Мы так не договаривались…
Ответное письмо императора Франца-Иосифа от 26 декабря (7 января) было доставлено в российскую столицу только накануне нового года. В связи с этим 31 декабря (12 января) Горчаков докладывал свои соображения императору. На докладе присутствовал Милютин, и вот как он это описывал:
«В этом ответе (Франца-Иосифа. — И.К.) явно проглядывает неудовольствие венского кабинета, которому прискорбно отказаться от той добычи, на которую он рассчитывал в случае распадения Турецкой империи. Теряя ныне надежду на присоединение Боснии и Герцеговины, Австрия протестует против нашего желания возвратить утраченную часть Бессарабии… Ответ этот произвел крайне неприятное впечатление на государя, который сделал на письме надпись: “Je suis outr?”… “c’est detestable” (“я возмущен”… “это отвратительно”)»[919]. Граф Дмитрий Алексеевич был не точен. Это не венский кабинет «прискорбно отказывался» от Боснии и Герцеговины, а российский император отказывал ему в этой добыче, являвшейся ранее согласованной платой за нейтралитет Австро-Венгрии и ее «дипломатическую поддержку» в русско-турецкой войне[920].
Согласно текстам двух Будапештских конвенций от 3 (15) января 1877 г., австро-венгерская аннексия Боснии и Герцеговины рассматривалась обеими сторонами в качестве тех территориальных изменений на Балканах, «которые могли бы явиться результатом войны или распадения Оттоманской империи (выделено курсивом и подчеркнуто мной. — И.К.)»[921]. Позднее, явно на волне усиления антиавстрийских настроений, Игнатьев в своих воспоминаниях исказил положения конвенций, утверждая, что они предполагали «пустить» Австро-Венгрию «в Боснию и часть Герцеговины лишь в случае распадения Оттоманской империи и взятия Константинополя»[922].
Уяснив российскую позицию, в Вене подготовили ответ: раз вы отказываете нам в Боснии и Герцеговине, то мы в свою очередь тоже откажем вам. Правда, это не относилось к Бессарабии, как на то указывал Милютин. Против ее возвращения в состав Российской империи Франц-Иосиф прямо не высказывался. Соглашался он и на автономию Болгарии, оставляя, однако, открытым вопрос о ее конкретном облике. Но вот что император Австро-Венгрии считал «абсолютно неприемлемым», так это согласие на русскую оккупацию Болгарии после подписания мирного договора. Ибо затем, как было сказано в его письме, «все усилия не смогли бы предотвратить столкновения наших интересов»[923]. Что же, ответ императора Австро-Венгрии был предельно логичен: не будет наших войск в Боснии и Герцеговине — не будет и ваших в Болгарии.
И вот это произвело на Александра II «крайне неприятное впечатление»?! А чего он, спрашивается, ожидал? Что в Вене вот так возьмут и покорно снесут эту российскую, то ли лукавую, то ли прямодушную, забывчивость довоенных договоренностей? «…Наша основная задача как друзей и суверенов, — писал Франц-Иосиф, — не жертвовать под впечатлением момента подлинными интересами будущего»[924]. Император Александр грубо подставлял собственную страну. Это была не политика, а легкомысленная безответственность первого лица гигантской империи, расплата за которую наступила очень быстро.
В начале января 1878 г. Андраши усилил давление на Петербург и в депеше послу при российском дворе барону Лангенау вернулся к оценке мирных условий Александра II. Он определил «объем будущей Болгарии… слишком обширным, создающим на Балканском полуострове то самое “сплошное славянское государство”, образование которого не допускалось соглашением, состоявшимся между Россией и Австро-Венгрией до войны». Более того, Андраши упрекал «императорский кабинет в уклонении от обязательства ничего не решать без предварительного уговора с Австро-Венгрией…»[925]. К 5 (17) января барон Лангенау донес до канцлера Горчакова содержание полученной от Андраши депеши. Тем временем в Вене на коронном совете 3 (15) января обсуждалась возможность военного столкновения с Россией. Эрцгерцог Альбрехт и граф Бек высказали предположение, что удастся принудить Россию «эвакуировать Румынию, как в 1854 г.»[926]. Однако большинство участников все же предпочли пока избегать резких заявлений, могущих повлиять на ухудшение отношений с Россией.
В записках Милютина обращает на себя внимание то, что «крайне» негативная реакция Александра II на ответ из Вены и его решение назначить по этому поводу специальное совещание встретили «неожиданные возражения со стороны канцлера, который… был особенно раздражителен и не в духе». «…Без видимой причины он горячился и краснел до ушей», — писал о Горчакове Милютин[927]. В чем дело? Может быть, Горчаков злился на то, что проект мирных условий был отослан великим князьям до получения ответа из Вены? Тогда посмотрим, какой вид приобрел этот проект, дойдя до главных квартир русских армий на Балканах и Кавказе. По этому поводу Татищев писал, что, «предвидя возражения со стороны австро-венгерского правительства» на парадимскую программу, решили сделать из нее «краткое извлечение, опустив все подробности о земельном вознаграждении России в Европе и Азии… и лишь в общих чертах перечислив основания будущего мира…»[928].
