Договориться с Лондоном любой ценой

Бессмысленность нахождения русской армии у стен Константинополя теперь становилась очевидной. Но как отойти: а) сохранив лицо и б) не допустив английскую эскадру в Черное море. В Петербурге по-прежнему искренно верили, что адмирал Хорнби туда рвется. Напряженное положение вновь заставило российских политиков договариваться с Веной и Лондоном. Только теперь садиться за стол переговоров приходилось практически без весомых козырей, а чтобы добиться уступок, нужно было начинать сдавать позиции, на которых еще совсем недавно столь недальновидно, но упорно настаивали. Выбора у Александра II не оставалось.

15 (27) апреля на совещании в Зимнем дворце решили в очередной раз «успокоить» Вену. Андраши настаивал на создании новой провинции Македония из западных земель «сан-стефанской» Болгарии. Однако из Петербурга ему предложили вернуться к проекту разделения Болгарии согласно решениям Константинопольской конференции. Такой ход русских был явно не в масть Андраши, потому что означал их переориентацию на Солсбери, подпись которого в свое время появилась под постановлением Константинопольской конференции по Болгарии. Если совет Бисмарка уступить Вене все, чего она пожелает в западной части Балканского полуострова, Милютин назвал «предательским», то, по его же словам, ответа на вопрос — чего хочет Англия? — «мы даже еще и не знаем». Посему в тот же день было решено поручить Шувалову «войти в прямые переговоры» с Солсбери, который выражал «не раз согласие на сделку с нами»[1381].

В своей записке 1880 г. Шувалов утверждал, что инициатива обращения к маркизу Солсбери исходила от него. Сомнительно. Однако даже если это и так, то она запоздала как минимум на месяц. Можно констатировать, что только с 8 (20) апреля Шувалов стал подталкивать Горчакова к необходимости достижения договоренностей с лондонским кабинетом. Но занялся этим российский посол уже после того, как и премьер, и госсекретарь сами инициировали вопрос о предварительном соглашении с Петербургом.

Одновременно Шувалов стал передавать в российскую столицу такую информацию о планах Биконсфилда, которая еще более нагнетала и без того тревожные ожидания военных действий англичан. Донесение Горчакову от 16 (28) апреля достигло просто апогея запугивания:

«Правительство, разумеется, окружает план кампании самой глубокой тайной, и я не имею возможности проверить сведения, полученные от лиц серьезных и обычно хорошо осведомленных.

Будут использованы силы, собранные в Средиземном море (гарнизон Мальты и войска, привезенные из Индии) для занятия… азиатского берега Дарданелл и Босфора…

Главные силы армии, т. е. два корпуса, сформированные в Англии, от 60 до 70 тыс. человек, попытаются высадиться в Батуме и Поти с намерением идти на Тифлис (курсив мой. — И.К.). <…> “Дейли телеграф”, который, как известно вашей светлости, имеет связи с правительством, в течение нескольких дней подготавливает общественное мнение, что английские интересы сосредоточены скорее в Азии, чем в Европе»[1382].

Шувалов и не скрывал того, что направлял в Петербург непроверенные сведения. Неужели ему не хватило времени проанализировать ежедневные колонки «Военные и военно-морские известия» из «Таймс» и уяснить, сколько войск было на Мальте и сколько туда прибыло из Индии. Не говоря уже о том, чтобы по данным прессы сделать приблизительный расчет возможной концентрации войск, их количества и сроков перевозки. А ведь у российского посла в Лондоне были и куда более осведомленные источники информации.

Но может быть, Шувалов сознательно нагнетал напряженность, стремясь побудить императора поскорее занять Босфор. Этого нельзя исключать хотя бы потому, что, отправляя свое «совершенно секретное» сообщение, он еще не знал, что в Петербурге возобладало решение отказаться от его захвата.

Как в новых условиях Шувалов предполагал достичь договоренностей с кабинетом Биконсфилда? Инициированные Бисмарком переговоры по одновременному отводу от Константинополя русских войск и английской эскадры требовалось прекратить. Попытки выработать единую формулу повестки будущего конгресса надо было тоже временно оставить. Позиции по этим вопросам оказались несовместимыми, переговоры отнимали много времени и только заводили в тупик. Следовательно, полагал Шувалов, надо было изменить подход. «Нам важно сговориться с Англией, — рассуждал он в беседе с Солсбери, — и уточнить, какие части Сан-Стефанского договора можно поддерживать, а какие надо изменить. Договорившись по этому вопросу, мы нашли бы выход из тупика, в который мы попали»[1383].

Эту позицию российского посла Солсбери донес до премьер-министра, который, по словам Шувалова, «отнесся очень благосклонно к моему предложению и передал мне это на следующий день в выражениях, лично для меня очень лестных»[1384]. Ну наконец-то русские решились! Как знать, может быть, именно так воскликнул Биконсфилд, когда Солсбери сообщил ему новую позицию Петербурга. Торговаться был настроен английский премьер, торговаться, а не воевать. К сожалению, это слишком поздно поняли в Зимнем дворце, и время для сговора уже стало более выгодно Лондону, нежели Петербургу.

Категорическим условием проведения переговоров Солсбери назвал их полную конфиденциальность. По мнению госсекретаря, необходимо было отказаться даже от телеграфного обмена информацией, чтобы исключить ее утечку. Солсбери просил Шувалова лично отправиться в Петербург и донести позицию английского правительства до императора и канцлера.

После нескольких встреч Шувалову и Солсбери удалось договориться по основным вопросам. Оставалось уладить дело с открытием конгресса. Шувалов предложил посвятить Бисмарка в содержание англо-русского соглашения и предложить ему созвать конгресс «при помощи следующей формулы — каждая держава, соглашаясь принять участие в конгрессе, тем самым заявляет о своей готовности обсуждать все пункты Сан-Стефанского договора». Таким образом, формула конгресса, изначально предложенная английским правительством, была в конечном итоге принята.

И вот для того, чтобы достичь такого соглашения, нужно было три месяца потратить на дипломатическое позерство, сколачивание недееспособного Сан-Стефанского договора и топтание под стенами Константинополя. В результате Россия испортила отношения практически со всеми своими партнерами, при этом вопрос — за что воевали? — только усиливался.

Из Лондона Шувалов направился во Фридрихсруэ, где в то время пребывал Бисмарк. Германский канцлер выразил удивление достигнутым соглашением и поначалу даже был озабочен, что в процессе торга по Балканам Петербург переключился с Вены на Лондон. Но под давлением аргументов Шувалова он в итоге благосклонно принял как англо-русское соглашение, так и формулу предстоящего конгресса. Пообещав лично Шувалову свою «самую искреннюю и лояльную поддержку», он заявил ему:

«Ну, в таком случае вы были правы, ведя переговоры с Англией. Она стала бы воевать с вами даже одна, тогда как Австрия объявила бы вам войну только совместно с союзниками. Когда Андраши приходил в воинственное настроение, я всегда успокаивал его, доказывая ему, что он не мог воевать с вами один. В случае австрийских успехов вы отступили бы к Москве, как во время кампании 1812 года, но вы не погибли бы, тогда как, при одной крупной неудаче австрийской армии, и Австрии и династии Габсбургов пришел бы конец»[1385].

В отношении Англии Бисмарк все же погорячился, а вот касательно Австро-Венгрии все было в точку.

Вечером 30 апреля (12 мая) Шувалов прибыл в Петербург «с таинственным поручением от лондонского кабинета», как назвал его визит Милютин[1386].

То, что Шувалов услышал в высшем обществе Петербурга, немало удивило его. «…Со всех сторон осуждали политику императора, — вспоминал он, — и… сожалели, что мы начали войну. Это мнение было всеобщим, без единого исключения. Казалось, все думали одинаково». Только одни больше упирали на расстройство финансов и неизбежно связанные с этим печальные последствия, другие говорили о том, что война привела к политическим осложнениям и «развитию революционных элементов» в стране.

