Британская эскадра проходит Дарданеллы

В конце января 1878 г. сообщения, приходившие в ведомство Дерби от посла Лайарда, были одно тревожнее другого. Хотя телеграмма от 21 января (2 февраля) вроде бы обнадеживала: «Основания мира и перемирие подписаны и военные действия приостановлены». Однако в тот же день Лайард сообщил: «Согласно донесениям из Галлиполи, русские по железной дороге прошлой ночью прибыли в Деде-Агач. Родосто занято 2000 русских». В телеграмме от 22 января (3 февраля) посол указал на опасность положения, связанного с тем, что сроки перемирия не зафиксированы» — это был явный намек: таким обстоятельством могут воспользоваться русские[1045]. А 24 января (5 февраля) Лайард телеграфировал Дерби:

«Несмотря на заключенное перемирие, русское наступление на Константинополь продолжается. Игнорируя протест турецкого командующего, генерал Струков принудил турецкие войска прошедшей ночью эвакуировать Силиврию. Русский генерал заявил, что в соответствии с полученными им приказами, абсолютно необходимо, чтобы он сегодня же занял Чаталджу. Несмотря на то, что прошло пять дней с момента подписания оснований мира и конвенции о перемирии, Порта все еще не получила протокол и игнорирует его условия. Чувствуется огромная тревога, и действия России не находят понимания со стороны турецкого правительства»[1046].

На следующий день Лайард отправил свою самую «страшную» телеграмму в Лондон, извещая Дерби, что «русские значительными силами оккупировали Чаталджу». «Русский генерал (Струков. — И.К.), — говорилось в телеграмме, — настоял на оставлении турками линии Чекмедже, как одного из условий перемирия, и турки были вынуждены полностью подчиниться, оставляя Константинополь совсем беззащитным. Очевидно, что с этой точки зрения, значительно улучшая позиции в ходе перемирия, русские тем самым укрепляют свои наступательные возможности»[1047].

В тот же день, 25 января (6 февраля), в 18.20 эта телеграмма Лайарда достигла Лондона и была немедленно доставлена Дерби, который понял главное: несмотря на заключенное перемирие, русские избавились от последней преграды на пути к турецкой столице.

Госсекретарь потянулся за картой, и то, что он на ней разглядел, уже не тревожило — страшило: от Чаталджи до Константинополя русским оставалось всего 25 миль.

Когда же эти материалы попали на стол премьер-министра, то у него, думаю, похолодел затылок, зашевелились кудрявые волосы и разыгралось богатое воображение его кипучей натуры.

Турки — овцы на заклание, Константинополь стоит беззащитный, а мы даже эскадру Хорнби не можем провести через Дарданеллы из-за этого слюнтяя Дерби. В последние дни Дерби и Норткот постоянно гасят остроту антирусских выступлений. На днях в палате общин Норткот просто целую речь произнес в оправдание России. Он представил события так, будто бы определенное время Англия и Россия действовали на Балканах сообща. Но Россия все же решилась на применение силы, к чему Англия самостоятельно не была готова. Если мы обязаны сражаться, говорил он, «то мы должны помнить, что Россия в 1878 очень отличается от России в 1854». Она сильнее. Подумаешь, напугал. И «у нас… не будет союзников, исключая, возможно, иррегулярные турецкие войска…»[1048]. Ну, это мы еще посмотрим. Норткот заявил, что если кредит в 6 млн не будет одобрен, то война точно окончится и напряженность спадет сама собой. По его мнению, Англия должна бороться за Суэцкий канал и Индию. Хорош! Явно намекает, что проливать британскую кровь за Дарданеллы и турецкую столицу — дело недостойное и бессмысленное. Болван, он не понимает главного: Константинополь — ключ к Суэцкому каналу.

А каков Дерби! 4 февраля в палате лордов де Ла Варр, обращаясь к Дерби, выразил твердую надежду, что правительство в силах заявить: «…оно не потерпит оккупации Константинополя ни при каких обстоятельствах». Дерби же ответил, что правительство так часто и твердо это заявляло, «что выражать эту позицию более настойчиво уже невозможно»[1049]. Видите ли, «невозможно». В борьбе с Россией все возможно! Это не госсекретарь и спикер, а какие-то агенты русского влияния. Неспроста Шувалов постоянно трется около жены Дерби. Но как бы там ни было, госсекретарь поверил пафосным заверениям российского посла — этого волка в овечьей шкуре, который только и знает, что плести вокруг нас сеть ложных представлений об истинных намерениях своего правительства. Все — довольно! Время заверений и увещеваний прошло.

