Сербия «выходит в поле» и «славянский пожар» в России
На фоне такой эпистолярной дипломатии и пришло известие о начале Сербией и Черногорией военных действий против Турции.
В конце июня 1876 г. Ф. М. Достоевский записал в своем дневнике:
«Сербия вышла в поле, надеясь на свою силу, но уж разумеется, она знает, что окончательная судьба ее зависит вполне от России… Она знает про это и надеется на Россию, но знает тоже и то, что вся Европа смотрит теперь на Россию с затаенною недоверчивостью и что положение России озабоченное. Одним словом, все в будущем, но как же, однако, поступит Россия? Россия поступит честно — вот и весь ответ на вопрос. Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости. <…> Дело пойдет теперь быстро. <…> Кажется, можно уже предсказать, что если вмешательства Европы не воспоследует, то славяне победят наверно. <…> Ввиду огромного и вдруг восставшего вопроса все как бы положили про себя ждать и медлить с последним решением»[523].
В то время в России так думали очень многие.
Однако в правительстве размышляли далеко не так. Еще 2 (14) марта 1876 г. Милютин записал в своем дневнике, что дипломатические донесения последнего времени наводят на мысль о затеваемом каком-то закулисном плане «и что наши братья славяне морочат нас. Сербия с Черногорией ведут тайные переговоры о войне против турок». Если это так, то «весной разыграется кровавая драма» и «наше положение в отношении к славянам будет самое фальшивое»[524]. Милютин лишь немного ошибся в сроке. Во всем остальном прогноз оказался точен.
Уже после начала войны, в июле 1876 г., Горчаков, не сдерживая раздражения, высказал сербскому агенту Протичу все, что он думает по поводу последних событий на Балканах:
«Вы против наших советов начали войну, сами и выпутывайтесь: Россия дала слово своим соседям соблюдать нейтралитет и сдержит его, не окажет вам ни прямой, ни косвенной помощи, не даст вам ни гроша! Все, что мы можем сделать, это не препятствовать частным лицам давать вам деньги, если они этого захотят»[525].
На что рассчитывали сербские и черногорские власти, вступая в войну? Разве князья сербский Милан и черногорский Николай не знали о позиции князя Горчакова, канцлера их главного заступника — Российской империи? Прекрасно знали. И тем не менее они все-таки взялись за оружие. Им все труднее становилось сдерживать напор массового антитурецкого движения в своих княжествах. Под угрозой оказывалось сохранение их власти, особенно для малопопулярного в своей стране князя Милана.
В это время, в середине мая 1876 г., в Белград прибыл генерал М. Г. Черняев, который вскоре возглавил сербские войска[526]. Его приезд, хвалебные отзывы генерала о сербских вооруженных формированиях, успехи боснийских и герцеговинских повстанцев — все это вдохнуло в князя Милана новые надежды на победу. И он, а за ним и князь Николай, отбросив советы Петербурга, решились. «Надеясь на свою силу…»?
Предварительно эта, противостоящая туркам, сила была определена незадолго до начала военных действий на встрече сербских и черногорских представителей в Венеции. Согласно подписанным там соглашениям, Сербия обязывалась в случае войны выставить армию в 120 тыс. человек, Черногория — не менее 15 тыс. и направить часть этих сил на соединение с сербскими войсками[527]. Однако в действительности все сложилось в весьма драматичную пропорцию. Полевые сербские части не превысили 30 тыс. человек при 120 орудиях. Против них турки сосредоточили 100-тысячную армию при 250 крупповских орудиях[528]. На что здесь можно было надеяться? Только на то, что за братьев-славян вступится Россия. Да, они выбрали борьбу, но успех ее связали не с собственными силами, а с силами России. Так что Горчаков на встрече с Протичем от имени российского правительства мог с полным основанием заявить: «Господа, вы нас серьезно подставили». Да, собственно говоря, он это и сделал, только в других выражениях.
В России тем временем поднималась невиданная ранее волна общественной солидарности с борьбой балканских христиан. Между тем, вспоминал князь В. П. Мещерский[529], как «послы вместе или по одиночке сходились в кабинете князя Горчакова для придумывания способа потушить славянский пожар», в Москве и Петербурге этот пожар был «уже в полном разгаре»[530]. Славянские благотворительные комитеты не только в столицах, но и по всей России собирали значительные денежные и материальные средства в помощь повстанцам и доставляли по назначению через своих агентов. Так, только за период с 21 сентября (3 октября) по 8 (20) октября 1876 г. в фонд славянских комитетов поступило 811 тыс. рублей[531].
