Россия — Англия: мирные заверения и лед недоверия

21 октября (2 ноября) Александр II в Ливадии принял английского посла А. Лофтуса. История — дама ироничная. Осенью 1876 г. она выстроила ту же мизансцену и в очень схожих декорациях. Да, да, я имею в виду Восточный кризис 1852–1853 гг. и не менее знаменитую январскую 1853 г. беседу Николая I с английским послом Гамильтоном Сеймуром. Судите сами. Персонажи: в России — жаждущие донести свои идеи российские императоры и настороженные английские послы; в Константинополе — полные решимости российские послы — надменный Меншиков с резкими заявлениями[589] и уверенный в себе Игнатьев с сообщением, по сути, той же тональности. Декорации: растущая напряженность в русско-турецких отношениях и озабоченная активностью России Европа, прежде всего Англия. Вот только ирония в том, что персонажи и формы дипломатического спектакля вроде бы те же, а драматургия — совсем иная. Если в январе 1853 г. Николай Павлович, разговаривая с послом Сеймуром, предлагал британскому правительству договориться о дележе османского наследства, то в октябре 1876 г. его сын император Александр в беседе с послом Лофтусом делал все возможное, чтобы отвести от себя и России подозрения в подобных намерениях.

Александр Николаевич подробно и много говорил о последовательных миролюбивых шагах России в Восточном вопросе, ее единственном желании добиться улучшения положения балканских христиан в тесном взаимодействии и согласии с европейскими державами без ущемления территориальной целостности Оттоманской империи. Добавил он, тем не менее, и решительных нот. Отказ Порты принять согласованный план держав по проекту реформ — это откровенная пощечина. Если Европа и впредь будет сносить подобное, то Россия этого делать не намерена. Тогда ей придется действовать в одиночку. Но это крайняя и столь же нежелательная мера. Сейчас главное, говорил Александр II послу, поскорее собрать конференцию в Константинополе и выработать окончательные условия мира на базе английских предложений.

В Англии по-прежнему упорно продолжают подозревать Россию в захватнических замыслах — это, говорил царь, достойно крайнего сожаления. Более того, «России приписывают намерение завоевать Индию и овладеть Константинополем». «Может ли быть что-либо нелепее этого? — обращался он к послу. — Первое предположение совершенно невозможно; что же касается до второго, то я снова повторяю, что это чуждо моим желаниям и намерениям»[590]. И далее он развил уже знакомую нам идею «болгарского залога», кстати, внешне опять-таки очень схожую с «залогом» дунайских княжеств, которую в период Восточного кризиса середины века столь неудачно пытался разыграть его отец — император Николай I.

Содержание беседы лорд Лофтус точно передал в Лондон, особо подчеркнув, что российский император «поручился честным словом», что «не имеет намерения приобрести Константинополь».

В ответ лорд Дерби телеграфировал послу, что «уверения Его Величества приняты были английским кабинетом с величайшим удовольствием»[591].

А после аудиенции за обедом Александр II сообщил Лофтусу о полном принятии турками российского ультиматума. Император торжествовал. Вот видите, как бы говорил он английскому послу, немного решимости, и турок не так уж трудно убедить. Но мы уже знаем, как все обстояло на самом деле.

Стремясь не упустить инициативу, британская дипломатическая машина заработала на полных парах. Уже 22 октября (3 ноября) 1876 г. Форин офис разослал всем великим державам программу будущей конференции. В ней, наряду с ранее заявленным, содержались два важных положения: во-первых, все державы будут уважать независимость и территориальную целостность Оттоманской империи; а во-вторых, ни одна из них не станет добиваться для себя территориальных или иных уступок со стороны Порты. Последнее положение английская сторона предполагала оформить в своеобразный протокол «бескорыстия».

У Горчакова вызвал возражение только пункт о территориальной целостности Порты. Он не отвергал его в принципе, но в контексте задач предстоящей конференции считал неуместным. После стольких безуспешных попыток как еще можно повлиять на турок, не заняв на время (в качестве залога) часть их территории, Боснию или Болгарию? При этом Россия, заявил ее канцлер, согласна выступить в качестве уполномоченного Европы. И уже в который раз Горчаков слал Шувалову в Лондон пространные депеши с изложением аргументов миролюбия и бескорыстия российского правительства, которые, как он надеялся, должны были растопить лед английского недоверия. Но все было тщетно.

Глава внешнеполитического ведомства Соединенного Королевства лорд Дерби считался в кабинете Дизраэли недостаточно твердым по отношению к России. А российский ультиматум Порте и впрямь наделал много шума на берегах Альбиона. В этих условиях дипломатическую активность Форин офиса Дизраэли решил подкрепить собственными заявлениями, не менее серьезными, чем ультиматум российского императора.

28 октября (9 ноября) 1876 г., когда царская семья прибыла в Москву из Ливадии, лорд Биконсфилд ответил Александру II в своей речи на традиционном банкете лондонского лорд-мэра. И на сей раз бомба взорвалась на берегах Темзы. С присущей ему страстностью и литературной напыщенностью, Дизраэли говорил об усилиях Англии по поддержанию мира в Европе. Но то, как он это говорил, отражало его «несомненное раздражение»[592].

