5

Федька с презрительной ленцой ввалился в думную палату, прошёл к середине и остановился, поставив ногу на лавку, где сидели Щенятев и Бельский.

Ропот пополз средь бояр. Бельский даже с лавки вскочил и прикрыл ладонью свою обильно умащённую бороду, будто Федька не на лавку наступил, а ему на бороду. Щенятев заедливо уставился на Федьку, но тот и глазом не повёл в его сторону. Что ему Щенятев? Или Бельский? Ежели перед кем из присутствующих в палате и мог оробеть Федька, так только перед Мстиславским.

Могуч был Мстиславский — и богатством, и родовитостью: потомок великих князей литовских Гедиминовичей, он затмевал всех в думе, хотя и не был её главою, степенно отодвинувшись за спину честолюбивого Бельского — троюродного царского племянника.

Ещё и тем был силён Мстиславский, что честь его не была замарана никакими преступными делами. Ни в чём не мог упрекнуть его царь, даже в нерадивости, и, быть может, оттого и питал к нему непреодолимое недоверие.

Злорадствовал Федька над царской беспомощностью, а под князя подкапывался — коварно и зло, изо всех сил стараясь отыскать хоть какую-нибудь зацепку, чтоб очернить его, чтоб навести на него опалу и потешиться его поруганной гордыней, которой тайно завидовал, ибо и у царя не было столько надменности, сколько было её у Мстиславского.

Из-за спины Щенятева презрительно смотрит на Федьку воевода Воротынский. И его побаивается Федька, хотя у старого воеводы спеси больше, чем у самого Федьки, а где спесь, там великой гордости не может быть. Да и царь крут с ним, хоть он и первый у него воевода.

Из дальнего угла поднялся и подошёл к Федьке молодой князь Оболенский — лицом к лицу, как сходятся собаки мордой к морде, когда затевают грызню… Федька не успел даже сообразить, на что тот решился, как Оболенский резко сшиб Федькину ногу с лавки и сказал:

— Не на псарне!

Вскинулся Федька, будто кипятком его ошпарили… Больно ущемил его гордость княжич, и Бог весть, как бы они разошлись, если бы в палату неожиданно не вошёл царь.

Для Федьки появление Ивана не было неожиданностью: он и пришёл сюда только затем, чтоб известить бояр, что царь нынче думать с ними собрался, для всех остальных, а более всего для молодого Оболенского, появление царя было подобно грому с ясного неба. Молодой княжич даже шагу не отступил от Федьки — так и склонился в низком поклоне к самым Федькиным сапогам.

— Аль Басману ты ноги лобызаешь? — сказал Иван насмешливо, становясь напротив Оболенского.

Оболенский брезгливо откачнулся от Басманова.

Иван засмеялся, но в выпуклых светлых глазах его недобро сверкнули сузившиеся зрачки. То ли не по душе пришёлся ему надменный вид Оболенского, то ли обозлили бояре, отмолчавшиеся на его шутку. Шутка была злая, но она была царская, и никто не должен был посметь пропустить её мимо ушей.

Оболенский отступил назад, за спину Воротынского. Воевода горделиво выпятился, закрывая собой осрамлённого княжича. Иван обратил на него свой взор:

— Пошто пыжишься, князь Михайла? Аль тесно тебе в шкуре своей?

Воротынский проглотил обиду, ни звуком не откликнулся на царский вызов.

Бояре молчали. Федька осклабился гадливой ухмылкой и со злостью плюнул на пол. Такого в думе не делал и царь.

Мстиславский сурово хлопнул в ладоши. В палату вошли два стрельца. Мстиславский обошёл царя, приблизился к Федьке, решительно указал на него рукой. Даже при царе не посмели ослушаться Мстиславского стрельцы. Переложив в левые руки секиры, они угрюмо подошли к Федьке.

— Высечь! — коротко приказал Мстиславский.

Все замерли. Мстиславский стоял посреди палаты, спиной к царю, и спокойно ждал, когда стрельцы уведут Федьку. Бельский неотрывно смотрел на Ивана, и столько ужаса было в его глазах, словно под ним вот-вот должна была разверзнуться земля. Щенятев окаменел… Оболенский застыл за спиной Воротынского — надёжное укрытие выбрал себе молодой княжич: старый воевода один только и не потерялся, не остолбенел. Но и он, бывалый вояка, рубавшийся и с татарами, и с поляками, и с ливонцами, не решился бы на такое. Он мог воевать с чужими государями и побеждать их — своему не мог даже прекословить.

— Стойте, — сказал не очень громко Иван, но все почему-то вздрогнули.

Он стоял вполоборота к Федьке, скашивая на него выпученные свои глаза, — на капризных весах его души лежала Федькина судьба.

— Вылижи… Языком вылижи!

Федька недолго колебался. Лучше уж принять унижение от царя, чем от бояр. Он опустился на колени и слизал с пола свой плевок.

Спиной, лопатками, затылком чуял он бушевавшее злорадство бояр, но вместо злобы, вместо буйной и дикой злобы за своё унижение его вдруг обуяла слезливая слабость: руки у него задрожали, подвихнулись, он сунулся лицом в пол и зарыдал.

— Встань, Басман, — сказал ему глухо Иван. — Встань, пёсья твоя душа!

Федька не поднимался — он или не слышал Ивана, или силы в нём не было, чтобы исполнить его приказание: плечи его тряслись, глухо прорывались стоны…

Иван наклонился над ним, обнял его трясущиеся плечи.

— Поднимись, Басман… Не продлевай свой позор.