Так думали и оба главнокомандующие — великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич, — с которыми повстречался Шувалов. Михаил Николаевич очень интересовался английским экспедиционным корпусом, «который, по слухам, должен был произвести десант в Поти». Шувалов явно усилил опасения великого князя, ответив ему, «что 35 000 человек были уже совершенно готовы к посадке и что такое же количество могло быть подготовлено через несколько недель». По словам бывшего командующего Кавказской армией, «он был настолько ослаблен потерями, что тех сил, какие были в его распоряжении, едва хватало против турок» и «было бы достаточно нескольких английских полков, чтобы поставить его в критическое положение».

Великий князь Николай Николаевич, со своей стороны, жаловался Шувалову на тяжелые условия, в которых оказалась его армия под стенами Константинополя: отсутствие тяжелой артиллерии, болезни, выкосившие в одном лишь гвардейском корпусе 17 из 35 тысяч человек. Все это, по его мнению, делало невозможным дальнейшее продолжение борьбы[1387].

«В сущности же, — писал Милютин, — требования Англии оказываются гораздо умереннее австрийских»[1388]. В этой оценке российский военный министр расходился с германским канцлером. Теперь в Петербурге, похоже, были рады любым договоренностям, даже без серьезного просчета их стратегической значимости. Лишь бы не было войны…

Александра II английские предложения сильно удивили. Он даже «не хотел верить, что взамен разделения Болгарии на две части Балканами англичане склонялись уступить нам Карс». В то время, по наблюдению Шувалова, император готов был отказаться от всех преимуществ Сан-Стефанского договора, «лишь бы не возобновлять борьбы».

«Мне безразлично, будут ли две или даже три Болгарии, — говорил император Шувалову, — лишь бы все они были обеспечены учреждениями, которые гарантировали бы их от возобновления тех ужасов, какие мы видели. Что касается остального — Карса, Батума и так далее, я ничему не верю. Когда дело дойдет до подписания соглашения, англичане откажутся от этого. Одним словом, они вас обманывают»[1389]. И последнюю фразу Александр II повторял Шувалову при каждом свидании.

Шувалов не мог доверить тексту своих воспоминаний оценку этих слов. Но она у него была, и явно нелицеприятной по отношению к императору. Понимал ли сам Александр II, какое впечатление его слова могли произвести на Шувалова, одного из тех немногих, кто доподлинно знал историю метаний российской дипломатии в Балканском кризисе: от чуть ли не «единой и неделимой» Болгарии, в отношении которой — «ни шагу назад», до этого позорного — «мне безразлично». Но, скорее всего, император не задумывался над этим. Главным для него на тот момент выступало стремление любой ценой предотвратить войну с Англией, ощущение неизбежности которой, подобно вирусу, поразило его сознание.

После нескольких совещаний все предложения английского кабинета были утверждены, и Александр II, прощаясь с Шуваловым, сообщил ему о своем намерении послать его в качестве главного уполномоченного на конгресс, придав в помощь Убри.

По точному замечанию Г. Н. Реутова, в начале апреля английское правительство пришло к выводу, что дальнейшее обострение отношений с Россией может расстроить его планы захвата турецких территорий[1390]. А к их осуществлению Биконсфилд продвигался весьма последовательно. 12 (24) мая Солсбери направил Лайарду предписание тайно предложить султану «оборонительный альянс для сохранения его азиатских владений». Соглашение по этому вопросу должно было держаться в «абсолютном секрете». Основа соглашения выглядела следующим образом. «Если Батум, Ардаган, Карс или какой-нибудь из этих городов» будут удержаны Россией, а также будут предприняты попытки захвата новых территорий, то Англия обязуется защищать их «военной силой». В качестве ответных действий султан должен обещать провести «необходимые реформы по защите христиан, а также других народов» и передать Кипр под управление Англии… Как видим, Лайарду предлагалось убедить турок в том, что Англия готова сражаться за турецкие Карс и Батум, в то время как на переговорах в Лондоне согласие английского правительства на переход этих городов в состав Российской империи было обещано Шувалову.

Солсбери требовал от Лайарда «добиваться немедленного согласия» Порты на предлагаемый договор «со всей энергией, на которую он только способен». По словам госсекретаря, соглашение «должно быть одобрено немедленно, если султан желает сохранить расположение Англии. В противном случае, к нему уже не будет возврата. Мы исходим из того, что русская армия должна отойти от Константинополя и автономия Болгарии должна распространяться только на север от Балкан. Если султан не примет предлагаемое соглашение, то Англия не сможет продолжить переговоры, а захват Константинополя и раздел империи станут неизбежны» (курсив мой. — И.К.). По сути, это был ультиматум, и на его принятие Солсбери отвел султану 48 часов[1391]. Ложь, шантаж и блеф просто фонтанировали. Но разве об этом задумывались в Форин офисе, когда на кону была такая ставка — Кипр.

Тем временем, 6 (18) мая, Шувалов отправился в Лондон. Несмотря на всю секретность переговоров, 17 (29) мая в «Таймс» поступила весьма примечательная корреспонденция из Петербурга. В ней говорилось, «что после возвращения графа Шувалова в Лондон был момент, когда перспективы достижения соглашения казались весьма сомнительными, но с тех пор препятствия были преодолены и надежды на достижение мирного соглашения усиливаются с каждым днем»[1392]. Сообщение было опубликовано 18 (30) мая, и в этот же день Шувалов с Солсбери подписали три англо-русских протокола (меморандума), а Лайарду в Константинополь был отправлен окончательный текст «оборонительного соглашения» с Турцией.

Но сообщение в «Таймс» появилось в нужный момент, именно после того, как 15 (27) мая в Форин офисе получили донесение Лайарда о согласии султана на подписание соглашения. В британском правительстве более всего опасались, что турки прозреют и поймут: страхи, раздуваемые английским послом в отношении русской агрессии, явно преувеличены, следовательно, не за что отдавать Лондону Кипр. Поэтому все переговоры, как с турками, так и с русскими, англичане облекли в строжайший режим секретности. Отсюда и 48-часовой ультиматум Порте, и притормаживание окончательного соглашения с Петербургом. Все было подчинено строгой очередности: сначала выдавить из турок согласие, затем пригласить Шувалова для оформления англо-русских договоренностей.

Первый из подписанных протоколов предусматривал раздел Болгарии и сокращение ее территории, определенной Сан-Стефанским договором. Как позднее выразится Солсбери, этот договор угрожал Константинополю, и поэтому мы «оттолкнули» Болгарию от Адрианополя[1393]. Территория к северу от Балканского хребта «должна быть наделена политической автономией под управлением князя, другая, к югу от Балкан, должна в большей мере получить административное самоуправление (административную автономию), например, как это установлено в английских колониях — с христианским правителем, назначаемым с молчаливого согласия Европы, на пять или десять лет». В Закавказье Россия возвращала Турции занятые ее войсками Баязед и Алашкерт. Англия не возражала против возвращения России Южной Бессарабии и «соглашалась не оспаривать желание Императора России оккупировать порт Батум и сохранить свои завоевания в Армении», т. е. Карс и Ардаган. Что же касалось остальных условий Сан-Стефанского договора, то тут была достигнута просто «изумительная» договоренность: лондонский кабинет соглашался не возражать против них, «если, после полного обсуждения на конгрессе, Россия сумеет настоять на их сохранении». «Правительство ее величества исходит из той точки зрения, — отмечал Солсбери, — что заботу о защите Оттоманской империи… впредь лежащую на Англии, теперь можно осуществлять, не подвергая Европу бедствиям новой войны»[1394].

«Второй протокол фиксировал вопросы, в которых Солсбери сохранял свободу рук: участие держав в организации государственного устройства “двух Болгарий”; продолжительность пребывания русских войск на Балканах, навигация по Дунаю; Проливы»[1395].

Что же касалось третьего протокола, то он содержал обязательство царского правительства не осуществлять дальнейшее расширение российских границ в Азиатской Турции.