24 января (5 февраля) «Таймс» под заголовком «Англия и Война» печатает воззвания различных собраний сторонников консервативной партии в поддержку правительства. А в ночь с 26 на 27 января (с 6 на 7 февраля) прошла встреча первых лиц британской политики, посвященная Восточному вопросу. Большинство собравшихся оценило последние действия России на Балканах как агрессивные и было настроено весьма решительно. «Россия говорит нам, — заявил сэр Роберт Пил, — что сражается не за материальные интересы, а за гражданскую и религиозную свободу». Это, по его мнению, было полнейшей ерундой. «Мы не доверяем России, — продолжал он. — Я, как политик, наблюдал ее развитие в течение последних 25 лет и могу сказать, что этот путь отмечен двуличием, не способным вызвать уважение и влияние в Европе». А один из участников встречи провозгласил: «Англия, поддержанная Индией, будет готова в одиночестве сражаться с Россией». «…Политика правительства — это политика страны», — заговорил лозунгами Р. Пил. И хотя в зале раздались отдельные выкрики «нет», тем не менее большинство присутствовавших было с ним согласно[1050].

Подобные настроения британского истеблишмента укрепляли решимость Биконсфилда. «Страна наконец-то расшевелилась… — писал он королеве 28 января (9 февраля). — Если бы только армейский корпус стоял в Галлиполи»[1051].

Но в Галлиполи не было ни турецкого, ни тем более английского корпуса. Последний там не смог бы появиться и через месяц, и через два. Сообщения же Лайарда в Лондон отразили последние наступательные действия русской армии.

18 (30) января генерал Карцов, продолжая поиски остатков разбитой армии Сулеймана, выслал из Демотики на Деде-Агач кавалерийский отряд полковника Дубовского и в поддержку ему, на поезде, отправил туда же усиленную роту стрелков 9-го Староингерманландского полка. В ночь с 19 (31) января на 20 января (1 февраля) русские заняли Деде-Агач. В городе было захвачено много пленных, обнаружено 5 исправных локомотивов, 184 вагона и «огромные продовольственные запасы, отправленные в захваченном подвижном составе в Адрианополь». 25 января (6 февраля), еще до получения известия о перемирии, конница генерала Чернозубова заняла Гюмурджину. Тем временем совсем недалеко, в порту Кара-Агач, на суда садились последние остатки разбитой армии Сулеймана-паши[1052].

20-23 января (1–4 февраля) на центральном направлении турки упорно не хотели пускать передовые русские отряды в Чаталджу. И неудивительно, ведь они ничего не знали о конкретных условиях перемирия и не получали никаких распоряжений из Константинополя на этот счет. 23 января (4 февраля) Струков был в Силиврии и потребовал от Идеата-паши, командира находившегося там турецкого отряда, оставления не только этого города, но и Чаталджи. Паша упорно противился этому, ссылаясь на то, что послал запрос в Константинополь и ждет ответа.

«Струков вышел в прихожую и голосом, который сделал бы честь и не такой тщедушной груди (Струков был очень худым. — И.К.), как… закричал:

— Батарею сюда!»

Скорее всего, Александр Петрович блефовал. Артиллерийской батареи под рукой не было, ее надо было еще дождаться.

Но что тут «сделалось с Идеатом-пашой, как он засуетился!

— Сейчас придет ответ!

— Знать ничего не хочу! — отвечал Струков.

— Получен, получен ответ, — сейчас выступаем!»[1053].

Эх, если бы с турками так разговаривали в полевом штабе русской армии…

23 января (4 февраля) русские полностью заняли Силиврию, а на следующий день Чаталджу. В. В. Верещагин, находившийся в отряде Струкова, вспоминал:

«…мы тем временем передвинулись к Чаталдже, где стало понятным старание турок задержать нас возможно дольше и дальше от этих мест: на линии фортов, составлявших знаменитые чекмеджинские укрепления, прикрывавшие Константинополь с сухого пути, деятельно работали; на некоторых холмах даже и земляные работы были не готовы; другие же смотрели грозно издали, но на них не было еще орудий. Видимо, турки… поздно взялись за оборону подступов к столице…»[1054]

Возвращаясь из Чорлу в Адрианополь, Верещагин заметил, как уже за тронувшимся поездом рванулся болгарин и, размахивая каким-то письмом, кричал: «Князь, князь, Адрианополь, Рейс!..» Василий Васильевич знал германского посла в Константинополе князя Рейса и, подумав о важности послания, велел остановить поезд. В Адрианополе Верещагин направился в штаб армии и передал письмо прибывшему туда Игнатьеву. Послание действительно оказалось очень важным: Рейс сообщал великому князю, что английские броненосцы вошли в Дарданеллы[1055]. Заканчивался январь 1878 года…

