7

Иван всё утро пребывал в каком-то угрюмом беспокойстве и нетерпении. Чего-то хотелось ему, а чего — должно быть, и сам не знал. Послав Федьку к князю Владимиру, он с трудом дождался его возвращения и тут же отправил за Левкием. Святой отец притащился чуть живой…

Иван будто не заметил, как нещадно он измучен хмелем, и повелел ему читать отечник[128] - любимое своё чтение. Левкий после каждой строчки засыпал, но Иван приставил к нему Ваську Грязного и велел встряхивать святого отца, да посильней, чтоб чуял он хоть чью-то карающую руку.

— Помилуй, Господе, тварь руки своей, — шептал после каждого встряхивания Левкий и жалобно просил Ваську: — Послюни, ирод, вежды…

Васька жирно плевал себе на пальцы, лез ими в слипающиеся глаза Левкия — две-три строчки прочитывались сносно, но дальше Левкий опять начинал заплетаться, жёлтый нос его притыкался к жёлтому пальцу, которым он водил по строчкам, и Васька вновь начинал всё сначала. За добрые полчаса такой муки Левкий только-только перевернул в отечнике один лист.

Иван терпеливо сносил всю эту дурь: видать, она его потешала, потому что лицо его, отёкшее и очерневшее от хмеля, от бессонницы, от злобы, нет-нет и вздрагивало от набегавшей улыбки.

Он всё ещё был полураздет, босой, сидел перед изразцовой печью, зябко прижимаясь к ней спиной, ел квашеную капусту и прихлёбывал клюквенный квас. Глиняный квасной кувшин приманчиво запотел, — должно быть, княжеские ключники вынули его прямо из погреба, со льда, и Левкий, соберясь с духом, попрошайнически заглядывался на него, не смея, однако, испросить у Ивана и глотка. Иван делал вид, что не замечает жаждущего взора Левкия, но вот, что-то надумав, он протянул кувшин Ваське, заботливо сказал:

— Остуди святого отца…

Васька не понял, тогда Иван встал, забрал у него кувшин, подошёл к Левкию и, оттянув сзади его рясу, вылил ему за ворот весь кувшин.

Левкий выпучил глаза, искорёжился — будто посаженный на кол, а Васька, заботливо поглаживая его настобурчившуюся спину, ласково приговаривал:

— Не всё с плясцей, ин и с трясцей!

Наконец Левкий пролепетал:

— Ах, славно… Ещё б кувшинчик, государь! Враз бы вся замраченность вышла. — Но, не будучи уверенным, что Иван примет его слова как шутку, тут же оговорился: — Точию пошто, государь, омовение — паче возлияние! Всё едино на небеси, как писано, более радости будет об едином грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведных!

— Люблю тебя, поп, — мягко сказал Иван, — потому уважу, пошлю Ваську за мальвазией в княжий погреб. А ты б поусердней чел жития.

Ваську отправили за вином, а Левкий старательно задвигал жёлтым пальцем по строчкам патерика:

— …Но не любил он мирской славы, видя в ней вред для души… И стал помышляти, како бы удалитися от людей, вспоминая слова пророка Давида: «Далеко удалился бы и водворихся в пустыни, уповая на Бога…» Таче постоянно размышляя, пришёл он к наставнику своему Сергию… поклонился ему до земли, обливая слезами ланиты своя, исповедал ему своя помыслы… и просил у него благословения удалитися в пустыню. Преподобный Сергий Радонежский прозрел разумными очами, что он есть сосуд, исполненный святаго духа… благословил его, преподал ему наставления, яко пребывати в пустыне, и отпустил его с миром. Прия от преподобного благословение, блаженный Сергий Нуромский возрадовался и тайно ото всех пошёл в пустыню. Полетел он духом, яко птица во гнездо своё… и искал он места, где Бог ему укажет, не имея с собой ничего, опричь души и тела…

Иван вдруг заговорил, перебив Левкия:

— Тако и мне надобно… Оставить всё и удалиться от людей! Не зреть их, не чуять даже духа их! Уйти прочь, не имея с собой ничего, опричь души и тела. Почто мне мир сей?.. И тщание моё, и воля над людьми, которые смрадней смрада? Душа моя в огне… И в том же смраде! Распяли её люди на кресте, который сотворили из смрада своего! И принял я крест сей, бо мнилось поначалу — священ он и подвигаюсь на священное, взяв в руки посох пастыря. На царство венчался, також мнил — благодеяниями щедро племя людское и зло не правит им! Почто бы мне место своё освящать, коль не с добром к добру стремился?! Коли б со злом, так не брал бы в святители Господа… Дьявола бы покликал, ему бы заклался душой!.. И не горела бы она у меня, не мучилась своим страшным крестом, выданная мною на поругание смради! Узнал я, поп, мир сей и племя его людское… Чернобылье то!