Министр внутренних дел А. Е. Тимашев, «осмеивая этот энтузиазм и пророча от него для России беды»[532], запретил земствам выделять их денежные средства в помощь южным славянам. Но сборы проводились в церквях, путем подписок, постановлений чиновников разных ведомств о вычете определенного процента жалованья на благотворительные цели. Все эти средства для последующего распределения стекались в Общество попечения о больных и раненых воинах или прямо в канцелярию императрицы Марии Александровны, являвшейся попечительницей этого общества.
Размеры и виды помощи возрастали. Массовый характер принял отъезд в районы боевых действий российских добровольцев, прежде всего военных и врачей. Так, по данным славянских комитетов, русских врачей в Сербии было около 100 человек на 65–75 других, в том числе и сербской, национальностей. Военных добровольцев было более 4 тысяч человек. Желающие отправиться воевать в Сербию съезжались в Москву из разных уголков России. Воронежский губернатор князь Оболенский привел сформированный на местные пожертвования полуэскадрон. Из Нижнего Новгорода прибыла целая рота[533].
Не желая компрометировать себя перед европейскими державами, российское правительство официально открещивалось от движения в поддержку вооруженной борьбы балканских славян.
Однако возбуждение в обществе в связи с балканскими событиями явно нарастало. Газеты разных направлений не скупились на багровые тона в изображении страданий славян и турецких жестокостей. Подобная общественная атмосфера становилась серьезным фактором давления на правительство. Уже лица из ближайшего окружения Александра II — цесаревич Александр и императрица Мария Александровна — все чаще высказывались за более решительные и самостоятельные действия России на Балканах.
Наперекор этому общественному потоку оставались почти незаметными отдельные голоса тех, кто критически оценивал преобладавшие в России настроения.
Так, в начале августа 1876 г. министр государственных имуществ и будущий председатель Кабинета министров П. А. Валуев записал в своем дневнике: «Мы дошли до славянофильского онанизма. Вся Россия в бесплодной лихорадке. Все бредят южными славянами, не разбирая даже и не ведая, кто они»[534].
А вот патриарх русской культуры князь П. А. Вяземский «копал глубже». В одном из писем он писал:
«Все, что делается по Восточному вопросу, — настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать. Все плотины прорваны, и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он. <…> Народ не может желать войны, а по недосмотрительности своей ведет к войне. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство. У нас, как у французов, нет в жилетном кармане миллиардов, не говоря уже о других худых последствиях войны… <…> Хороши и сербы! Россия стряхнула с себя татарское иго, а после наполеоновское своими руками, а не хныкала и не попрошайничала помощи у соседей. Неужели мы своими боками, кровью своей, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствовали? Сербы — сербами, а русские — русскими. В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди — славянолюбие. <…> Турки не виноваты, что Бог создал их магометанами, а от них требуют христианских, евангельских добродетелей. Это нелепо. Высылайте их из Европы, если можете, или окрестите их, если умеете; если нет, то оставьте их и Восточный вопрос в покое до поры и до времени. Восточный вопрос очень легок на подъем, и мы очень любим подымать его; но не умеем поставить на ноги и давать ему правильный ход. Когда Наполеон III поднял итальянский вопрос, он вместе с ним поднял и двухсоттысячную армию и в три недели побил и разгромил Австрию. А мы дразним и раздражаем, и совершенно бессовестно Турцию. Все это недостойно величия России… <…> Ужели думают, что Россия окрепнет силою восстановленных славянских племен? Нисколько, а напротив. Мы этим только обеспечим и утвердим недоброжелательство и неблагодарность соседа, которого мы воскресили и поставили на ноги. <…> Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них — дойная корова, и только. А все сочувствия их уклоняются к Западу. А мы даем доить себя, и до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса»[535].
Любопытно, но почти за четверть века до этих вяземских мыслей в их духе высказался «вечный отшельник» николаевской эпохи П. Я. Чаадаев. И было это в годы, предшествовавшие Крымской войне, когда в российском обществе также бушевали страсти по освобождению братьев-славян[536].
Кто-то с Вяземским не согласится, у кого-то его слова вызовут раздражение. Но трудно не признать, что его «трезвый голос» оказался пророческим. Вот только интересно, вспоминал ли Петр Андреевич, когда писал эти строки, как весной 1828 г., после опубликования манифеста о войне с Турцией, он вместе с А. С. Пушкиным попытался записаться добровольцем в действующую армию?..[537].