Стороны условились держать протоколы в секрете, однако осуществить это не удалось. 17 (29) мая личный секретарь Солсбери Филипп Карри принес в Департамент договоров Форин офиса два документа. С них нужно было снять копии, затем отправить госсекретарю и в российское посольство. Этими документами были первые два англо-русских протокола. Но копий было изготовлено больше необходимого, и отправились они не только по указанным адресам. Дополнительные копии сделал Чарльз Марвин, служивший в департаменте переписчиком бумаг и одновременно подрабатывавший переводчиком сообщений из России и «добытчиком» новостей для газеты «Глоб». Уже вечером 18 (30) мая тексты двух протоколов лежали на рабочем столе редактора «Глоб». В вышедшем на следующий день номере газеты были помещены наиболее существенные выдержки из них — «вступительная часть и десять параграфов». А через некоторое время Марвин получил чек на 20 фунтов[1396].

Любопытно, что в тот же день, 19 (31) мая, в «Таймс» поступили два сообщения, казалось бы, противоположной направленности. Из телеграммы петербургского корреспондента можно было сделать вывод, что соглашение между Англией и Россией уже состоялось, а в Петербурге «полуофициально» было заявлено, что «не стоит доверять различным сообщениям, раскрывающим подробности соглашения между российским и английским правительствами». Корреспонденция же из Берлина, напротив, не внушала оптимизма по этому поводу:

«Переговоры между российским и английским правительствами еще не достигли той стадии, на которой берлинский кабинет мог бы разослать приглашения на конгресс»[1397].

Оба сообщения увидели свет на страницах субботней «Таймс» 20 мая (1 июня), а спустя два дня, 22 мая (3 июня), в палате лордов произошел диалог, имевший немалые последствия:

«Граф Грей: “Я хотел бы спросить, насколько правдиво сообщение, появившееся в “Глоб” в прошедшую пятницу, об условиях соглашения с Россией”.

Маркиз Солсбери: “Сообщение, на которое ссылается благородный граф, как и другие сообщения, которые я видел, всецело неаутентичны и не заслуживают доверия высокого собрания”.

Граф Грей: “Я не могу допустить того, что напечатанное в отношении уступки Бессарабии было бы правдой. Это так нелепо”»[1398].

Но одновременно даже в осторожной «Таймс» одно за другим стали появляться сообщения из европейских столиц, комментирующие условия англо-русского соглашения как свершившегося факта. В самой же «Глоб» на Солсбери, похоже, обиделись и спустя две недели, 2 (14) июня, полностью напечатали тексты двух первых протоколов, а на следующий день их перепечатала «Таймс»[1399].

По итогам произведенного в Лондоне расследования создавалась картина банальной журналистской охоты за сенсацией и деньгами. В Петербурге же к этой истории отнеслись иначе — в ней разглядели опасный умысел. И надо признать, не без оснований. Ведь в печать почему-то не просочился третий протокол, касавшийся обязательств России. В результате такой ограниченной утечки создавался информационный повод для атаки на достигнутые соглашения: мол, правительство оказалось слишком уступчивым в отношении требований Петербурга. Самому же правительству, прежде всего Биконсфилду и Солсбери, такая ситуация предоставляла новые возможности поторговаться с русскими за дополнительные уступки. Так что вполне возможно, копирование двух англо-русских протоколов в Департаменте договоров Форин офиса было сознательно спланированным актом их разглашения.

История с рассекреченными протоколами была не менее выгодна Биконсфилду и для другого — нажима на Андраши с целью сделать его более сговорчивым в совместном антироссийском альянсе.

Лондон не замедлил просочиться в брешь недоговоренностей Петербурга с Веной. Это был настоящий подарок, который царское правительство, увязшее в балканском землеустроительстве, преподнесло английскому премьеру.

В течение апреля — мая англо-австрийские переговоры в Вене активизировались. Но и Биконсфилд, и Солсбери понимали, что настроить антироссийский потенциал Андраши в английских интересах — задача весьма не простая. Старая венская аристократия этому противилась почти открыто, но и с политиками из Будапешта, этими, казалось бы, традиционными антирусскими бузотерами, тоже было все не просто. В венгерском парламенте либералы, консерваторы и клерикалы образовали коалицию в поддержку военному противостоянию России. Однако объединенная оппозиция была «не удовлетворена советами добиваться союза с Англией и желала подтолкнуть правительство к тому, чтобы оно купило поддержку Франции, предоставив маршалу Мак-Магону карт-бланш на Рейне»[1400]. В перспективе такой курс мог привести к укреплению русско-германского союза, что никак не улыбалось британскому правительству.

Хронология лондонских событий говорит сама за себя:

— 15 (27) мая — получено сообщение Лайарда о согласии султана подписать «оборонительное соглашение» с Англией;

— 17 (29) мая — происходит утечка информации из Форин офиса об англо-русских соглашениях;

— 18 (30) мая — публикуется выжимка из протоколов в «Глоб», что совпадает с окончательным их подписанием Шуваловым и Солсбери.

Но одновременно с достижением англо-русских соглашений принимается решение ускорить переговоры и с Австро-Венгрией. Благоприятная основа для этого была создана.

Публикации в «Глоб» заставили Андраши сильно поволноваться. Все говорило о том, что его обходили, переигрывали, и прежний страх «связать себя письменным документом был вытеснен еще большим опасением — как бы не остаться у разбитого корыта». Андраши быстро отбросил Будапештскую конвенцию, забыл настоятельный совет Бисмарка не «таскать каштаны из огня» для Англии и поспешил заверить британский кабинет, что он решительно готов договариваться и не связан никакими соглашениями с Россией. Посол в Лондоне граф Ф. Бейст был немедленно направлен с соответствующими заверениями к Солсбери, который принял его «как раскаявшегося блудного сына»[1401].

25 мая (6 июня) в Вене было подписано секретное соглашение между Англией и Австро-Венгрией. На предстоящем конгрессе стороны договорились о совместных требованиях к России по Болгарии. Кабинет Биконсфилда обязался поддерживать позицию Вены по Боснии[1402]. А перед началом конгресса посол в Берлине О. Рассел получил указание: «Вы будете поддерживать все предложения, направленные на пользу и усиление австро-венгерской монархии»[1403]. И без того слабая австрийская опора в противостоянии Лондону была выбита у Петербурга окончательно. Британская дипломатия не скупилась на посулы, когда требовалось уравновесить растущее российское влияние.

Весьма примечательно то, что если об англо-русских соглашениях, благодаря лондонским газетам, было уже известно, то в отношении переговоров с венским кабинетом те же источники хранили гробовое молчание. По крайней мере, в «Таймс» мне ничего подобного на эту тему обнаружить не удалось. Зато я встретил иное. 22 мая (3 июня) «Таймс» поместила короткое сообщение своего петербургского корреспондента, в котором, в частности, говорилось:

«Энергичные военные приготовления в Австрии предположительно доказывают, что венский кабинет неудовлетворен процессом договоренностей (с Россией. — И.К.), а подозрения о секретном соглашении между Австрией и Англией безосновательны»[1404].

Признаться, трудно отыскать логику в этом утверждении. Но, похоже, ее достижением публикаторы заметки себя не утруждали. Им важно было донести мысль об отсутствии англо-австрийского «секретного соглашения». Но лично мне понятно, что эти материалы, в отличие от протоколов Солсбери — Шувалова, просто никто не поручал копировать простым клеркам.

К конгрессу очень стремились в российской столице, в британской — к нему относились прохладно. Но именно в Лондоне к европейскому саммиту подготовились лучше, чем в Петербурге. Биконсфилд разыграл отменную дипломатическую партию. Все было решено заранее, и в Берлин увозились даже дополнительные козыри. События развивались как в старом польском преферансе, когда болван был назначен и сданные ему карты существенной роли уже не играли.

