2

Когда Оболенский с пехотой и пищальниками подошёл под стены Полоцка, бой уже был в самом разгаре. Пальба стояла нещадная. Временами залпы русских пушек и литовских сливались, и тогда казалось, что под ногами трещит и раскалывается земля.

Воеводе Морозову приходилось туговато. Десяти его пушкам с полоцкого острога отвечали по крайней мере десятка три. Литовцы били головным боем[89], залпами и в ряд, и такими сильными зарядами, что ядра, ударяясь в промерзшую землю, отскакивали от неё ещё шагов на сто. Не выбери воевода удачного места для своего наряда, не устоять бы ему против такого боя литовских пушек.

В одном месте, там, где крепостной ров соединялся с речушкой Полотой, стена острога круто загибалась, спускаясь к Двине, и вот тут — против этого острого клина, ограниченного небольшой башенкой, — и поставил свой наряд Морозов. Бойницы стен, сходившихся к башне под острым углом, смотрели в разные стороны, и литовские пушкари палили из них большей частью впустую или по коннице, которую Морозов отослал под стены — следить, чтобы литовцы не затеяли вылазку. Прицельно били по русскому наряду только с башни да из самых близких к ней стенных бойниц. Так что большого урона русскому наряду литовцы причинить не могли. Побило ядрами с десяток лошадей, одного возницу прихлопнуло перевернувшимся возом, разбило несколько зелейных бочек, но, благо, ядра литовцы кидали не калёные — порох в разбитых бочках не взорвался. Растрощило под одной пушкой тяжёлым ядром деревянную станину, отскочившей острой щепой прошило одному воротнику[90] живот. Его оттащили к дальним посошным возам, вытянули щепу из живота: он лежал на снегу в луже стылой крови и тихо шептал молитву, покуда не застыл на морозе.

Пушкари все были целы. Посошные и нарядная прислуга успели поставить им прочный тын, и он пока защищал их, хотя во многих местах прямые попадания проворотили в нём большущие бреши. Литовцы били прямым боем — со стены навесом ядро не пустишь, а тын лучше всего защищает от прямого боя, и пушкари надёжно укрылись за ним. Морозов же бил навесным боем — через стены. Его лёгкие пушки не могли ни пробить, ни причинить какого-либо вреда мощным, шестирядным дубовым стенам полоцкого острога, и воевода метал ядра за стены, туда, где копились люди. В двух горнах, устроенных рядом с нарядом, калили ядра и метали их из самой большой пушки на посад. От этих ядер вскоре занялось на посаде несколько пожаров, но литовцы их быстро потушили.

Подход русской пехоты встревожил литовцев сильней, чем стремительно наскочивший наряд с конницей. Тогда они думали, наверное, что русские пометают, пометают ядра, порыскают под стенами — и уберутся восвояси. Полоцк был грозной и мощной крепостью, и бояться сколько-нибудь серьёзного ущерба от таких малых сил русских в нём не могли. Но появление пехоты, видать, заставило литовцев задуматься — что же на самом деле затевают русские? Они даже пальбу на время прекратили. Перестал палить и Морозов, но Оболенскому велел срочно городить тыны для пищальников и ставить их поближе ко рву, откуда можно было стрелять прямо по бойницам, оставаясь недосягаемыми для литовских пушек, которые из верхних бойниц не могли бить по ним, а бойниц для подошвенного, низового, боя на полоцком остроге не было.

Пока литовцы думали-гадали да высчитывали, сколько русских собралось под стенами, Оболенский наставил вдоль рва саженей сто тына, расположил за ним пищальников и стал ждать, когда литовцы вновь посбегутся к бойницам.

Пехота стала подальше от стен — там, куда не долетали литовские ядра.

Раскинули временный стан, вновь выметнули смотровую вышку, выслали на неё четырёх глядачей. Посоха двинулись в ближайшую рощу за лесом: лесу нужно было много — на туры, на осадные башни и лестницы, на заборолы[91], на новые тыны. Те тыны, что были заранее заготовлены и привезены с собой на возах, уже были в деле, да и больше одного-двух дней даже самые крепкие не выстаивали — разбивали их, сжигали, и без конца тыны нужно было ладить вновь и вновь, ибо без них под крепостными стенами никакого дела сделать нельзя: ни ниш не нарыть, ни подкопа не подвести, ни мостов через ров не перекинуть. Тыны были самым удобным прикрытием: они были намного легче туров и заборолов, их легко можно было переносить с места на место, а зимой ставить на полозья и подходить с ними под самые стены.

Застучали на стану топоры, запылали громадные костры, оттаивая промерзшую землю, в которой нужно было рыть ниши, которой нужно было заполнять туры, из которой нужно было делать насыпи для раскатов под тяжёлые стенобитные пушки. Много дел было у пехоты и посошных. Оставив их под надзор тысяцких и сотских, воевода Морозов снова вернулся к наряду.