Получив телеграмму Лайарда о занятии русскими Чаталджи и оставлении турками линий Чекмедже, Дерби на следующий день, 26 января (7 февраля), переправил ее Лофтусу в Петербург, сопроводив следующими указаниями:

«Сообщите содержание упомянутого князю Горчакову и твердо заявите, что правительство ее величества не может относиться к указанным действиям иначе, нежели подготовке к скорой оккупации Константинополя, для которой не существует реальной военной необходимости… Вы напомните российскому правительству о гарантиях, данных императором полковнику Уэлсли, которые были зафиксированы в меморандуме этого офицера, одобренном его величеством».

И далее Дерби воспроизвел основные положения этого меморандума[1056].

В тот же день Лофтус ответил Дерби:

«Граф Шувалов проинструктирован заверить вашу светлость, что русские войска не осуществляют наступательных действий с момента подписания перемирия. Я получил такие же уверения. Я узнал, что срок перемирия не зафиксирован, но сами условия перемирия здесь еще не известны»[1057].

А вот это любопытно. Прошла неделя с момента подписания перемирия, а его условия еще не известны Лофтусу, более того, по его словам, они не известны в Петербурге и уж тем более не ведомы Лондону. Хотя нет, 23 января (4 февраля) Лофтус передал Дерби содержание телеграммы главнокомандующего государю от 19 (31) января:

«Великий князь Николай телеграфировал следующее с пометкой: Адрианополь, Четверг, Январь 31: “Порта приняла условия мира, и протокол только что подписан мной и турецкими уполномоченными. Перемирие заключено и подписано. Приказ о приостановке военных действий отправлен во все отряды и на Кавказ. Все дунайские крепости и Эрзерум эвакуируются”»[1058].

Все было изложено точно. Правда, в перечне эвакуируемых турками пунктов Лофтус упустил Разград, да это никого в Лондоне и не интересовало. Основное внимание было сосредоточено на том, как по условиям перемирия русские войска позиционируются в отношении Константинополя и проливов. А вот здесь донесение Лофтуса хранило молчание. Иначе и быть не могло, так как подробный отчет о подписанных 19 (31) января основаниях мира и условиях перемирия великий князь отправил императору только 22 января (3 февраля) с нарочным, поручиком Рыдзевским.

Но то, что не было известно Петербургу и Лондону, было-таки известно Одессе. 27 января (8 февраля) английский генеральный консул в Одессе Стенли телеграфировал Дерби:

«Условия перемирия стали здесь известны еще 6 дней назад. Они были получены от великого князя Николая 21 января и напечатаны в тот же вечер. Я не телеграфировал их вашей светлости, так как думал, что они, конечно же, известны в Петербурге и переданы в Лондон»[1059].

Но в Петербурге подробные условия перемирия были опубликованы только 28 января (9 февраля).

Получается, что в течение целых восьми дней телеграммы Лайарда были для Лондона единственным источником, по которому можно было составить представление об условиях перемирия в отношении Константинополя, Галлиполи и проливов. Поэтому в британской столице возобладали представления, что «перемирие заключено», «военные действия приостановлены», а русские войска продолжают вытеснять турок с последнего оборонительного рубежа на пути к Константинополю.

Но вряд ли стоит «вешать всех собак» на Лайарда, будто бы он сознательно нагнетал напряженность, извращая информацию. Подобные обвинения в адрес английского посла будут оправданы, если он, отправляя свои тревожные телеграммы 21–25 января (2–6 февраля), знал все условия перемирия, но отказывался их учитывать при оценке происходящих событий. Однако похоже, Лайард этого не знал. «Таймс», со ссылкой на сообщение из Перы (европейской части Константинополя) от 3 (15) февраля, писала, что впервые британский посол узнал об условиях перемирия 25 января (6 февраля)[1060]. Именно в этот день в Константинополь из Адрианополя явились турецкие представители, доставившие официальный текст соглашения о перемирии. Они «преодолели 30 миль за 4 дня», и неудивительно, что такой «оперативностью» способствовали нарастанию непонимания, подозрений и домыслов[1061]. А вот после 25 января (6 февраля) телеграммы Лайарда свидетельствуют уже о его знании полного текста соглашения о перемирии. Так, 26 января (8 февраля) посол направил Дерби ответ на его запрос:

«Исходя из вашей вчерашней телеграммы с вопросом об оккупации русскими линий Чаталджи, я имею честь подтвердить, что русские оккупировали Чаталджу и настояли на отводе турецких войск за линии Чекмедже. Орудия в основном удалены, но сама линия является нейтральной зоной (курсив мой. — И.К.) и не была занята русскими»[1062]. Как видим, коррекция телеграмм существенна: если сначала из них следовало, что русские, заставив турок очистить рубеж Деркос — Беюк-Чекмедже, готовы занять его сами, то теперь — это нейтральная зона, не занятая войсками обеих сторон.