Уроки Берлинского конгресса

После подписания соглашений с Солсбери озабоченный предстоящей ролью главного уполномоченного на конгрессе Шувалов через Берлин направился в Петербург. В германской столице он вновь встретился с Бисмарком, который выразил ему свое удовлетворение тем, что именно Шувалову доверена главная роль в отстаивании интересов России. В ходе беседы канцлеру принесли срочную телеграмму Швейница из Петербурга. В ней сообщалось, что российский император навестил Горчакова «с целью дать ему понять невозможность его поездки на конгресс» по состоянию здоровья. «Император знал, — вспоминал Шувалов, — что князь Горчаков является абсолютным ничтожеством, ему были известны враждебные чувства, которые князь Бисмарк питал к российскому канцлеру…»[1405]. И что же? В телеграмме говорилось, что император уступил настояниям Горчакова и «согласился назначить его главным уполномоченным» на конгресс вместо Шувалова, который, тем не менее, вместе с Убри также направлялся в Берлин. Бисмарк прореагировал мгновенно: «Обстоятельства совершенно изменились, — заявил он Шувалову, — мы лично останемся с вами друзьями во время конгресса, но я не позволю князю Горчакову вторично взобраться ко мне на плечи, пользуясь ими как пьедесталом»[1406]. Игры самолюбия… Не скажите.

Конечно, уступчивое решение императора уже мало на что способно было повлиять. Однако здесь важно другое. Игнатьева не терпели в Вене, тем не менее его туда послали с важнейшей миссией; Горчакова не жаловали в Берлине, но он все равно туда поехал. Легкомысленность, с которой российский император решал важнейшие кадровые вопросы в напряженных политических ситуациях, — вот это действительно поражает. «Этот факт еще лишний раз доказывает, — справедливо отмечал Шувалов, — до какой степени у нас все приносится в жертву личным интересам. Наиболее насущные интересы как в области внешней политики, так и внутренней зависят от соображений подобного порядка»[1407].

Впрочем, определенные выводы в Зимнем дворце все же сделали. В Берлин не поехал Игнатьев. Хотя было бы вполне логично послать его туда, ведь именно он был творцом Сан-Стефанского договора и хорошо знал Балканы. Но славянолюбие Игнатьева пугало, а очередных конфликтов с Веной в Зимнем дворце не хотели. В этой связи 7 (19) мая Швейниц в письме к Б. Бюлову сформулировал точный диагноз: «Игнатьев болен болгарской лихорадкой»[1408].

25 мая (6 июня) Шувалов прибыл в Петербург. За время его отсутствия в российской столице настроение императора не изменилось. По-прежнему положение представлялось ему «в мрачном виде». Даже несмотря на заключенное с Англией соглашение, Александр II не полагался «на мирный исход конгресса» и подозревал «английский кабинет в затаенном намерении только протянуть время, дабы лучше подготовиться к войне». Шувалов пробовал возражать, пытался это делать и Милютин, но своих оценок император не изменил.

Возвращаясь 28 мая (9 июня) из Царского Села, Шувалов пожаловался Милютину на слабость Горчакова и недостаточность его инструкций. В ответ от военного министра он услышал следующее:

«Для чего вам инструкции, дорогой граф, и как вы хотите, чтобы вам их давали? Вы знаете положение. Мы не можем больше сражаться. Мы не можем этого ни по финансовым, ни по военным соображениям. <…> Отстаивайте пункты, какие вы сочтете возможным отстоять, и уступайте, лучше уступайте все, чтобы только не сорвать конгресс»[1409]).

По крайней мере, в одном с Милютиным нельзя было не согласиться: если основным следствием анализа текущей внешнеполитической ситуации оказался страх перед войной, которую якобы готовили Англия и Австро-Венгрия, то тогда инструкции российским уполномоченным действительно были не нужны. Точнее они вполне укладывались в эту милютинскую фразу: «лучше уступайте все». Но пройдет совсем немного времени, и Милютин напрочь забудет эти слова и окажется среди тех, кто станет громко выражать недовольство итогами конгресса.

Вечером 28 мая (9 июня) Шувалов отбыл из Петербурга в Берлин, а спустя три дня, 1 (13) июня, в германской столице открылся конгресс европейских держав.

Не стройте иллюзий — отстаивайте национальные интересы. В этой фразе коренился основной урок, преподанный российской дипломатии в Берлине.

Шувалов отмечал, что с первого дня работы конгресса «определилось то», из-за чего он «всегда опасался» его созыва, — англо-австрийский сговор. Шувалов иронично, но с явной обидой заметил Солсбери, с какой быстротой «установилось соглашение между ним и графом Андраши». Однако ответ британского госсекретаря был весьма эффектен: «Вас это удивляет, а мне кажется, что в течение ряда лет и во время деятельности моего предшественника вы удивлялись обратному»[1410]. Не в бровь, а в глаз. Если вы, русские, упускаете свои шансы, то мы, парировал Солсбери, свои не упустим.

Если Боснию и Герцеговину Александр II с горем пополам, но все же согласился уступить Австро-Венгрии, то в отношении перехода к ней Ново-Базарского санджака — анклава, отделявшего Сербию от Черногории, — позиция императора осталась непреклонной — нет. По крайней мере, полученная инструкция предписывала российской делегации еще раз запросить решение императора по этому вопросу в случае, если в Берлине он снова будет поднят австро-венгерскими представителями[1411].

В 1880 г. Шувалов вспоминал, как уже «при первой же нашей встрече» на конгрессе Андраши заявил о желании приобрести, помимо Боснии с Герцеговиной, и Ново-Базарский анклав. Шувалов твердо стоял на позиции, как он писал, «отказаться от каких бы то ни было уступок в этом направлении». Переговоры затянулись до поздней ночи. В результате Шувалов все же дожал Андраши, и тот, «утомившись, умерил свои требования». Андраши согласился не настаивать на полной оккупации санджака, но взамен потребовал от России, чтобы она впоследствии не возражала «против расквартирования здесь нескольких австрийских воинских частей, если это потребуется ради безопасности Боснии и Герцеговины». Кроме того, Андраши взял с Шувалова «обещание тотчас же написать об этом в Санкт-Петербург, откровенно предупредив», что «его позиция во всех остальных вопросах будет зависеть от ответа, который императорское правительство даст ему по поводу этой территории» (курсив мой. — И.К.)[1412].

Телеграмма с запросом в Петербург была отправлена. Но когда? Если довериться дневнику Милютина, то получается, что в Зимнем дворце ее получили только 15 (27) июня, т. е. на исходе второй недели работы конгресса. Военный министр писал, что в тот день после обеда император созвал совещание, поводом к которому послужила телеграмма, «полученная от графа Шувалова». Милютин по-прежнему называл притязания Андраши «вопиющими», способными якобы нанести «удар всей будущности славянского вопроса на Балканском полуострове». Удар, да еще какой, был нанесен, только не позицией Андраши по «славянскому вопросу», а близорукими взглядами российских политиков по реальным интересам Российской империи и ее будущности. По итогам совещания было решено направить Шувалову телеграмму, чтобы по вопросу уступки Ново-Базарского анклава «он не входил ни в какие новые обязательства с графом Андраши»[1413]. И только приезд из Берлина Нелидова и его подробные объяснения хода переговоров, данные на совещании 17 (29) июня, изменили настроение императора. «К удивлению моему, — писал Милютин, — Государь принял эти вопиющие требования спокойно и снисходительно, сверх всякого ожидания, без дальних рассуждений приказано Гирсу телеграфировать графу Шувалову, чтобы он изъявил согласие на последнее предложение графа Андраши»[1414]. Слов нет, как будто этот Ново-Базарский санджак от сердца отрывали. В итоге в тексте подписанного на конгрессе договора по вопросу Ново-Базарского санджака была зафиксирована формулировка Андраши[1415].

Эмоциональный комментарий, которым Милютин сопроводил принятое императором решение, просто поражает своим идеализмом:

«Андраши, Биконсфилд открыто, цинически заявляют, что им решительно все равно, какая судьба постигнет тот или другой христианский народ, лишь бы отстоять собственные интересы своей страны (выделено мной. — И.К.). <…> Вся Европа оказывается против нас, даже в таких вопросах, в которых мы с уверенностью рассчитывали на поддержку других, как, например, в притязаниях Австрии на завладение Боснией, Герцеговиной и частью Старой Сербии до Митровицы. Нахальные требования Австрии возмущают меня до глубины души. <…> Конечно, отказ в этом случае неизбежно повел бы к закрытию конгресса и к войне; уже вполне очевидно, что мы имеем против себя не одну Англию, а всю Европу и что ни от кого поддержки ожидать не можем. При такой постановке вопроса нет выбора: приходится на все соглашаться, во всем уступать!»[1416].

И это было сказано в условиях, когда инструкции российским представителям, принятые на совещании 27 мая (8 июня), четко указывали, что на конгрессе они обязаны поддержать требование Вены «об аннексии Боснии и Герцеговины», не беря на себя лишь инициативы в этом вопросе[1417]. Как же не хотелось уступать балканские земли члену «Союза трех императоров»… Но за союз надо было платить. Из платонической любви Андраши не собирался поддерживать российские предложения. И чему так удивлялся Милютин? Тому, что глава внешнеполитического ведомства Австро-Венгрии отстаивал «собственные интересы своей страны»? Если у военного министра Российской империи это вызывало удивление, то тогда вполне естественно, что итоги конгресса в Петербурге сочли за поражение.

«Мы рассчитывали…» На что? На то, что Бисмарк из благодарности за 1870 г. станет возражать против аннексии Веной Боснии, Герцеговины и какого-то там балканского санджака, встанет на сторону России, испортит свои отношения с Австро-Венгрией и тем самым направит ее в сторону основного германского соперника — Франции. Если же Вена захочет силой оружия возражать России, то тогда, как считал Александр II, император Вильгельм просто «обязан взяться за оружие заодно с нами»[1418]. Если в Петербурге собирались воевать с Австро-Венгрией из-за клочков балканских территорий, то в подобный самоубийственный бред никак не желали впадать в Берлине. В российской же столице тем временем самонадеянно игнорировали интересы и мотивы своих внешнеполитических партнеров. А политика, построенная на таком нереалистичном основании, обречена. Одно плохо — за неисправимый идеализм своих правителей жестоко расплачивалась Россия.

И еще: «Вся Европа… против нас». А кто три месяца не мог договориться с Веной и тем самым бросил ее в объятья Лондона? «Вся Европа…» — это явный перебор. Петербургские политики весьма недурно потрудились, чтобы настроить против себя «всю Европу».

Как писал Шувалов, «на деле мы получили согласие императора лишь спустя две недели, когда граф Андраши уже пошел по следам англичан и когда он во всех вопросах высказался против нас, даже в тех случаях, где не были затронуты интересы Австро-Венгрии»[1419]. Однако если прибавить к 17 (29) июня две недели, то к этому времени конгресс уже давно закрылся. Но не важно, кто ошибался в датах — Шувалов или Милютин. Важна ошибка, допущенная в самом подходе: твердость и решительность надо было проявлять под стенами Константинополя, а не в неуступчивости по вопросам балканского размежевания. В итоге возможность дожимать Шувалова предоставилась Андраши, и он ею воспользовался сполна. Шувалов сам впоследствии признавался, что «нерешительность, проявленная в вопросе об уступке части территории (l’enclave), требуемой Австрией, толкнула графа Андраши в объятия Англии»[1420].

Возможность же реализовать этот эффект «объятий» была связана с тем, как Бисмарк организовал работу конгресса. Германский канцлер председательствовал на нем «с известной военной резкостью, которая ни в ком не вызывала неодобрения и перед которой склонялись представители всех держав, не исключая двух английских министров»[1421]. Как только на пленарных заседаниях прения по балканским вопросам заходили в тупик, германский канцлер отправлял заинтересованные стороны договариваться в узком формате. Так и получилось, что Шувалов остался наедине с Солсбери и Андраши. Бисмарк же действовал вполне логично: вы в этих вопросах заинтересованы, вы и договаривайтесь. Между прочим, это была именно та позиция, которую германский канцлер последовательно занимал еще задолго до конгресса, призывая, в частности, российское правительство заранее договориться с Веной по разграничению своих интересов на Балканах, а если понадобится, то и купить ее расположение. Не будем забывать и того, что еще накануне конгресса Бисмарк был посвящен Шуваловым в содержание англо-русских соглашений. Не исключено, что и Андраши поделился с ним своими договоренностями с Лондоном.

Но вернемся к судьбе Ново-Базарского анклава. На следующее утро, после горячих споров с Шуваловым, Андраши направился к Горчакову и изложил ему суть вопроса. С первых же слов российский канцлер заявил ему: «Вы получите ее, эту территорию (l’enclave), мой высокочтимый коллега, я предпочитаю видеть ее в ваших руках, а не в руках турок»[1422]. Думается, что это заявление Горчакова, как и его положительные решения начала 1878 г. в отношении передачи Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины, еще раз доказывает, что главным крохобором в вопросе уступок Вене балканских территорий был Александр II. И эта позиция вскоре самым негативным образом отразится на внешнеполитическом положении Российской империи.

Конгресс начался с довольно резких заявлений английских представителей. Относилось это, прежде всего, к устройству Болгарии. Так, на втором заседании конгресса Солсбери потребовал удаления Болгарии с берегов Эгейского моря, Шувалов же указывал, что пределы Болгарии уже были в свое время намечены в решениях Константинопольской конференции и соответствуют «этнографическим условиям болгарской нации»[1423]. Сравним это с тем, что было зафиксировано в первом лондонском протоколе от 18 (30) мая:

«Окончательные границы Южной Болгарии должны быть видоизменены путем их удаления от Эгейского моря в соответствии с южным разграничением болгарских провинций, предложенным Константинопольской конференцией. <…>

Западные границы Болгарии должны быть исправлены в соответствии с национальным признаком, не допускающим включения не болгарского населения.

Западные границы Болгарии должны быть проведены от Ново-Базара до Куршан-Балкан».

Заявления сторон, как видим, не выходили за рамки предварительного соглашения в Лондоне.

По одному из самых спорных вопросов — о нахождении турецких войск на территории Южной Болгарии — в том же лондонском протоколе было записано следующее:

«Император России указывает на особую важность удаления турецкой армии из Южной Болгарии. Его Величество не видит иной возможности гарантировать защиту болгарского населения в будущем. Лорд Солсбери выражает согласие с удалением турецких войск из Южной Болгарии, но Россия не станет возражать, если Конгрессом будут установлены особые случаи, когда турецким войскам будет позволено входить на территорию южной провинции в целях борьбы с восстанием или вторжением, как для осуществления карательных мер, так и для устранения угрозы»[1424].

Указанные положения лондонского соглашения по Болгарии в конечном итоге нашли свое отражение в статьях Берлинского трактата. В связи с чем может даже показаться, что между российскими и английскими представителями разыгрывался некий дипломатический спектакль.

Однако лондонское соглашение оставляло многие вопросы открытыми. Так в отношении Южной Болгарии в первом протоколе было записано, что от Лагоса «до побережья Черного моря дискуссия по границе остается открытой»[1425]. По данному вопросу в инструкции российским уполномоченным говорилось, что «мы должны настаивать на условиях Сан-Стефанского договора»[1426]. Хотя впоследствии Шувалов признавался, что «раз Румелия (Южная Болгария. — И.К.) оставалась во владении султана», то нам уже было безразлично, «пройдет ли южная граница дальше или ближе к Эгейскому морю»[1427]. Возникали вопросы и по пониманию «особых случаев» вхождения турецких войск на территорию Южной Болгарии. Но все же не они обострили ход переговоров.

2 (14) июня состоялась беседа Дизраэли с Шуваловым, на которой британский премьер заявил, что с момента появления выдержек из англо-русских протоколов в «Глоб» ситуация резко ухудшилась. По его словам, британская общественность увидела-де в достигнутом соглашении «триумф России, эквивалентный поражению Англии»[1428]. Извините, граф, как бы намекал Биконсфилд, но теперь я просто вынужден пересмотреть ранее достигнутое соглашение. И он стал ужесточать позиции, особо настаивая на размещении турецких гарнизонов по всей территории Южной Болгарии.

