1

Передовой полк воеводы Токмакова приближался к Невелю. На последнем привале его догнал царь и теперь ехал в самой голове, в небольших санях с верхом, на вожжах у него сидел Васька Грязной, а Федька Басманов маялся верхом — на коротконогом рыжем бахмате с обкорнанным по самую репицу хвостом, отчего конь казался ещё кургузей и меньше.

Федька ехал по правую сторону от саней, так, чтобы всё время был виден царю. Стоило ему чуть отстать, как Иван тут же вызырал из саней и недовольно бросал:

— Будь на глазах, Басман!

Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба — дыгыль да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стёганые полы бешметов. У каждого по обеим сторолам седла приторочено по саадаку, на поясе сабля, нож, в руке сулица… У царевича Ибака рядом с саадаком приторочены ещё и полупудовая двухзарядная пищаль, и аркан; у Кайбулы — тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.

Едут молча — усталые, отрешённые. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да клюнет носом в лошадиную холку.

Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой — здесь уже прошли тёрщики, протянув за собой тяжёлые торящие плоты — корехи.

Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор.

Васька Грязной пускает лошадей на бег — с разгона берёт самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъём. Васька орёт, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.

Выскочив наверх, Васька удоволенно сказал самому себе:

— Добря, паря!

— Погодь! — толкнул его ногой в спину Иван.

Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней.

Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесёмки на портах, озабоченно сказал:

— Крута горка!

— Без тебя вижу! — озлился Иван. — Сыщи-ка мне Токмака!

— В хвосте он, поди? — недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. — Татарина пошлю.

— Тебе повелел!

— В сани я пересяду… Околел!

— В чьи сани? — прищурился Иван.

— В твои, — не посмел схитрить Федька. — Околел я, цесарь!

— Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона[65] ты!.. — Иван хохотнул. — Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком.

Татары остановились неподалёку от Ивана. Кони под ними вередились, разгорячённые подъёмом, нетерпеливо всхрапывали…

Бек Булат тронул своего коня навстречу Федьке.

— Первого воеводу к царю! Поживей! — сказал ему Федька.

— Карашо! — кивнул Бек Булат и в два скачка вернулся к своим.

Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз — в уброд[66], рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы.

В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой — лёгкий наряд. В этом походе царь придал Токмакову к его шести пушкам ещё четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев.

На белой бескрайней глади чёрная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей её до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, чёрные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить её, а она всё ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своём пути. Вот уже разверзлись и низина, и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.

На косогор медленно вползли сани, запряжённые парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил:

— Неже ворога усреще?[67]

— Тебя годели, святой отец… Чтоб ты помочился!

— Не грех, коли нутро взывает, — одобрительно сказал Левкий, — да я уже…

— Тогда отступи с глаз!

— А что тщишься узреть за мной?

— Отступи, говорю!

— Татары ж-но пуще застят!

— Поп! — Иван дёрнул бровью — из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий немедля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал:

— Взбирался горе и напьщевал[68], что, коль литвин позасел? Да с пищалями?!

— Пошто ж взбирался? — с издёвкой бросил через плечо Иван.

— Тя выручать, государь, — легонько вздохнул Левкий.

Плечи Ивана затряслись — мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нём внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом.

На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Иван не видел его — он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался, как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его.

Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал:

— Государь!..

Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щёки мокры… Он вздыхал и постанывал — совсем изнеможённый и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий.

— Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую!

Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утёр ладонью мокрые щёки, скосился на Токмакова:

— Кто торил здесь дорогу?

— На сих вёрстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, — его доля. Ладно проторил.

— Ладно? — искривил губы Иван. — Сей косогор в триста сажень — також ладно?

— Косогор — не ладно, государь…

— Ах, Шаховский! — скрипнул зубами Иван. — Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжёлый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса!

— И за ту деревеньку спалённую взыщи с него, — подтравил его Левкий. — Како таче смерды добро своё палят да из-под носа его бегут невесть камо?!

— Молчи, поп!

— Душа вопиет, государь!

— Свой наряд подымешь припряжкой, — сказал Иван Токмакову, — а придём в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора.