, — сокрушился Махоня. — Чтоб ни Богу в обиду, ни тебе, почну сызнова.