Утром 27 января (8 февраля) Дерби получил официальный текст оснований мира, переданный Лофтусом по телеграфу из Петербурга. Картина требований российского императора к поверженной Порте приобретала законченный вид. Вот на таком информационном фоне лондонским правительством и было принято решение, на несколько месяцев приковавшее к себе внимание всей Европы и обнажившее новые возможности развития балканской ситуации.

27 января (8 февраля) в 14.00 на Даунинг-стрит собрался кабинет. Обсуждение основной темы было кратким. «Все придерживались того мнения, — записал в своем дневнике Дерби, — что не будет большим риском послать часть флота к Константинополю; война заканчивалась и было вполне допустимым позволить себе некоторые нарушения» (в режиме проливов. — И.К.). Вызвал обсуждение лишь вопрос о количестве кораблей. Сошлись «на двух больших и двух маленьких»[1063]. Затем в Безикскую бухту полетела телеграмма с приказом Хорнби вновь направить броненосцы к Константинополю.

После заседания правительства Дерби выступил с заявлением в палате лордов. Он сделал акцент на оправдании опасений Лайарда: оставление турками последней оборонительной линии на пути к столице приведет к тому, что «русские смогут войти в Константинополь когда пожелают». И далее прозвучал вывод:

«…страх перед русской оккупацией привел к нарастанию хаоса, и в этих условиях было вполне благоразумным послать часть флота к Константинополю с целью защиты, в случае необходимости, британских подданных. Делая этот шаг, правительство стремилось избежать всех угрожающих проявлений и поэтому сообщило о своих намерениях нейтральным державам, приглашая их совершить аналогичные действия»[1064].

Лорд Гренвилл спросил Дерби: получило ли правительство разрешение султана на проход эскадры через Дарданеллы? Последовавший ответ не отличался определенностью: «некоторое время назад мы запрашивали фирман султана на проход нашего флота», однако в настоящее время «по известным обстоятельствам» он недействителен. В то же время Порта, по словам Дерби, заверила лондонский кабинет, что с ее стороны будут даны необходимые распоряжения комендантам дарданелльских фортов, с целью предотвратить возможные инциденты в будущем. После обсуждения заявления Дерби палата лордов одобрила действия правительства 204 голосами против 124[1065].

В то время, когда Дерби выступал в палате лордов, адмирал Хорнби уже получил приказ пройти Дарданеллы. На следующий день, 28 января (9 февраля), шесть броненосцев снялись с якоря в Безикской бухте и двинулись в указанном направлении.

Проблем с телеграфом у англичан было не меньше, чем у русских: связь с Константинополем осуществлялась через Бомбей[1066]. Поэтому британское посольство в турецкой столице узнало о выступлении флота, когда тот был уже у Дарданелл. Лайард немедленно отправился во дворец султана, но было уже поздно. К своему удивлению, адмирал Хорнби обнаружил, что комендант форта Султанай не получил приказа, разрешающего британской эскадре пройти пролив. Хорнби обратился к Лайарду, который запросил Лондон о дальнейших инструкциях. Как писал корреспондент «Таймс», «британское правительство, кажется, предполагало, что флот может пройти, как это он уже делал ранее», ведь турки заверили, что проблем не будет — комендантов фортов проинструктируют. Не проинструктировали…

Между тем известие о новом появлении британской эскадры в Дарданеллах вызвало в Константинополе взрыв радостного возбуждения в надежде на то, что ее приход избавит столицу от русского вторжения. Особенно это проявилось 29 января (10 февраля), «воскресным утром, когда население высыпало смотреть на прибывающий флот». Но флот так и не появился. «…Англичане, — писал корреспондент “Таймс”, — оказались в болезненно нелепом положении, когда было объявлено, что флот возвращается…» Английский адмирал не стал дожидаться разрешения на проход и тем более рисковать, делая резкие заявления, — он отдал приказ повернуть броненосцы назад, в Безикскую бухту.

В течение воскресенья и понедельника Лайард тщетно пытался получить необходимый для прохода эскадры фирман, а во вторник, 31 января (12 февраля), около полудня пришла телеграмма Дерби, разрешавшая эскадре проигнорировать дозволение султана, пройти Дарданеллы и направиться к Константинополю. «Этот приказ, — писал корреспондент “Таймс”, — сделал ситуацию крайне тревожной, так как Порта под давлением России решила открыть огонь по судам…» Имея под стенами своей столицы русских, турки одновременно готовы были открыть огонь по английским броненосцам в Дарданеллах? Поверить в это было невозможно. Тяжесть понесенных поражений не могла настолько лишить их рассудка.

Было около полуночи, когда под давлением Лайарда и стараниями морского министра Саида-паши было принято решение: фирмана не выдавать, проходу эскадры не препятствовать, но выразить по этому поводу протест[1067]. Вот так! Восток — дело тонкое…

Р. Солсбери, ставший ко времени описываемых событий твердым сторонником премьер-министра, заметил: «Если после всего происшедшего флот еще раз вернется в Безикский залив, наше положение станет смехотворным»[1068]. Но подобной перспективы удалось избежать.

31 января (12 февраля), выступая в палате лордов, Дерби выразил твердую уверенность, что когда лорды «соберутся через 48 часов, мы сможем утверждать, что цель, провозглашенная несколько дней назад, достигнута, и наши суда уже у Константинополя»[1069].

1 (13) февраля шесть броненосцев королевского флота вместе с «двумя деревянными судами»[1070] вошли в Дарданеллы. Погода была отвратительная: шквалистый ветер с мокрым снегом дул с востока. Комендант форта Чанак вручил представителю адмирала Хорнби письменный протест, но просил передать ему, что «из соображений гуманности он воздержится от открытия огня». Пройдя узкую часть пролива, флагман адмирала броненосец «Alexandra» сел на мель. Что и говорить, в это время он представлял собой шикарную мишень для тяжелых крупповских орудий дарданельских фортов. Вызволять «Александру» направился «Султан». На следующий день броненосцы «Agincout» и «Swiftsure» Хорнби оставил у Галлиполи стеречь Дарданеллы и своим грозным видом отбивать желание установить мины и запереть эскадру в Мраморном море. Судно «Salamis» было послано в Константинополь для установления связи с Лайардом. И только затем броненосцы «Alexandra», «Sultan», «Temeraire» и «Achilles» малым ходом двинулись вперед и 3 (15) февраля бросили якоря у острова Принкино, в архипелаге Принцевых островов, в 20 км от входа в Босфорский пролив. Броненосцы «Raleigh», «Hotspur» и «Ruby» остались в Безикской бухте. Ожидалось, что к эскадре присоединится находившийся у Мальты броненосец «Devastation»[1071].

Если теперь многим в Европе становилось не до смеха, то в турецкой столице кто-то весьма остроумно обобщил эволюции эскадры Хорнби, прикрепив к стене британского посольства объявление: «Между Безикой и Константинополем утерян флот. Нашедшему будет выдано вознаграждение»[1072].

1 (13) февраля Дерби поспешил направить в Петербург депешу, в которой выразил «искреннюю надежду правительства ее величества на то, что российское правительство не предпримет каких-либо передвижений войск в направлении Галлиполи, так как это угрожало бы коммуникациям английского флота»[1073]. Это было мило: мы, в нарушение международно признанного режима проливов, пройдем к Константинополю с целью сдерживать вашу армию, а вы при этом не смейте нам мешать, перекрывая обратный путь. Такой самонадеянной дерзости петербургским политикам стоило бы и поучиться.

Итак, отряд английских броненосцев стал курсировать вблизи Константинополя. Тем временем в Лондоне палата общин подавляющим большинством — 295 голосов против 96 — одобрила выделение правительству 6-миллионного кредита на вооружения. Чтобы представить, много это или мало, достаточно взглянуть на совокупный военный бюджет Великобритании, запланированный на 1878 г. в сумме 27 090 750 фунтов стерлингов. Расходные статьи выглядели следующим образом:

— армия — 14607 445 ф. с.;

— вооруженные силы в Индии — 1 000 000 ф. с.;

— армейские закупки — 504 720 ф. с.;

— флот — 10978 592 ф. с.[1074].