«Конгресс заседал уже третью неделю, — вспоминал Шувалов, — когда, подобно взрыву бомбы, произошло разглашение английской печатью англо-русского договора»[1429]. Вызванная публикациями в «Глоб» волна докатилась до Берлина. 5 (17) июня англо-русское соглашение обсуждалось в палате лордов, где Р. Монтегю заявил, что это соглашение «представляет собой отход от политики, провозглашенной премьер-министром и поддержанной парламентом, оно попирает права и губительно для интересов нашей страны»[1430]. Примечательно, что в этот же день одну из своих колонок «Таймс» начала словами: «Вполне естественно, что не только одна партия должна быть разочарована соглашением между Англией и Россией»[1431].

Тем временем, 8 (20) июня, корреспондент «Таймс» передал из Берлина:

«Конгресс продвигается не так быстро, как того ожидали. Или англо-российское соглашение незавершенно, или Австрия, добившись результата в сближении с Великобританией, отстаивает свои интересы с новой силой…»[1432].

Эта весьма точная информация была получена не от кого-нибудь, а от самого «короля газетных репортеров» Анри де Бловица, являвшегося с 1874 г. постоянным парижским корреспондентом «Таймс». Перед началом конгресса он перебрался в Берлине и в дни его работы развернул операцию по сбору информации о происходящих на нем событиях[1433].

10 (22) июня в очередном материале о ходе Берлинского конгресса «Таймс» отметила, что «наблюдаемый всеми образ действий его участников не соответствует» тем реалиям, которые обнаруживаются «на основе одного, “исподтишка составленного” документа». И далее следовал вывод:

«Беремся утверждать, что Англия и Россия пришли к определенному соглашению вне рамок Конгресса и, как оказывается, за спинами других держав, в то время как их представители обязались не предпринимать ничего, кроме “открытого голосования”».

А одно из последствий этого газета определила так:

«Если мы в своих интересах наперед так просто достигли этого соглашения, пренебрегая остальной Европой, то едва ли мы можем быть в настоящий момент даже в умеренно-теплых отношениях с Австрией»[1434].

Оказывается, даже такой проныра, как Бловиц, не знал о существовании англо-австрийского соглашения.

Фактор антироссийски настроенного общественного мнения Англии Биконсфилд и Солсбери попытались использовать для нового нажима на Шувалова. Биконсфилд даже демонстративно заявлял, что покинет конгресс, если его требования не будут выполнены. К 9 (21) июня переговоры по Болгарии достигли наибольшего накала, но тем не менее сторонам удалось договориться. Российская делегация, после запроса Петербурга, согласилась с новым названием Южной Болгарии — Восточная Румелия, а английская не стала выходить за рамки лондонского соглашения — после вывода русских войск турецкие гарнизоны должны были размещаться не внутри этой провинции, а только на ее границах.

Однако английские представители объявили Шувалову, что «отказываются от выполнения того пункта соглашения, по которому они обязывались, в конечном счете, не противиться уступке Батума России»[1435]. Солсбери даже припугнул, что подаст в отставку, а его подпись под соглашениями для нового госсекретаря по иностранным делам «не будет обязательной»[1436].

А вот этот «ларчик» открывался по-иному. 24 мая (4 июня) было подписано англо-турецкое соглашение, ставшее известным под названием Кипрской конвенции, основное содержание которой полностью отвечало требованиям лондонского кабинета. В первом пункте конвенции говорилось о том, что «если Россия предпримет в будущем любую попытку завладеть новой территорией в Азии», принадлежащей Турции, «то Англия обязуется совместно с Его Императорским Величеством Султаном защищать эти территории силой оружия». И далее:

«В ответ Его Императорское Величество Султан обещает Англии провести необходимые реформы, которые позже должны быть согласованы обеими Державами, касающиеся органов управления и защиты христиан и других подданных Порты на этих территориях, и чтобы позволить Англии иметь необходимые условия для выполнения своего обязательства, Его Императорское Величество Султан соглашается отныне передать остров Кипр под оккупацию и управление Англии»[1437].

Позднее, 19 июня (1 июля), был подписан дополнительный протокол к Кипрской конвенции, в котором говорилось, что «…если Россия вернет Турции Карс и другие земли, завоеванные ею в Армении в ходе последней войны, то Англия эвакуирует остров Кипр и Конвенция от 4 июня 1878 г. потеряет силу»[1438].

«Защищать» турецкие территории «силой оружия» английский премьер, разумеется, не собирался, но попытку выставить себя охранителем азиатских владений Порты он на конгрессе предпринял.

Позднее, в октябре 1879 г., в своей ставшей широко известной речи в Манчестере Солсбери так осмыслил новое приобретение британской короны:

«Когда Европа сосредотачивалась на конфликтах в Испании, Англия оккупировала Гибралтар. Когда <…> в Италии, Англия оккупировала Мальту; сейчас же есть вероятность того, что интересы Европы сосредоточатся в Малой Азии или Египте, и поэтому Англия оккупировала Кипр (курсив мой. — И.К.). Здесь нет ничего нового, и мы не претендуем ни на какие новации в нашей политике»[1439].

До захвата Англией Египта оставалось три года… Целенаправленному упорству британского правительства в реализации собственных интересов, по-моему, просто нельзя не аплодировать.

В июне 1878 г. в связи с неуступчивостью британской стороны по Батуму для российской делегации на конгрессе складывалась критическая ситуация. Шувалов обратился за помощью к Бисмарку, и тот оправдал его надежды. «Он отправился в Кайзергоф к английскому премьеру, и два часа спустя этот тяжелый инцидент был ликвидирован»[1440]. Как отмечал Шувалов, Бисмарку пришлось «даже пустить в ход запугивание». Он обратил внимание Биконсфилда на то, что именно на основании достигнутого англо-русского соглашения, о котором его известили с согласия лиц его подписавших, он и порекомендовал императору Вильгельму созвать конгресс в Берлине. Теперь же, по мнению Бисмарка, «отказ от выполнения этого договора уже будет делом не только России и Англии, но явится нелояльным поступком в отношении Германии»[1441]. Аргумент германского канцлера подействовал. Батум, объявленный свободным портом, а также Карс и Ардаган остались за Россией. Крайней оказалась Порта, которую партнеры из Лондона просто кинули. Побежденный, как говорится, платит за все.

Надо признать, на конгрессе Бисмарк не раз помог Шувалову. Уже в первый день его открытия Биконсфилд потребовал удаления русских войск от Константинополя. Он утверждал, что их нахождение у стен турецкой столицы является фактором давления и несовместимо с мирными целями работы конгресса. После возражений Горчакова и Шувалова слово взял Бисмарк. Он заявил, что считает этот вопрос вовсе не подлежащим обсуждению конгресса, и предложил представителям России и Англии урегулировать его в ходе двусторонних совещаний. Только, если сторонам не удастся договориться, конгресс, по предложению Бисмарка, может выступить их примирителем. Заявления германского канцлера оказалось достаточно. Английский премьер понял, что лобовая атака не пройдет, и больше не поднимал вопроса о немедленном удалении русской армии от Константинополя.

На заседании 12 (24) июня Андраши предложил заменить русский оккупационный корпус в Южной Болгарии смешанным контингентом иностранных войск. Российская делегация решительно отвергла это предложение, английская же охотно поддержала. Однако Бисмарк выступил против предложения Андраши, мотивируя это сложностями совместной службы воинских частей из разных стран. В результате в Южной Болгарии остались только русские войска[1442].

И вот после этого в России начнется кампания сурового осуждения германского канцлера за его якобы предательство. И инициирована она будет не только славянофильски перегретыми мозгами некоторых общественных деятелей, но и представителями правительственных кругов.

В отечественной историографии поведение Бисмарка на Берлинском конгрессе также часто ставится ему в упрек: он-де не оказывал непосредственной поддержки своим российским союзникам[1443]. Однако не похоже, чтобы эту оценку разделял Шувалов. Если судить по его воспоминаниям, то граф Петр Андреевич был решительно не согласен с теми в России, кто считал поведение Бисмарка предательским[1444]. Да и в чем, собственно, Бисмарк должен был поддерживать российских представителей по Болгарии, если ее судьба уже до начала конгресса была предопределена договоренностями Солсбери — Шувалова. Что же касается Батума, то не кто иной, как Бисмарк, заставил Биконсфилда вернуться в рамки этих соглашений.