— Заряды поболе надобно делать! — указал он нарядному голове и десятским. — Погляньте, на берме[92] сколико ядер лежит. Не долетают. Ночью собрать нарядитесь.

— Зелье слабо, — жаловались десятские. — Ямчуги в нём мало. Сыпем сверх меры, а пал всё одно слаб.

— Тишка, наш ядерный, из гузна пуще палит! — забалагурили пушкари. — Оглушил ужо, байбак!

— То во мне от натуги, — оправдывался Тишка — здоровенный сутулый детина, сидящий на куче ядер и лениво перекатывающий в руках четвертьпудовое ядро. — Я ж-но хапаю по две дюжины зараз… А се… — Он поприкинул в уме и договорил: — По шестипудов!

— Молодец, Тишка! — похвалил его Морозов. — Литвина надобно яро досадить!

— Нам то не в тягость, — с прежней важностью сказал Тишка. — Под Фелиной я пудовок по осьми брал. У «Медведя» сам стоял, сам и закатывал… Ан иные ядерные на пудовках по дву стоят.

— Горазд хвалиться! — задорили Тишку пушкари.

— Пошто хвалиться? — равнодушно отговаривается Тишка. — Про то вся Расея ведает.

— О-хо-хо! — захохотали пушкари. — Вся Расея! Эк и галагол!

Засмеялся и Морозов. Тишке, видать, смех воеводы не понравился больше всего. Он глянул на него с простодушным укором, перекинул ядро в другую руку, упорно повторил:

— Вся Расея… — Поморгал, подумал, добавил: — И вся Ливония!

— Ты удалец, Тишка, удалец! — похвалил его Морозов.

— Эк, удалец, — обиделся Тишка. — Я — дюжой! Батька мой на живом быку рога ломал, а я жеребца на горб беру. У себя в Ростове на торгу воз ржи на том выспорил.

— У вас в Ростове всё непростое! — опять поддели его. — Сказывают, в вашем Ростове ростовское озеро сгорело?

— То в вашей Рузе пироги пекут на пузе, — без зла огрызнулся Тишка и, поглядев на Морозова, поморгав, попросил его: — Мне бы вновь к «Медведю» стать, воевода-боярин! Что при сих-то хлопушках мне лень нагуливать!

— Приписан ты к нашему наряду, и быть тебе при нас! — строго сказал ему голова.

— Замолвлю за тебя словцо большому воеводе, — пообещал Морозов.

— Большой-то про мня проведан, он мня возьмёт, — уверенно сказал Тишка. — Я под Фелиной… — Но он не договорил: с острога ударила пушка, ядро отрекошетило от мёрзлой земли, перелетело через тын, упало рядом с Тишкой.

— Ишь ты! — и удивился, и напугался Тишка. — В мня целили!

С острога вновь выпалили — залпом. Несколько ядер попало в тын: полетели куски расщеплённых брёвен, взметнулся снег…

— По местам! — заорал голова. — Исполчиться! Пали!

Но пушкари не успели поднести фитили к зелейникам — с острога вновь ударили залпом. Тяжёлое ядро расшибло на левом тыну подпору — пять саженей тына рухнуло наземь. Три пушки, стоявшие против рухнувшей части тына, оказались совсем открытыми. Крайние бойницы острожной башни были нацелены прямо на них.

Тишка неуклюже, но быстро подскочил к упавшему тыну, ухватился за его край, медленно, упорно приподнял, навалил себе на живот, передохнул, снова упёрся…

— Пали! — крикнул растерявшимся пушкарям Морозов.

Все десять русских пушек хлестнули ответным залпом по острогу. Ото рва недружно, вразброд захлопали пищали. Пушкари после залпа метушливо кинулись перезаряжать пушки. Помочь Тишке было некому, да он и не нуждался в помощи: изловчившись, подставив сперва плечо, а потом спину, он поднял тын и держал его на себе.

Только у рва смолкли русские пищали, как крайние левые башенные бойницы литовцев полыхнули огнём. Со страшным треском несколько ядер вломилось в удерживаемый Тишкой тын. Снова полетели разбитые брёвна, взметнулся снег, тын рухнул, подмяв под себя Тишку.

— Пали! — яростно кричали и Морозов, и голова, и десятские.

Пищальники тоже успели перезарядить пищали и, наверное, теперь уже пометче ударили по бойницам, потому что литовцы ответили только несколькими отдельными выстрелами.

Когда человек десять воротников с трудом подняли развороченный тын и подпёрли его новыми подпорками, Тишка ещё был жив. Его перевернули лицом вверх, он открыл глаза, тихо сказал:

— Я в Ростове воз ржи выспорил… Целый воз…

— По местам! По местам! — отогнал голова воротников от Тишки — Тишка был мёртв. Голова положил ему на глаза по комочку снега, перекрестил и снова пошёл орать на пушкарей.