1

Когда Шереметев после своего затворничества, якобы отхворав, приехал в Кремль, он, к своему великому ужасу, узнал, что царь ушёл в поход. Ему даже зябко стало, хоть и был он в двух шубах, и страшно, и тоскливо: впервые за всю свою жизнь он остался не у дел, впервые не пошёл в поход, впервые не снял со стены свой воеводский шестопёр.

Первой его мыслью было: кинуться вслед за царём, догнать его, упасть в ноги, сознаться во всём, пусть опалит, садит в застенок — легче ему было это перенести, чем сидеть без дела в Москве вместе с дьяками и писцами.

Всю свою долгую жизнь Шереметев воевал. Не было у него иного занятия, ни в чём больше он не был искусен, ни к чему не склонен… В Боярской думе у него было место, но занимал он его редко: то пребывал в походах, то готовил войско и оставался при нём во времена недолгих перемирий, то наместничал и воеводствовал в порубежных городах. Он презирал всех, кто сидел в Москве, на лёгких хлебах, боясь и нос высунуть в поле — под татарские стрелы и немецкие пищали. Он и брата своего меньшего, Никиту, тоже уманил из Москвы, чтоб не лез тот со своей горячностью во всякие тайные боярские дела, за которые многие уже поплатились головами. Сидел Никита наместником в Смоленске — на хороших кормах, при большом почёте, пять тысяч войска было у него и самая лучшая русская крепость, — только не сиделось ему там. Наезжал он в Москву и наезжал, по случаю и не по случаю, и оставался в ней без причины так подолгу, что царь порой приказывал выставить его вон. Как старший брат, остерегал он Никиту от этих поступков, на которые царь смотрел с большим неудовольствием и мог сурово сыскать за них. Только Никита мало внимал этим предостережениям: месяц-другой потерпит — и в Москву. Нынче неладная зима помешала ему — не стал тащиться по бездорожью, — а случись хорошей зиме и хорошей дороге, непременно уж объявился бы в Москве.

Оставив коня служке, Шереметев решительно направился в думную палату, чтоб доложить там о своём немедленном отъезде. Но пока он шёл по дворцовым коридорам и переходам, где после царского отъезда не жгли даже лучин и не ставили стражу, от чего они казались ещё мрачней, чем обычно, решительность его ослабела. Здравый смысл брал верх. Первая отчаянная мысль сменилась другой. Она вернула в него прежние опасения и страхи, вытесненные из его души ошарашивающей неожиданностью происшедшего, а давнее недоверие к царю, всегда заставлявшее его быть настороже, вконец образумило его: он спокойно и трезво рассудил, что ехать сейчас к царю с повинной — всё равно что лезть голодному волку в пасть. Лучше уж стоять на своём до конца, держаться своей выдумки, которая оправдывала его перед царём и в которую тот, видимо, поверил, потому что не стал даже проверять и доискиваться до истинной причины его затворничества.

Время было не самое раннее, и в думной палате Шереметев застал только Мстиславского и боярина Захарьина-Юрьева.

— Отрадно видеть боярина в добром здравии, — приветливо сказал Мстиславский и даже встал, чтоб встретить его.

— Слава Богу! — ответил Шереметев. — Не по мне сыч кричал.

Посидели, помолчали.

— Темна хвороба сия, — сказал Захарьин не то сочувственно, не то лукаво. — Как распознать — живой иль мёртвый?

— Да уж… — буркнул Шереметев.

Снова помолчали.

Захарьин приклонился к Шереметеву, приглушил голос и доверительно сообщил:

— Царь перед походом больно гневен был… Велел живого иль мёртвого тащить к нему. Духовник царский, протопоп Андрей, отговорил…

— Да неужто?! — засмеялся Шереметев, но в душе содрогнулся от этого известия. «Выходит, сыч-то кричал! — подумал он с тоской. — Да Богу было угодно, чтоб жил на земле в сей час протопоп Андрей!»

— Так уж и отговорил?

— Отговорил… Тем, что ангелы будто в такого вселяются и тревожить их — грех великий!

Захарьин тихонько, с удовольствием засмеялся. Глаза его хитровато, заговорщицки блеснули…

Шереметев нахмурился, холодно сказал:

— Прикинул я к себе хворь, дабы в думу не ходить. Больно шумно тут стало в последнее время… А я уж своё отшумел.

Шереметев сам подивился своей выдумке, которая неожиданно пришла ему в голову: и отговорку хорошую нашёл для себя перед царём, и Захарьина отбрил. У того даже челюсть отвисла от неожиданности: всё, что угодно ожидал он от Шереметева, только, должно быть, не такого признания.

«Что, съел, царский угодник! — подумал со злорадством Шереметев. — Небось на слове думал меня словить?! Да старый ворон даром не каркнет!»

Шереметев поднялся с лавки, крякнул…

— Новости каки есть?

— Новости есть, — ответил Мстиславский. — Как же не быть?

— Сказывай…

— Первостепенно: братец твой, Никита, епистолию дослал…

— Се что! Он много их шлёт. Ещё сказывай!

— Князь Андрей Михайлович Курбский, прибыв в Дерпт, отписку дослал о прибытии…

— Что за новость? Раз отбыл, непременно прибудет.

— …а боярин Иван Петрович Челяднин по пути в Москву.

— Эк и новость! — по-прежнему равнодушно сказал Шереметев, но на сей раз покривил душой. Эта новость обрадовала, очень обрадовала, однако виду он не подал: откровенно радоваться возвращению в Москву боярина, которого царь целых десять лет держал в отдалении, было не совсем безопасно. Неизвестно, как встретит его царь на Москве: милостью ли одарит за прежние лиха или ещё сильней заопалит? Всем было ведомо, как не благоволил к нему царь. В вечном подозрении держал, ни на год не давал ему покоя, переводил из одного города в другой и даже звания конюшего[18], которым исстари владел род Челядниных, лишил…

— Нешто не новость? — удивился Захарьин. — Не частым гостем был боярин на Москве.

— Да уж порты не протирал по думным лавкам!

Мстиславский, чуя, что они вот-вот сцепятся, подошёл к полке, на которой ворохом лежали грамоты и свитки, прицелился глазом, безошибочно вытащил какую-то грамотку, развернул её.

— Братец-то твой Никита… На сей раз совсем уж пречудную епистолию дослал. Грозится в Литву отъехать, коли государь его в Москву не воротит!

— Спятил Никитка! — ужаснулся Шереметев. — Иному б Медынь иль Таруса раем были, а ему в Смольне не сидится!

— Нраву он переменчивого, — подтравил Шереметева Захарьин. — Как баба на сносях!

— Се истинно! — сокрушённо согласился Шереметев.