8

Весь день не умолкали русские пушки. Уже к полудню со стены около Великих полоцких ворот были сбиты обломы, растрощены бойничные венцы на двух башнях, а у одной угловой башни, стоявшей на сутоке Полоты с Двиной, был начисто сбит верх, и две пушки, находившиеся на этой башне, упали вниз, в ров. Литовцы почти не отстреливались: русские ядра посмели их со стен; лишь за полдень, когда пушки у русских раскалились настолько, что в них уже нельзя было класть порох, и пальба поуменьшилась, литовцы поосмелели и стали понапористей и почаще отвечать на редкие залпы русских. Но пальба их не приносила почти никакого вреда ни русским полкам, ни русскому наряду: пушки на стенах у литовцев были слабы, и ядра их достигали первого русского рубежа уже на излёте — даже лёгкие тыны надёжно защищали от таких ядер. Только передовой полк, выдвинутый несколько вперёд — против трёх главных стрельниц полоцкого острога, из которых скорей всего нужно было ждать вылазки литовцев, — понёс некоторый урон. Были убиты два пушкаря, ядром разворотило ещё одну станину под пушкой, да несколько ратников, рывших ниши и ладивших заборолы, поразило дробью из тяжёлых пищалей.

Воевода Морозов примчался к Серебряному — потный, измазанный грязью, закопчённый пороховым дымом, оглушённый, стал просить его не медлить подолгу и палить всем нарядом.

— Перелузгают моих людишек! — кричал он, напрягая от оглушённости голос. — Не мешкай, воевода, Христом Богом молю! Я ж у них под самым носом! А пушчонок-то у меня всего восемь осталось!

— Не перелузгают, — отвечал ему невозмутимо Серебряный. — У тебя их, что ль, одна сотня?! Погодишь… Сядь, пива испей! Вон как запарился! Неужто в один день хочешь Полоцк взять?

— Эх, да какое пиво?.. Какое пиво?! — сокрушённо вскрикивал Морозов. — У меня за два дня уже за десяток перевалило!..

— То не беда, — успокаивал его Серебряный. — Война — не пир. Тут как хватишь железного снадобья — вовек не проспишься. Свою голову береги! Ратным людишкам счёт непочат, а твоя голова на счету!

— Христом Богом молю, воевода!.. К царю поскачу, — загрозился Морозов.

Серебряный остался невозмутим.

— Како ж мне царь повелит из перекалённых пушек палить? — с твёрдым, ненамеренным спокойствием отговаривался он. — К ним же не подступиться! Пушкари уж себе все руки пожгли. И порох горит! Воду льём, так порох сырим — тоже проруха. Как ни кинь — все клин!

Ни с чем ускакал от Серебряного Морозов, и ещё около часа на его полк сыпались литовские ядра: ещё одного пушкаря подшибло, побило много лошадей пищальной дробью, поразворотило возы с ядрами и порохом, но, как только Серебряный возобновил пальбу из всех своих тридцати пушек, литовцы сразу же поудирали со стен и башен. Морозов успокоился. Больше литовцы уже не выпустили по его полку ни единого ядра. Он мог спокойно копать ниши, борозды[100], ладить тыны и заборолы, держа в то же время под обстрелом стенные пролёты между башнями, а по башням бил весь полковой наряд Серебряного.

Около ста пятидесяти пушек с трёх сторон обстреливали полоцкий острог. Из-за Полоты по Великим воротам и прилежащим к ним стенам и башням бил тяжёлый стенной наряд, северо-восточная часть была под пушками Морозова и Серебряного, а вся восточная, до самой Двины, — под пушками Шуйского.

К вечеру часть своего наряда с сотней стрельцов Шуйский переправил на островок. От него до острожной стены, как с самого начала и предполагал Шуйский, оказалось около полутораста саженей, и обещанный царём нашлемник с рысиной пастью должен был достаться ему.

Переправили за Двину, в полк к Горенскому, три длинноствольные дальнобойные пушки и до наступления темноты успели произвести несколько пристрелочных выстрелов. Ядра долетали до самого детинца, но из-за боязни угодить в Софию пушкари отвернули в сторону и несколькими залпами ударили по внутренним сторонам острожной стены. Теперь восточная сторона полоцкого острога попала под двойной обстрел: с востока по ней бил в лоб Шуйский, а с юга, в спину, — Горенский.