В итоге сокращений получилось следующее:
«1. Болгария в границах, определенных в соответствии с принципом большинства болгарского населения и не меньших, чем границы, намеченные Константинопольской конференцией, будет преобразована в автономное с выплатой дани султану княжество с национальным христианским правительством и местной милицией. Оттоманские войска будут выведены с ее территории, за исключением некоторых пунктов, о которых вопрос будет решен дополнительно. <…>
4. Босния и Герцеговина будут обеспечены автономной администрацией с достаточными гарантиями. Аналогичные реформы будут проведены и в других христианских провинциях Европейской Турции»[929].
Ну ничего себе «предвидя возражения»! Кто так отредактировал проект? Этот «мастер» убрал из него то, на что в Вене обращали внимание в последнюю очередь, но зато усилил раздражительность тех пунктов, которые были наиболее чувствительны для венского кабинета. Ведь только что ощутили холод Андраши в отношении позиции по Болгарии, но тем не менее взяли и увеличили ее границы: «в соответствии с принципом большинства болгарского населения». А в пункте по Боснии и Герцеговине вообще исчезло какое-либо упоминание о роли Австро-Венгрии в судьбе этих провинций. И вот эта редакция проекта мирных условий, столь своеобразно «щадящая» самолюбие австро-венгерского правительства, была отослана великому князю Николаю Николаевичу.
В конечном итоге даже не важно, кто конкретно так отредактировал проект. Хотя в том, что к этому приложил свою руку Игнатьев, я не сомневаюсь. Важно, что Александр II, зная о Будапештских соглашениях, тем не менее утвердил проект, игнорировавший в них основной интерес венского кабинета. И, что особенно примечательно, произошло это на фоне ранее высказанных турками предложений поделиться с Веной этими провинциями в обмен на ее заступничество перед Россией[930].
Если судить по реакции Горчакова, то можно допустить, что сам император Александр явился сторонником антиавстрийской редакции проекта мирных условий. Но вероятнее, что это все же было не так и первопричина — в невнимании к нюансам. Император просто не подумал, что Будапештские соглашения требуют своего подтверждения, а без этого русские условия мира вызовут отторжение Вены[931].
В письме к Вильгельму I Александр II утверждал, что предлагаемые Россией мирные условия «не противоречат духу соглашений, заключенных с императором Францем-Иосифом, на которые вы тоже дали свое согласие»[932]. Однако выходило, что эти условия противоречили уже не только «духу», но и «букве» соглашений. По их поводу Андраши писал послу в Берлине графу Кароли:
«Так что Россия нас лживо переиграла. Горчаков, кажется, хочет поступить со всем Восточным вопросом так же, как в 1871 г. с Черноморским»[933].
Теперь, писал Сетон-Уотсон, перед венским правительством вставала альтернатива: «конфликт с Россией или конференция, которая бы вернула Австро-Венгрии потерянный престиж в глазах общественного мнения»[934].
Как только вести о русско-австрийских трениях достигли Лондона, за этот сюжет живо ухватился британский премьер. Сетон-Уотсон отмечал, что Биконсфилд недооценивал своих оппонентов и партнеров, когда «был глух к любому намеку на австро-русское соглашение, исходило ли оно от Рассела, Шувалова или Лайарда»[935]. Но в начале января 1878 г. премьер-министр правительства ее величества все понял правильно. 7 (19) января он писал королеве:
«Австрия серьезно встревожена, оказывается, она действительно была одурачена. Ничто, кроме секретного договора или иного сформулированного взаимопонимания с Россией, не позволило бы ей так себя вести в этих делах, а сейчас, выходит, она не получает ничего[936].
Но вернемся к Горчакову. Разумеется, у него и в помине не было того, в чем его заподозрил Андраши, — стремления решать «весь Восточный вопрос». Тем не менее, похоже, что в конце декабря 1877 г. Горчаков поневоле начал «просыпаться»: до него стали доходить все негативные последствия недоговоренностей в отношениях с Веной, и он резко воспротивился антиавстрийскому настроению своего императора. А уже при обсуждении письма Франца-Иосифа канцлер, возможно, проявил недовольство тем, как поступает Александр II: сначала провоцирует Вену, умалчивая о ранее согласованной позиции по Боснии и Герцеговине, а затем, получив адекватный ответ, разыгрывает благородный гнев оскорбленной невинности. Предполагать это позволяет и тот факт, что Горчаков выступил против участия Игнатьева в совещании по обсуждению ситуации с условиями мира, ведь антиавстрийские настроения графа Николая Павловича были хорошо известны.
Но «хорош» оказался и сам Горчаков. Кто знал о существовании секретных русско-австрийских конвенций? Александр II, Милютин, Обручев, Новиков, Шувалов, Горчаков, ну и, пожалуй, доверенные лица канцлера — Жомини и Гамбургер. Горчаков явно проспал проблему. Он не настоял перед императором на необходимости еще в конце ноября довести до Вены простую, но важнейшую мысль: в окончательных условиях мира будут непременно учтены интересы Австро-Венгрии в соответствии с ранее достигнутыми договоренностями. А может быть, российский канцлер все же не хотел делать этого?..