— Истинно, государь, — чернобылье! — с омерзением искривился Левкий. — Точию не в бег от него пускаться, а оболчися во оружие супротив него. Во оружие гнева, и терзать, терзать, терзать! Душу свою отмети, государь! Господь наш, Исус Христос, також готовит месть свою роду людскому. Писано: «Се грядёт со облакы, и узрит его всякое око, и те, иже пронзили его, и возрыдают пред ним племена земные».

— Люблю тебя, поп… Хоть и тянешь ты мою душу в бездну. Ты також чернобылье, толико во много-много раз ядовитей, и оттого ты уже не вреден мне, а полезен.

— Спаси тя Бог, государь, — польщённо осклабился Левкий.

— Полезен тем, что яд твой не смрадит, а убивает, — жёстко прибавил Иван.

Вошёл Федька Басманов, сказал, что явился воевода охоронного полка Зайцев и на очи просится.

— Что ему? — насупился Иван.

— Что?! — Федька ехидливо перекорчил лицо. — Должно быть, чести ищет!

— То не дурно! — уничтожающе глянул на него Иван. — Пусть войдёт.

Федька хмыкнул, отворил дверь, впустил Зайцева. Воевода вошёл, поклонился:

— Доброго тебе утра, государь!

— Где ему быть добрым, — буркнул Иван, — коль спозаранья докучать починаете.

— Прости, государь, — повинно преклонил голову Зайцев. — Твоим наказом принужался: с важным делом не коснеть.

— Говори…

— Так что, государь, лихо охоронникам твоим от старицких доможиров. Избяного опочива нам не дадено… Ютят нас по чуланам, да по сеням, да по анбарам холодным… Корм нам дают неуедный… От того корма тоска утробная, и полчане твои опростались черевами. Я ин к пиру вечор не пошёл: ходил ублажал их терпеть, покуда тебе не пожалуюсь.

— Славно, славно Старица нас жалует! — сверкнул глазами Иван. — Буде, мне ещё за пир вчерашний братца моего возблагодарить?! И на капусту сию?! — Иван схватил миску с капустой и швырнул её под порог.

— А Васьки, дьявола, всё несть… — вдруг жалобно и сокрушённо вымолвил Левкий и праведнически посмотрел на Ивана. Иван медленно перевёл тяжёлый взгляд на Левкия и вдруг захохотал, запрокидывая в изнеможении голову.

— Должно, девок мнёт в подполу, рабичич![129] - чуть переждав хохот Ивана, вновь промолвил сокрушённо Левкий. — Велел бы ты его выхолостить, государь. Вкусил уж он своё, а прилежней станет, как без мошонки останется.

— С Васькой мы ещё расправимся, — сказал весело Иван. — Дай мне раздумать, како охоронникам моим обиду уважить?!

— Пусть сами всё изымут, — сказал Левкий. — По воле своей! Спусти их на старичан, ибо писано: «Неже избегнут воздаяния за неправду свою?»

— Пусть будет так, — кивнул головой Иван. — Уразумел, воевода? Я ныне в объезд отъеду, а ворочусь — так не было бы обид у моих охоронников!

— А Васьки, ирода, всё несть! — взныл в нетерпении Левкий. — Высечь надобно дьявола!

— Сыщи-ка, Басман, его! — кивнул Федьке Иван.

Федька лишь намерился ступить за порог и столкнулся с Васькой. Васька весело поклонился, понёс кувшин к столу, поставил его, с довольнцой похвастал:

— Выискал я мальвазию! Хитро припрятано, да я выискал!

— А лживишь, дьявол! — сощурился Левкий. — Девок мял в подполу. Аз упросил государя высечь тя, балахвоста! Быть те ноне драным!

— Помил, святой отец, — обиделся Васька. — Видит Бог!.. Пяток бочек обсуслил, покуда мальвазию выискал. Государь! — стал перед Иваном на колени Васька. — Коли вру, так хоть печкой подавиться!