4

Воеводы стали разъезжаться с пира, не добыв и до пятого кушанья, хотя на всех прежних княжеских пирах, которые он устраивал чуть ли не каждый день — благо, закончился рождественский пост! — досиживали до последнего — до похлёбки.

Лишь только обнесли жареными карасями в грибах и стерляжьим студнем с печёным луком, вылез из-за стола и откланялся воевода Морозов. Лицо его лоснилось — не столько от жары и выпитого вина, сколько от стыдливой испарины. Стыдно было воеводе показывать свою трусость… Хоть и пил он вместе с Челядниным за царя, и речей крамольных не говаривал, но лучше быть подальше от греха. Как всё обернётся — поди узнай! Сам-то он доносить не собирался и в мыслях такого не держал, но за других — где порука? Чужая душа — потёмки. Донесли же на Серебряного! А ежели царь прознает про нынешние речи, никому не минется — ни говорунам, ни слухцам. Ему так и подавно защиты не у кого искать. За Шуйского да за Пронского все именитые встанут, вся дума заропщет… Да и царь гневлив и крут, а с разбором: на исконных, на Рюриковичей, лишь замахивается, а головы летят у таких, как он. Нет уж, своя рогожа чужой рожи дороже!

Вслед за Морозовым поднялся Щенятев. Во весь вечер ни слова не вымолвил он, и только один виночерпий замечал его за столом. Щенятев всегда был молчуном, но, когда его обделяли местом, как сегодня — в Разрядной избе, тогда он молчал, как Христос на голгофе. Все знали за ним эту странность, но за труса его никто не знал. Бесстрашие Щенятева было ведомо всем, и всем было в зависть: кому в добрую, кому в худую. Доброй завистью он не тешился, от худой не страдал, ибо и самым злым своим завистникам не давал повода для злословия и насмешек: он не боялся ни смерти в бою, ни царя в миру, ни всех своих завистников и врагов. Оттого-то и царь его не миловал! Нынче и полка ему не поручил — Горенскому отдал, который по всем статьям был ему не в версту.

Удивились воеводы, когда увидели, что Щенятев откланялся князю Владимиру. Удивление быстро сменилось тревогой. Щенятев своим неожиданным уходом вконец переполошил их: раз уж и у Щенятева не хватило духу, значит, зарвались, наворотили такого, о чём и вспомнить будет страшно.

— Ишь, баловес! — засмеялся Шуйский. — Пошёл на конюшню с конём говорить. У него всегда так… Душу отводит токмо с конём.

Только смех и объяснение Шуйского никого не успокоили. Воеводы заёрзали, завздыхали, стали по одному вылезать из-за стола, кланяться князю… Тот никого не удерживал. Он, видать, и сам был рад их уходу: молча принимал поклоны, молча провожал глазами до двери.

Когда за боярским столом вместе с Шуйским остались лишь Оболенский и Серебряный, Шуйский зачерпнул из ендовы полный черпак вина и, не переливая его в свою чашу, хлобыстнул одним духом, как будто выплеснул за спину. Отдышавшись, лениво зевнул, натуженно выжевал искорёженным ртом:

— Разбеглись… Се их Щеня распужал! Он на конюшню, а они под образа! Ну хрен по хрену! Мы Рюриковичи, князь! Мы как персты в кулаке! — Он сжал кулак, повертел его перед своими глазами, показал князю Владимиру — тот ободренно улыбнулся. — Нас нелегко одолеть! А тем овнам словесным он споро хребет сломит!

— Я всегда помню, что вы, Шуйские, меня с матушкой из темницы вызволили, — сказал льстиво князь Владимир. — Матушка ежелет на помин сродников твоих в Свято-Троицкий монастырь вклад делает.

— Отец твой помер в цепях — вот жаль! — вздохнул Шуйский. — Смелой души человек был князь Андрей! Не доверься тогда он Елене… На слово её…

— Не против престола шёл — оттого и доверился, — сказал Челяднин. — Себя оборонить хотел.

— Не против престола? — Шуйский долгим взглядом упёрся в Челяднина. — Пошто же сразу к её ногам не притёк? Не доверился Богу и судьбе? Рать поднял?! К новгородцам пошёл?!

— Елене он верил, — ответил Челяднин. — Любимцев её страшился. Телепнёв больно ко многому руки простёр тогда… А Елена Телепнёву благоволила.

— Благоволила?! — скабрёзно осклабился Шуйский. — На постелю к себе брала!

— Батюшка мой не искал вреда престолу, то истинно, — сказал своё слово и князь Владимир, но видно было, что сам он так никогда не думал, а только повторил слова Челяднина.

— Эка заладили! — Шуйский тряхнул головой, взял с блюда кусок мяса, запустил в него зубы…

Все молчали: Челяднин — устало, князь Владимир — растерянно, Патрикий — выжидающе, Пронский — угрюмо и тупо, как грозный страж, приставленный к великой тайне. Молчал Серебряный, молчал Оболенский — всем им разбередил душу Шуйский.

В наступившей тишине громко раздавалось его яростное чавканье. Виночерпий плеснул ему в чашу вина. Шуйский запил, утёр ладонью замасленные губы, зло обкосил Серебряного и Оболенского.

— Твой сродничек, Серебряный, и твой, Оболенский, всё сие устроил! Не вздурись он властью, не собери полки против князя Андрея… Да что — полки?! Не завлеки он лукавством его на Москву, посулив Еленино прощенье, быть бы Старице крепкою вотчиной! Эх! — Шуйский закинул руки за голову, выпятил грудь, блаженно вздохнул. — Сел бы я на коня да и отъехал к иному господарю! Как бывало ранее, при дедах и прадедах: не сдружился с московским князем — отъехал к тверскому… А с тверским не поладил — к ярославскому!

— Оттого-то и пировало на Руси всякое воронье: то печенеги, то половцы, то татары! — холодно заметил Челяднин.

— Сие верно, боярин, — так же холодно согласился Шуйский. — Ну а ныне пируют Темрюки да лапотники! А мы, Рюриковичи, — соль от соли, мы — корни и ветви великого древа, что зовётся Русью, смотрим, терпим и ждём топора. Топора! — крикнул он и вдруг сник, будто что-то сломилось в нём — какая-то подпора, на которой всё это время держались и его злость, и негодование, и трезвость. Борода его распласталась по кафтану, придавленная поникшей головой, руки упали куда-то вниз, будто вовсе оторвались, даже казалось, что он и сам вывалился из кафтана, оставив на шёлковых завязках проймы только одну голову.

— Что же, пора и честь знать, — сказал, поднимаясь из-за стола, Челяднин. — Вам от заутрени — в поход, мне — в путь. Славной победы желаю вам, воеводы, и да убережёт вас Бог от шальной беды! В живе и здраве хочу узреть вас всех на Москве. Тебе, князь, великая благодарность и низкий поклон за гостеприимство! — Челяднин низко поклонился князю Владимиру. — За честь, за величанье — також!

— Путь твой — на Ржев, боярин, — сказал Челяднину Владимир. — Не обмини Старицы… Заверни, поклонись матушке. Скажи, Бог даёт, в здраве я и в печали о ней. Пусть молится обо мне… и женишке передай мой поклон, и слово любезное, и печаль мою о ней. Дело, скажи, ратное захватило меня. Поуправимся с крепостью — на рысях прискачу. И ещё скажи: царской милостью я сполна одарён и с ним вместе на крепость иду. Пусть молятся обо мне!