8

Басманов встретил Пронского более чем холодно. Серебряный сразу почувствовал, что разговор будет тяжёлым. Почувствовал это и Пронский. Он важно сел на лавку, жёстко, в упор стал смотреть на Басманова.

Долго, затаённо и выжидательно длилось молчание. Пронский и Басманов, как два стравленных пса, обнюхивались и присматривались — один, чтоб покрепче ухватить, другой, чтоб половче увернуться… Наконец Басманов, поняв, что Пронский хоть и покорился, и приехал, но первым всё равно не заговорит, прервал молчание.

— Обещался я князю Петру не трогать твоей чести, воевода, — сказал он Пронскому, но это прозвучало не как уступка, а как угроза.

— Моей чести сам Господь Бог не затронет, — глухо обронил Пронский.

— Богу и ни к чему твоя честь, воевода. Пред Богом мы все лише душами закланы. В судный час призовёт он всех нас не на пир, а к ответу за все дела наши земные.

— Рясу бы тебе носить, Басманов! — съязвил Пронский.

— О деле паче говорили бы, воеводы, — вмешался Серебряный.

— Коли есть оно, дело?! — опять съязвил Пронский. — Гляжу я, воеводе вельми нравится местом своим тешиться! Токмо к месту ещё и честь потребна. А честь не утяжкой обретают. Не утянуть тебе нашей чести, Басманов: не под тобой мы, мы — под царём!

— Под царём — верно! — Басманов остался невозмутим. Он, должно быть, готов был и к худшему. — А хотели бы быть над ним! Посему и пакостите, и сычите, как змеи, яд свой изрыгая. Токмо своим же ядом и захлебнётесь. Кончилось ваше время! Отныне служба и раденье на первых местах, а не богатые кафтаны.

— Пошто же сам в богатый кафтан вырядился? Сермяжную худь прикрываешь?!

Басманов пропустил мимо ушей и эту издёвку Пронского. Он снял с крюка железное кольцо, подошёл к Пронскому, показал ему кольцо:

— Вот твоя честь! Сие кружало[15] ты послал ржевским кузнецам, чтобы они по нём ядра ковали. Они наковали триста дюжин, а ядра-то в пушки не лезут! Буде, ты новых пушек наделал? Так яви их! А буде, сие кружало не ты слал? Так вот клеймо старицкое!

— В нарядных делах у нас немчин голова. Он слал кружало.

— Допытывал я вашего немчина. Ты велел выковать кружало мера в меру устью пушечному, а исстари куют с убавкою. Ужли не знал ты сего, воевода?

— Не тебе допытывать меня! — надменно проговорил Пронский. — Ежели винен — пред царём отвечу!

— Царь не станет уж допытываться! Все ваши изворотки ему ведомы доподлинно. Оплели всё своими паучьими кроснами… Порвёт он их, порвёт! А мы ему споможем!

— Кто ж такие — мы?

— Которые не о чести своей пекутся, а об отечестве… Много бед испытало оно через вас.

— Красно баешь, Басманов! Будто перед царём место выговариваешь! А того не разумеешь, что тем, кому не дорога честь, не дорого и отечество.

— Воеводы! — опять вмешался Серебряный. — Стыдно глядеть на вас!

— А ты не глядел бы!.. — огрызнулся Пронский. — Уйди!

— Ушёл бы, — сказал примирительно Серебряный, — да погрызётесь… А дела не сговорите. Вот ты винишь Пронского в злых умыслах, на всех бояр царской опалой нахваляешься, — обратился он к Басманову, — а разве бояре царю враги? Ну, разошёлся царь с боярами, так замирится! Как ты тогда в глаза всем нам смотреть станешь?

Дрогнуло что-то в Басманове, опустил он глаза… Серебряный понял, что попал в самое уязвимое место.

— Ежели не по злому умыслу отослал он сие кружало, так пусть докажет! — более обращаясь к Серебряному, чем к Пронскому, сказал Басманов.

— То ж как я докажу? — растерянно и удивлённо воскликнул неожиданно присмиревший Пронский и зачем-то поозирался по сторонам.

— Кони старицкие кованы худыми гвоздями: от пяти вёрст подковы отваливаются.

— Не я их кую, гвозди те! — опять удивился Пронский. — Да и под каждое копыто не заглянешь!

— Гвозди кованы из крушного железа[16], — сурово бросил Басманов. — Старицких воевод допытать хотел — они мне не повинились! Твоё на то слово было: не виниться большим воеводам без княжеского указу.

— Так исстари у нас ведётся, — засмеялся Пронский. — Мы — удельные!

— В порохе ямчуги[17] недостаёт — тоже исстари ведётся?

— Пороху надобно много, а с Белоозера ямчугу неспешно везут… Оружничий и сообразил на меру по горсти убавить.

— Пошто же тверские и новогородские добрый порох доставили?

— Так на Старицу более всего по росписи идёт: и ядер, и пороху…

— А кружало сие ты, однако, намеренно послал, — вдруг осёк Пронского Басманов.

— Буде, ты меня ещё на правёж поставишь? — снова вскипел Пронский.

— Вот и докажи!.. По совести сделай, чтоб себя обелить. — Басманов помедлил, словно бы испытывая Пронского: возмутится тот на обвинение или смолчит, примет его… Пронский смолчал. Ободрённый этим, Басманов твёрдо договорил: — Своей казной перекуй все ядра.

— Своей казной?! — ужаснулся Пронский. — Ты в своём ли уме? Где я возьму таковую казну? Не сам же я рублю рубли?

— Коли вас не пресекать, так и царю их не из чего станет рубить!

— Ядра непременно надобно перековать! — сказал Серебряный. — Триста дюжин — великий счёт!

— Нет у меня таковой казны, — упорствовал Пронский.

— Не хочешь по совести и по добру — будет по злу. Я не властен над тобой, воевода, ты можешь ехать прочь… Токмо ведай: быть тебе в ответе. За всех!

Пронский решительно встал с лавки, в глазах у него заметались свирепые огоньки. Басманов тоже поднялся…

Серебряный почувствовал, что сейчас может произойти самое страшное: они вконец рассорятся, и Басманов, несмотря на все свои сомнения и колебания, всё же пойдёт к царю с доносом. Покрывать Пронского он просто не мог: царь всё равно доведался бы про негодные ядра, и уж тогда за покрывательство Басманова самого ждала Бог весть какая участь.

— Перекуй, воевода, ядра, — стал наступать на Пронского уже и он. — Перекуй! Своей головы не щадишь — чужие пожалей!

Пронский помолчал, пораздумывал, а может, просто подразнил своим молчанием и Серебряного, и Басманова, которые были ему сейчас одинаково ненавистны, и бросил презрительно:

— Перекую!