Кредит, приближавшийся к половине всех годовых расходов на британскую армию, безусловно, представлял огромную сумму. Правда, его выделение было оговорено одним условием: если кредит не будет потрачен до 19 февраля (31 марта), то он вернется в казначейство[1075]. Возвращать не пришлось. Как следовало из доклада канцлера казначейства в палате общин, на начало апреля из 6 000 000 ф. с., было израсходовано 3 500 000 ф. с. Военные расходы, «включая одобренный кредит, составляли дефицит в размере 2 640 197 ф. с.». Общий же дефицит бюджета страны, запланированный на 1878 г., составлял 4 307 000 ф. с. Но, как отмечал еженедельник «Экономист», «дефицит… не просто был отложен, а практически игнорировался»[1076]. Покрывать его увеличение предполагалось, как обычно, выпуском казначейских обязательств (бондов).

Англия не только «расшевелилась», как об этом думал премьер, но и напряглась в предчувствии грозных событий. Все взоры были устремлены к Константинополю.

27 января (8 февраля) Лофтус явился к Горчакову и, выполняя указание Дерби, заявил князю: занятие Чаталджи не может оцениваться иначе как подготовка к захвату Константинополя, что противоречит обещаниям, данным императором Александром[1077].

В тот же день Горчаков прочитал тревожное донесение Шувалова: «Прекращение военных действий… вызвало лишь еще большее раздражение, и за последнюю неделю вражда к России развилась до невероятной и прямо безумной степени»[1078]. Искры высокого политического напряжения засверкали и в Петербурге, и в Лондоне. Тем не менее…

Листая электронный архив «Таймс» за январь — февраль 1878 г., в номере от 31 января (12 февраля), полном тревожных сообщений о продвижении русских к Константинополю и военных приготовлениях английского правительства, я наткнулся на объявление: «Фонд помощи русским больным и раненым» (президент — герцог Вестминстер) собирает пожертвования. Признаться, в первые минуты я не поверил своим глазам…

28 января (9 февраля) в восьмом часу вечера Горчаков и Милютин были повторно приглашены в Зимний дворец к императору. Последние события наводили только на одну мысль: произошло что-то очень важное. Александр II находился «в крайне возбужденном состоянии». Поступило официальное заявление лондонского кабинета о направлении части средиземноморской эскадры к Константинополю с целью защиты британских подданных. По словам Милютина, император назвал этот акт «пощечиной нам» и «с горячностью говорил… что честь России ставит ему в обязанность принять решительную меру — ввести наши войска в Константинополь (курсив мой. — И.К.)». Канцлер и военный министр попытались остудить решимость императора, «опасаясь испортить дело излишней поспешностью». Однако император был непреклонен и заявил, «что принимает на одного себя всю ответственность» «перед богом и народом»[1079]. И тут же перешел от слов к делу, попросив Милютина записать телеграмму Николаю Николаевичу.

Возмущение императора было понятно. То, что он предчувствовал, то и сбывалось, и ему начинало казаться, что англичане его просто одурачили.

Горчаков был более сдержан. 3 (15) февраля он телеграфировал Шувалову в Лондон: «Опыт учит нас, что слабость континента подстегивает наглость Англии»[1080]. Что-то этот «опыт» слишком долго осваивался. Фразу Горчакова еще можно было бы понять в феврале 1876 г., но на дворе стоял февраль 1878-го! И при чем тут «слабость континента», когда Горчаков сам способствовал росту напряженности в отношениях с Веной и Берлином. Вот уж о чем стоило говорить, так это не о «слабости континента», а о слабости главы российского внешнеполитического ведомства.

Ну, а что Шувалов? Узнав о решении английского правительства послать флот в проливы, 27 января (8 февраля) он отправился к Дерби и «нашел министра иностранных дел очень озабоченным и мрачным»[1081]. Шувалов попытался отговорить его от заявления в палате лордов. Однако попытка провалилась: приказ о посылке флота был уже отдан, и выступление Дерби состоялось. Соответствующее заявление в палате общин сделал Норткот. В тот же день Шувалов двумя телеграммами проинформировал Горчакова о случившемся. «Я предупредил Дерби, — писал Шувалов, — что в этом случае (отправка флота в Мраморное море. — И.К.) мы будем считать себя свободными от всех заверений, данных нами относительно Галлиполи и Константинополя»[1082].

На следующий день Дерби просил Шувалова повторить Горчакову мирные заверения, ранее высказанные Лофтусом. По мнению госсекретаря, посылка флота — не более чем средство защиты британских подданных.