Не исключено, правда, что, загоняя разрешение балканских разногласий в трехсторонний формат и прекрасно понимая расклад сил в нем, Бисмарк тем самым хотел насолить явившемуся на конгресс Горчакову. Канцлер Керманской империи не мог оставить без внимания крайне неприятные для себя факты, связанные с действиями и заявлениями российского канцлера. В феврале 1875 г. Горчаков проигнорировал переданное Радовицем намерение Бисмарка продолжить германо-русское сближение; а в мае того же года российский канцлер провел откровенную франкофильскую демонстрацию в Берлине.

В октябре 1876 г. доставленные в Петербург союзнические предложения германского правительства выглядели малоубедительно, в том числе и по причине несогласованности письменных и устных инструкций, полученных Швейницем в Берлине. Но из воспоминаний Н. К. Гирса и П. А. Шувалова следует, что предложения о более тесном русско-германском союзе продолжали и далее поступать от германского канцлера. В период плевненских невзгод Бисмарк поручил Швейницу «передать совершенно конфиденциально Гирсу, что берлинский кабинет предлагает русскому правительству войти в секретное соглашение относительно содействия, которое могла бы оказать Германия для успешного выхода России из настоящих затруднительных обстоятельств». Гирс переслал это предложение Горчакову и Жомини в Бухарест. Каково же было удивление Швейница и Гирса, когда через несколько дней это секретное предложение германского канцлера получило огласку в прессе, «с язвительным упреком германскому правительству, что истинные друзья не прячутся». На основании этого эпизода Бисмарк, по мнению Гирса, «имел даже полное законное право заключить, что с русской дипломатией нельзя иметь дела»[1445].

По словам Шувалова, Бисмарк даже говорил о 100-тысячной армии, которой он готов был заплатить за российские гарантии нерушимости франко-германских границ. «Эти сто тысяч человек, — говорил он Шувалову, — оказались бы вам очень полезными в эпоху Плевны»[1446]. Впрочем, Бисмарк оговорился, что он слишком много брал на себя: провести это решение через рейхстаг было бы крайне сложно. Шувалов нашел возможность поинтересоваться об этом у императора, но оказалось, что российскому самодержцу ничего не известно об этом предложении. И тут — одно из двух. Или в обличении несговорчивости горчаковской дипломатии германского канцлера явно занесло, или прав был в своем объяснении Шувалов. «Приходится предположить, — писал он, — что князь Горчаков намеренно прикинулся глухим или же генерал Швейниц говорил с ним в один из тех дней, когда он вследствие болезненного состояния ничего не помнил»[1447].

Петербург упорно избегал ответов на предложения Бисмарка, основанные на взаимной гарантии внешнеполитических интересов России и Германии. В Зимнем дворце и у Певческого моста все еще обитал фантом «европейского концерта». При этом и Александр II, и его канцлер продолжали добиваться от Бисмарка услуг и подчас назойливо понуждали к неприемлемому для него выбору между Россией и Австро-Венгрией. Не получая из Петербурга ответных сигналов к взаимовыгодному стратегическому партнерству, Бисмарк вовсе не горел желанием ради России портить отношения с Австро-Венгрией и Англией и, таким образом, остаться без союзников в противостоянии с Францией. Ведь со стороны Вены и Лондона могли возникнуть реальные проблемы. Бисмарк знал, что придворные и военные круги, возглавляемые эрцгерцогом Альбрехтом, не склонны безусловно поддерживать курс Андраши на сближение с Берлином, да и, казалось бы, ориентированное на Германию большинство венгерского парламента тоже не намерено отказывать себе в удовольствии подразнить ее розыгрышем французской карты. Что же касалось выдающихся способностей британской дипломатии организовывать коалиции против какой-либо из усиливающихся европейских держав, то этот сюжет германские правители знали как никто другой.

После длившихся месяц тяжелых дискуссий итоги Берлинского конгресса все же уложились в рамки ранее достигнутых англо-русских соглашений. Добыча Австро-Венгрии тоже незначительно превысила пределы, установленные в инструкциях российским представителям на конгрессе. Шувалов, тем не менее, справедливо отмечал, что он даже «добился присоединения к Болгарии Софийского санджака, что казалось императорскому правительству настолько маловероятным», что он вовсе не «получил инструкции поддерживать это требование»[1448].

В отношении проливов Босфор и Дарданеллы конгресс подтвердил их режим, установленный Парижским договором 1856 г. и Лондонской конвенцией 1871 г.

Но на итоги конгресса в России обрушился буквально шквал негодования. Подогреваемые заявлениями славянофильских лидеров, возмущались буквально все — от простого конторщика до императорского министра. Раздражала скромность добытых в войне результатов в сравнении с понесенными жертвами и рухнувшими надеждами.

Однако при определенной осведомленности современник тех событий мог заметить, что был пройден немалый путь. «“Примиритель” Дерби отвергал создание даже малой Болгарии, считая это предтечей гибели Османской империи. Солсбери в циркуляре от 1 апреля 1878 г. противился выходу Болгарии к Черному морю, возвращению России отторгнутой у нее в 1856 г. Южной Бессарабии, присоединению к ней Батума и нескольких армянских земель. Все это было предано забвению. До последней минуты британская сторона настаивала на отводе русских войск из окрестностей Стамбула, грозя в случае отказа не сесть за стол переговоров. Ее российские контрагенты, не желавшие лишаться крупных стратегических преимуществ, отвергли английские претензии, и конгресс состоялся»[1449]. Эта достаточно точная трактовка была представлена в работе авторского коллектива сотрудников Института славяноведения и балканистики АН СССР, опубликованной в 1986 г.

В связи с отмеченными достижениями, указанная работа содержала, пожалуй, последнее в советской историографии оправдание Сан-Стефанского договора. В подтверждение авторы ссылались на высказывания выдающегося исследователя российской внешней политики академика А. Л. Нарочницкого, который, вслед за М. Н. Покровским, считал, что царское правительство намеревалось заключить мир, «так сказать, с «“запросом”, т. е. с расчетом на необходимые уступки западным державам в будущем»[1450].

Но в чем, собственно, был «запрос»? В том, чтобы умолчать об обещанных Вене Боснии и Герцеговине, раздуть Болгарию и подвести ее к Босфору, а Турцию «связать» прелиминарным договором, предоставив тем самым возможность укреплять свои вооруженные силы под самым носом русской армии? Если такой абсурдный расчет у кого-то в российском руководстве и был, то после 19 февраля (3 марта) 1878 г. он быстро растворился в тех проблемах, которыми Сан-Стефанский договор крепко опутал и армию, и политику Российской империи.

Нельзя не согласиться с Н. А. Нарочницкой, которая в своей монографии «Россия и русские в мировой истории», опубликованной в 2005 г., написала:

«Напрасно И. Аксаков заплакал, узнав, как на Берлинском конгрессе были “откорректированы” положения Сан-Стефанского прелиминарного мира и Болгария была разделена. Напрасны были и дипломатические труды графа Игнатьева — русского посла в Константинополе, убежденного славянофила и, прежде всего, болгарофила, ошибочно полагавшего Болгарию будущим стержнем русского влияния и политики на Балканах и сконцентрировавшего все усилия русской дипломатии на болгарском вопросе в ущерб Сербии»[1451].

Что касается тезиса об «ошибочности» ставки на Болгарию «в ущерб Сербии», то в стратегическом плане для России это описывалось просто — хрен редьки не слаще. Трудно же согласиться с Н. А. Нарочницкой в другом. Оценивая итоги Берлинского конгресса, она пишет:

«Берлинский конгресс 1878 года стал вехой, которая впервые объединила все западноевропейские силы целью сократить значение русской победы. Именно против России Европа впервые проявила себя как единое политическое целое. Против России, оплатившей своей кровью независимость славян, единым фронтом встали титаны европейской дипломатии — Андраши, Солсбери, Бисмарк, Дизраэли, которые “судили Россию”, обвинив ее в захватнических стремлениях, хотя единственным призом в этой войне, давшей независимость Болгарии, Румынии, Сербии и Черногории, была Добруджа, которую Россия отдала Румынии взамен на отобранную у нее по Парижскому трактату часть Бессарабии»[1452].