Независимость и территориальную целостность Турции он оценивал как одну из основ этого мира. Поэтому, по словам премьера, мир будет нарушен, если допустить занятие какой-либо турецкой провинции иностранными войсками. Так решать проблемы христианских подданных султана недопустимо. Дизраэли весьма иронично отозвался о российском ультиматуме, заявив, «что предъявление его походило на вчинение иска после того, как сумма его уже выплачена полностью». Главная заслуга в установлении перемирия принадлежит Англии. А прочного мира владычица морей будет добиваться на предстоящей конференции и будет делать это «без войны и даже без воззваний к войне», на основе уважения суверенитета Оттоманской империи. Пафоса, как обычно, в речи британского премьера было предостаточно:

«Мир составляет сущность политики Англии, но если Англия хочет мира, то ни одна держава лучше ее не приготовлена к войне, и если Англия решится на войну, то только за правое дело и, конечно, не прекратит ее, пока право не восторжествует»[593].

Все встают. Зал скандирует стоя.

Это очень походило на боевые заклинания лорда Пальмерстона времен Крымской войны. Воинственность Дизраэли, доносил из Константинополя Игнатьев, произвела «огромную сенсацию». В конце ноября — начале декабря 1876 г. он писал Горчакову, что после этой «примечательной демонстрации» Биконсфилда в турецкой столице больше никто «не верит в возможность удовлетворительного результата конференции»[594].

В России первые лица государства старались пока столь категорично не высказываться. Однако они все чаще именно так думали.

29 октября (10 ноября) в Кремлевском дворце Александр II принимал дворянское собрание и городское общество Москвы. Именно здесь российский император ответил на заносчивый вызов английского премьера. Он заявил: если мирная конференция сорвется, то он твердо намерен действовать самостоятельно и уверен, что «вся Россия отзовется на его призыв»[595].

Все встают. Зал рукоплещет. Для вдумчивого наблюдателя, хотя бы немного знакомого с историей XIX в., было ясно: когда в столицах Англии и России произносятся подобные речи — это верный предвестник скорой войны.

1 (13) ноября 1876 г. правительство Российской империи решилось официально оповестить Европу, что оно переходит от слов к делу. В этот день циркуляром к российским дипломатическим представителям Горчаков уведомил европейские правительства о мобилизации части русской армии. От этого известия встрепенулась вся Европа, а более всех Лондон. Желая смягчить подобный эффект, Горчаков еще в циркуляре заявил, что «Государь Император не желает войны и сделает все возможное для избежания ее»[596]. Далее же в Лондон полетели все те же миролюбивые депеши канцлера, адресованные британскому правительству.

Но, как отметил еще С. С. Татищев, чем больше Горчаков распространялся «об исключительно человеколюбивом и благородном направлении» российской политики, «о совершенном ее бескорыстии, тем сильнее возбуждал опасения в существовании тайных замыслов, в намерении воспользоваться восточным кризисом для того, чтобы разрушить Оттоманскую империю и на развалинах ее основать преобладание России на европейском Востоке»[597].

Опасения этих тайных замыслов явно подхлестывали воображение английского премьер-министра. 16 (28) ноября на заседании кабинета Биконсфилд заявил, что «он хотел бы купить порт на Черном море», чтобы превратить его в подобие Мальты или Гибралтара и тем самым пресечь угрозу России господству Англии в Средиземноморье. Спустя несколько недель госсекретарь по делам колоний лорд Карнарвон так прокомментировал заявления своего премьера:

«Его ум полон странных проектов, и если бы он был десятью годами моложе, то он, наверное, подверг бы кабинет расколу, лишь бы их осуществить»[598].

Залихватские высказывания Биконсфилд а Сетон-Уотсон справедливо называл «фантазиями». Английский историк полагал, что если бы премьер-министр смог заглянуть в секретную переписку Горчакова с Шуваловым, то он бы убедился, насколько планы русских были скромнее его бурных фантазий[599].

Поздней осенью 1876 г. российское правительство не пошло по пути войны, а сделало свою последнюю мирную ставку — на конференцию представителей великих держав в Константинополе. Официально предложение об этой конференции внес Дерби. Это был как бы совместный плод англо-российских консультаций. Лондон и Петербург формально поддержали и в других столицах. Хотя, напомню, Андраши не видел в конференции никакого смысла, а Бисмарк проявлял очевидное равнодушие. Что же касается Турции, то она согласилась на нее лишь под давлением Англии и притом с такими оговорками, что уже наперед нетрудно было предугадать: те цели, которые инициаторы официально ставили перед конференцией, достигнуты не будут. Для такого вывода оснований было предостаточно. Большинство дипломатов великих держав мало верило в успех конференции. Тем не менее в европейских столицах, и прежде всего в Петербурге, решили: конференции быть. У дипломатии своя логика, точнее — их всегда несколько.

И здесь нам важно уяснить позицию Германии — этой новой, могучей силы, своим появлением сломавшей традиционное политическое равновесие в Европе. Именно от отношения к этой позиции во многом зависел выбор России.

Горчаковская идея-фикс «европейского концерта» в качестве доминанты российской внешней политики явно изживала себя. И «Союз трех императоров» уже возвещал об этом. Но надо было определяться дальше: какие собственные цели и в какой международной конфигурации будет преследовать Россия в той Европе, которая начала формироваться после 1871 г. Здесь открывались не только новые проблемы, но и новые, весьма заманчивые возможности. И первым крупным актом выявления этих новаций можно смело назвать Балканский кризис и последовавшую русско-турецкую войну.