Однако Шувалов категорически отказался это делать, считая, что не может вводить в заблуждение канцлера «после того, что говорилось другими министрами в парламенте и особенно вне его»[1083]. Невиданное дело! Еще две недели назад Шувалов спешно передавал Горчакову мирные заверения лондонского кабинета и, по сути, представлял их доказательствами сговорчивости англичан. А теперь? Похоже, Петр Андреевич был крайне раздражен действиями британского правительства. А тут еще и визит в Лондон эрцгерцога Альбрехта. С какой целью? Продолжение антироссийского сближения Лондона и Вены? На сей раз, как представлялось Шувалову, ему все открылось в истинном свете. Налицо, писал Татищев, было «желание Англии предупредить русских в Дарданеллах, в Константинополе и на Босфоре и с этими залогами в руках явиться на конференцию (курсив мой. — И.К.), приглашение участвовать в которой, сделанное графом Андраши, сент-джеймский кабинет поспешил принять»[1084].

И Шувалов воспылал решимостью. 28 января (9 февраля) в телеграммах Горчакову он советовал «выказать известную энергию», заявив лондонскому кабинету, что его последние действия «освобождают нас от прежних обещаний». Впрочем, на следующий день в его телеграммах появилось одно условие — «если Англия высадит хотя бы одного человека (курсив мой. — И.К.), мы будем вынуждены вступить в Константинополь наравне с ними»[1085].

Позднее, в августе 1880 г., находясь под огнем критики за якобы неверные советы в отношении занятия Константинополя зимой 1878 г. и уступчивую позицию на Берлинском конгрессе, Шувалов составил записку, в которой представил собственную версию тех событий. «Если мы не вступили в Константинополь, — писал он, — то только потому, что главнокомандующий не решился на это и даже не верил в возможность подобного шага»[1086]. В отношении себя Шувалов утверждал, что он советовал занять Константинополь. При этом он ссылался на свои беседы с Дерби и телеграммы Горчакову.

Согласно дневнику Дерби, 30 января (11 февраля) он услышал от встревоженного Шувалова, что «его правительство разослало во все европейские столицы телеграмму с уведомлением, что Россия считает необходимым и целесообразным оккупировать Константинополь»[1087]. Строго говоря, ничего такого в Петербурге не предпринимали, и, похоже, Шувалов, сгущая тона решимости своего правительства, попытался этим надавить на Дерби.

В ответ, по словам Шувалова, Дерби заявил ему, что «если русская армия, войдя в Константинополь (курсив мой. — И.К.), двинется в то же время и на Галлиполи, то это будет равносильно разрыву, а со стороны Англии вызовет объявление войны»[1088]. «Эти слова меня обрадовали, — писал позднее Шувалов, — они оправдали мои предположения. Мы могли, следовательно, войти в Константинополь, не навязывая себе войны с Англией».

1 (13) февраля полученные Шуваловым телеграммы, по словам Дерби, уточнили ситуацию: «русские намерены частью своих сил временно занять Константинополь с той же целью, что и посланный к нему британский флот»[1089]. И в этот же день Шувалов направил телеграмму Горчакову, в которой логика наиболее вероятных действий британского кабинета была представлена так: «Находясь перед Константинополем, они не могут сохранять свою прежнюю позицию запрета нашим войскам вступить в Константинополь, и поэтому английские министры запрещают нам войти в Галлиполи»[1090]. Вот это Шувалов и назвал своим советом занять Константинополь. И, думается, с такой оценкой можно согласиться. Совет Шувалова был адекватен ситуации, которая явно благоприятствовала вступлению русских войск в Константинополь.

Несмотря на то что 27 января (8 февраля) английское правительство, оповестив кабинеты великих держав о своем решении направить боевую эскадру к Константинополю, пригласило их присоединиться к морской демонстрации Лондона, уже первый полученный ответ явно не внушал оптимизма. Французское правительство заявило, что, прежде чем принять решение о посылке кораблей к Дарданеллам, оно хотело бы «более подробно ознакомиться с положением дел»[1091]. А «положение дел» для Парижа было весьма тревожным. Уже сам факт начала войны России с Турцией вызвал опасения, что отвлечением внимания европейских держав на Восток воспользуется Германия для нового удара по Франции. Корреспонденция, поступавшая в Форин офис из Парижа, убеждала в этом членов британского кабинета[1092]. Французское правительство также очень нервничало по поводу упорно циркулировавших слухов о предстоящем английском вторжении в Египет, что никак не способствовало складыванию англо-французского альянса по турецким делам, даже несмотря на всю «дружественность», по замечанию Дерби, французских заявлений в адрес Лондона[1093]. А что должны были думать в Париже, когда находившийся там в начале марта 1878 г. принц Уэльский открыто «говорил всем, что Англия должна воспользоваться ситуацией и захватить Египет». Узнав эту «плохую новость» от лорда Гренвилла, Дерби записал в своем дневнике: «Бисмарк вложил эту идею ему в голову, но сейчас она может быть даже полезна, так как отведет от намерений воевать с Россией. Тем не менее Париж — это не то место, где об этом следовало бы говорить»[1094].