Пафос подобных оценок как весеннее половодье стал заливать российские просторы именно после завершения Берлинского конгресса, отгоняя весьма неудобные для официального

Петербурга вопросы. Кстати, Бисмарка весьма трудно уличить в том, что он «обвинял» российское правительство в «захватнических стремлениях». Если канцлер Германии и «обвинял» Петербург, так именно в непоследовательности и недостаточной решимости по осуществлению подобных намерений в зоне проливов.

Не российское ли правительство, увязнув в своем «европейском концертировании», с одной стороны, и славянолюбии — с другой, в итоге оказалось «без руля и без ветрил» — весьма неэффективным в своей внешней политике — и напоролось на «объединенную» Европу в июне 1878 г.? Неужели отсутствовали возможности расколоть ее к собственным выгодам? Такие возможности были, да еще какие! Но ими не воспользовались. Побоялись. Не они ли, эти правители, не на словах, а на деле не противодействовали унизительным британским оплеухам — постоянным обвинениям в захватнических планах, — каждый раз подставляя под них свои затылки и оправдываясь в собственной невинности? Не было вариантов противодействий? Были. И весьма перспективные. Но не решились. Побоялись.

Кто мешал российскому правительству хорошенько продумать собственные интересы, когда его победоносная армия стояла в двух переходах от Царьграда, а Порта была готова навсегда убраться в Малую Азию. Никто. Однако избрали иной путь — без весомых козырей стали поспешно разыгрывать партию послевоенных итогов, преследуя крайне противоречивые цели: особо не задеть Англию, заявляя, что время окончательного решения Восточного вопроса еще не настало, и стремясь противопоставить ей договоренности с Австро-Венгрией, но так, чтобы не обременять себя последовательным учетом ее балканских интересов. В итоге в очередной раз пришлось оказаться «у разбитого корыта» собственных надежд и довольствоваться лишь запоздалыми соглашениями с Лондоном и таким участием в конгрессе, когда сложно было бороться даже за сохранение предварительно достигнутых соглашений. Однако и в этих условиях Шувалову удалось весьма эффектно добиться присоединения к Болгарскому княжеству Софийского санджака, воспользовавшись лишь ошибками в высказываниях Солсбери и Андраши.

Ну а если бы Шувалов опирался не столько на ошибки своих оппонентов, сколько на положение русской армии, занявшей высоты вокруг Константинополя и как минимум Верхний Босфор? Если бы Александр II не стал крохоборничать и удовлетворил бы претензии Вены сразу, недвусмысленно и в полном объеме? Какую игру можно было бы начать с этих позиций, торгуясь, прежде всего, с Англией. Однако торг в таких условиях явил бы российским правителям не только значительную выгодность, но потребовал бы от них гораздо большей смелости и, по сути, переориентации всей внешней политики. Но они не смогли. Не осмелились.

А раз не осмелились даже попытаться навязать свою игру, то вынуждены были играть по чужим правилам. И нечего пенять на «объединенную» Европу, если они, господа российские правители 1878 г., в сравнении с действительно «титанами» европейской политики явились игроками слабыми. Ведь «напрасны» же оказались труды Игнатьева. Да разве его одного. О немощном Горчакове и говорить не приходится. Венчал же эту пирамиду неудачников 1878 г. российский самодержец Александр II.

И. С. Аксаков действительно «напрасно» плакал и слал громы и молнии по адресу коварной Европы. Если прочитать воспоминания о Берлинском конгрессе графа Шувалова, этого непосредственного участника событий, а не стороннего славянофильствующего оценщика, то нетрудно заметить, что он вовсе не был склонен строго противопоставлять Россию ополчившейся на нее «объединенной» Европе.

Можно понять, за какие национальные и имперские интересы боролся Дизраэли. Можно понять в этой связи и Андраши, и Бисмарка. Но как прикажете понимать петербургских политических «героев», растративших государственную казну, проливших море русской крови за славян и оказавшихся в итоге чуть ли не в изоляции. Лидеры же освобожденных славян тем временем мило «делали им ручкой», отчаливая к берегам «объединенной» Европы. За какие интересы своей страны боролись эти «герои»? За престиж, достоинство, «нравственное обаяние» России, как выражался Игнатьев? Всю эту метафизику, густо замешенную на мессианстве, я вывожу за скобки и ставлю вопрос сугубо прагматически. Вот только не стоит утруждать себя возражениями в духе особых российских культурно-исторических доминант, выводящих ее за рамки европейской матрицы рационального прагматизма. Обо всем этом, в определенной мере, конечно же, можно рассуждать. Но только не в нашем случае, потому что российская прагматическая постановка вопроса, несмотря не весь идеализм славянолюбия, все же существовала, и звучала она так…

Впрочем, предоставлю слово современнику тех событий — не государственному деятелю и не политику, но человеку, бывшему в числе тех немногих, которые знали поставленный вопрос, пожалуй, во всем его многообразии. Речь идет о подчиненном генерала Обручева, сотруднике Военно-ученого комитета Главного штаба, офицере, причастном к выработке стратегических планов, разведчике, долгое время работавшем на Балканах и в различных европейских комиссиях, полковнике (с апреля 1878 г. — генерал-майоре) Е. И. Бобрикове. Вспоминая Берлинский конгресс, в котором он принимал участие в качестве эксперта российской делегации, Бобриков писал:

«Встречающиеся таким образом необоримые затруднения, быть может, временного характера, в непосредственном разрешении черноморского вопроса ограничивают нашу внешнюю деятельность заботами об устройстве нам родственных стран Балканского полуострова. Это привело нас к войне и последовавшему за нею Берлинскому конгрессу. Недостаточное сознание нами истинных интересов и желание видеть возрожденную болгарскую народность придали нашему активному участию характер крайне односторонний и привели к результатам, не удовлетворившим ни нас, ни наших балканских союзников»[1453].

О чем говорил Бобриков? Да он, собственно, подводил итоги этой самой «косвенной комбинации». Отказ от прямого овладения проливами привел к тому, что ради попыток опосредованного усиления России в их зоне петербургские правители углубились в «заботы» о балканских славянах, демонстрируя при этом «недостаточное сознание» «истинных интересов» своей страны, что и привело к результатам, которые Бобриков корректно назвал «неудовлетворительными». Хотя мы с полным основанием можем назвать их плачевными. Кстати, одной из причин таких результатов Бобриков, вслед за Шуваловым, называл фактор своевременной неурегулированности отношений с Австро-Венгрией на основе удовлетворения ее интересов на Балканах[1454].

Содеянному российскими правителями зимой 1878 г. не переставали поражаться в Европе. В апреле 1880 г. «был напечатан для частного распространения», но вызвал значительный резонанс «Меморандум по поводу Договоров в Сан-Стефано и Берлине» одного из самых знаменитых генералов британской армии Ч. Дж. Гордона, высказывания которого оказались во многом пророческими. Генерал утверждал, что даже если взглянуть на Сан-Стефанский договор с точки зрения России, то можно заключить, что «он оказался очень плох для нее самой», а настояв на его принятии, «Россия сама себя загнала в капкан». Воссозданная русскими Болгария, по убеждению генерала, не станет их опорой на Балканах, а имея выход к Черному морю, будет скорее стремиться к Англии и Франции. Скорый крах турецкого господства в Европе, как и воссоединение Болгарии Гордон считал неизбежными, но объединенная страна, по его мнению, разделит ту же судьбу и «будет опасаться России даже больше, нежели какой-либо другой державы». Генерал, кстати, считал недальновидной и политику кабинета Биконсфилда, приведшую к разделу Болгарии, и советовал правительству всячески поддерживать объединительный процесс, дабы перетянуть болгар на свою сторону[1455].

Вопиющие ошибки Петербурга слишком бросались в глаза, чтобы их можно было не замечать. Но как в прошлом, так и сейчас будоражит умы самый интересный вопрос: если, несмотря на все грубейшие просчеты российского правительства, были достигнуты определенные результаты, то какими они могли оказаться, если бы правители России решились действовать иначе?..