На следующее утро, с первыми проблесками света, ядра на острог посыпались сразу с четырёх сторон. Стрельцы, засевшие на островке, стали метать на посад калёные ядра, и вскоре в нескольких местах на посаде занялись сильные пожары. Дым заволок всю южную часть посада: скрылись в дыму стены, стрельницы… Литовцы, и без того не очень рьяно отвечавшие с этих стен и стрельниц на русскую пальбу, вовсе перестали палить. Повелел прекратить стрельбу своим пушкарям и Шуйский: ветер сносил дым в его сторону, видимость была плохая, и он решил не тратить попусту порох и ядра.

Литовцы отворили ворота на двух прибрежных башнях, вышли на двинский лёд, набили прорубей и стали брать воду — тушить пожар, но Горенский меткой стрельбой из пищалей и лёгких пушек, поставленных им по противоположному берегу, вскоре загнал их назад за стены.

К полудню, однако, пожар на посаде притух, и литовцы под тяжёлый звон обеденных колоколов вдруг открыли отчаянную стрельбу по островку. Стрельцы и пушкари, захваченные врасплох литовским огнём, в страхе пустились наутёк — на другую сторону Двины, бросив на острове весь наряд.

Увидев, что русские убежали с острова, литовцы попытались было сделать вылазку через угловую, ближнюю к острову башню, чтобы заклепать оставленные на нём пушки, но Шуйский не дал им этого сделать. Лишь только ворота башни отворились и опустился мост, он открыл по воротам такой плотный огонь из всех своих пушек, что литовцы не смогли выйти даже на мост и вынуждены были отказаться от своей затеи.

К Горенскому от Шуйского помчался гонец, и вскоре тяжёлые дальнобойные пушки стали бить по южной, прибрежной, стене; Шуйский тоже сосредоточил весь огонь на прибрежном огибе острога и на угловой башне, из которой больше всего летело ядер на остров. Литовцы не выдержали такой пальбы — прекратили обстрел острова, а вскоре и совсем перестали отвечать русским пушкам. Стрельцы и пушкари вернулись на остров, и снова на посад полетели калёные ядра.

От царя к Шуйскому прискакал Федька Басманов. Шуйский стоял возле своего шатра вместе со своим вторым воеводой Щенятевым, был зол, даже взбешён, и всё порывался ехать на остров, чтоб собственноручно отхлестать плетью стрелецкого голову, позволившего удрать с острова своим стрельцам. Щенятев настойчиво отговаривал его…

Федька, не слезая с коня, заорал, делая вид, что старается перекричать пушечный грохот, но на самом деле ему хотелось поорать на Шуйского, тем более что прискакал он от царя:

— Что тут у вас сдеялось? Цесарь велит узнать, пошто перестали палить по посаду? Гневается! — ещё грозней и напускней крикнул Федька.

Шуйский не стал с ним говорить — ушёл в шатёр. Щенятев спокойно порассмотрел Федьку, лениво выговорил:

— Сам-то ты не гневаешься, поди?

— Цесарь гневается! — дёрнулся Федька.

— Ты же почто своё базло распинаешь? — всё так же лениво и как будто совсем равнодушно сказал Щенятев и, не дав Федьке сказать в ответ ни слова, вдруг тоже заорал на него: — А ну вон из седла! Перед кем?.. Холопов твоих тут нет!

— Ах та-а-ак! — зашёлся злобой Федька и даже стремена потерял. — Ну, Щеня!..

Конь под Федькой вздыбился от плётки, пронзительно заржал и наметными прыжками понёс его прочь.

— Тьфу, псина! Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила, — плюнув ему вслед, пробурчал Щенятев и тоже зашёл в шатёр.

— Напустится теперь на тебя милосердный наш, — сказал ему Шуйский. — Гаведник сей расслюнявится перед ним, поднапустит злобы…

— Стерплю, — сказал угрюмовато Щенятев. — Царя — стерплю…

Но, видать, царь не внял Федькиным жалобам или отложил месть за обиду своего любимца до других, не столь заботных времён. Щенятева не тронул и больше в полк к Шуйскому Федьку не присылал.