Сообщения же из Берлина, поступившие к началу февраля, убеждали Дерби, что «Бисмарк продавливает сдержанность в отношении России» и ему «не нравится идея совместных действий Англии и Австрии»[1095].

Особенно показательными оказались итоги первой, после ввода эскадры Хорнби в проливы, встречи Бисмарка с Расселом. 6 (18) февраля германский канцлер заявил британскому послу, что, несмотря на желание Андраши присоединиться к антироссийским усилиям Англии на Балканах, «вызывает огромные сомнения, чтобы за ним последовал император». По мнению Бисмарка, «Австрия к войне не готова», в России же «война с Англией популярна». «Очевидно, — рассуждал Дерби, — что его очень прельщает такая перспектива (войны России с Англией. — И.К.), и он не будет делать ничего для сохранения мира»[1096]. Но эта фраза Дерби имела еще одно четкое понимание: в текущем противостоянии России надежд на Германию у Англии не было никаких.

Что же касалось Андраши, то, набивая себе цену перед Лондоном, он даже не желал обсуждать отправку австрийских кораблей в проливы, но всячески подталкивал к этому Дизраэли.

Оставалась Италия… «Но Италия, — как заметил Дерби, — парализована сменой правительства»[1097]. В этих условиях Рим вполне мог и не услышать призыва Лондона к морской демонстрации у Константинополя, ссылаясь на отсутствие единства европейских кабинетов в этом вопросе. Итог не радовал — действовать Лондону приходилось в одиночестве.

После того как 2 (14) февраля телеграмма о проходе Дарданелл эскадрой Хорнби достигла британской столицы, кабинет ее величества снова окунулся в споры о дальнейших действиях. Дерби писал, что в этот день на заседании правительства одни его члены предлагали захватить какой-нибудь остров в качестве «материальной гарантии», «другие высказывались за военную оккупацию нейтральными державами Дарданелл и Босфора, хотя еще ни одна из них не заявила ни малейшего желания принять в этом участие», Норткот «более разумно советовал» стремиться к взаимопониманию с Россией, но при этом не допускать закрытия морского пути в Черное море, Биконсфилд же «вел себя самодовольно». В итоге напряженных споров не прошел ни один вариант. «Мы решили, — писал Дерби, — купить три или четыре турецких броненосца, если, конечно, Порта согласится их нам продать, в чем я сомневался»[1098]. Такое решение было продиктовано опасениями, что русские или захватят, или заставят передать себе турецкие броненосцы, и тогда свое сухопутное доминирование в зоне черноморских проливов они укрепят значительными военно-морскими возможностями.

В то время миротворческая парочка Дерби — Норткот была весьма активна. В беседах с Шуваловым Дерби пытался нащупать основу компромисса и предотвратить разрастание англо-русского конфликта на Балканах. В палате общин Норткот заявлял, что «переговоры между Англией и Россией должны привести к компромиссу». Судя по сообщениям «Таймс», все это даже позволило некоторым британским обозревателям предположить, что переговоры между Англией и Россией в основном повернулись к вопросу проливов, в то время как в отношении русской оккупации Константинополя «молчаливое понимание» уже было достигнуто[1099]. Здесь явно звучал намек на то, что если Россия не тронет Дарданелл и гарантирует их Англии, то последняя закроет глаза на русскую оккупацию Константинополя и Босфора. В правительстве и политической элите Лондона были те, кто принял бы такую комбинацию. Но к их числу явно не относились два решающих персонажа — премьер-министр и королева.

Так как же совет Шувалова «занять Константинополь» понял Горчаков? Ответ содержался в телеграмме канцлера от 3 (15) февраля:

«Ввиду того, что английская эскадра прошла Дарданеллы, несмотря на протесты Порты, временное вступление наших войск в Константинополь неизбежно» (курсив мой. — ИК.)[1100]

И обратим внимание, никаких условностей. Если сравнить это с тем, как вечером 28 января (9 февраля) Горчаков вместе с Милютиным возражал против решительного намерения Александра II «ввести наши войска в Константинополь», то можно предположить, что Шувалов был прав и текст его телеграммы от 1 (13) февраля канцлер понял правильно — как совет занять Константинополь.