«Балканские гамбиты»: дефекты понимания

Предоставим слово самому Н. В. Скрицкому: «Уступку прав на Боснию и Герцеговину Австро-Венгрии можно назвать первым балканским гамбитом России (выделено мной. — И.К.), который развязывал ей руки на пути к войне. При этом Российская империя уже начинала обманывать надежду славян, борющихся за независимость».

Ну, а далее — это политика в отношении Великобритании. Скрицкий продолжает:

«Все делали для того, чтобы не дай бог затронуть властителей морей — англичан. Это второй балканский гамбит России (выделено мной. — И.К.). Если первый гамбит заранее ставил страну в невыгодное положение, обесценивая результаты даже блестяще выигранной войны и заставляя предавать верящих России жителей Боснии и Герцеговины, то второй гамбит снижал шансы войну выиграть. <…> От ранее подготовленных средств морского давления на страны, поддерживающие султана, в первую очередь Англию, политики отказались. Заранее был определен предел успехам русского оружия.

Страна начинала войну почти без союзников — Германия и Австро-Венгрия оказались скорее противниками. Сербия и Греция под влиянием англичан сохранили нейтралитет. Лишь маленькая Черногория возобновила боевые действия, как только стало известно о вступлении русских полков на турецкую землю.

Мы видим, что европейские страны были заинтересованы в том, чтобы Россия увязла в войне с Турцией и не препятствовала им вершить европейскую политику».

Во введении к своей книге Скрицкий так разъяснил использование им образа «гамбита»:

«…следует сказать, что если не Турция, то Россия была вынуждена применить гамбит, чтобы получить возможность осуществить хотя бы часть планов. Уступки, сделанные вынужденно Англии и Австро-Венгрии перед началом войны, стали условием их невмешательства»[693].

Ну, прежде всего о некоторых понятийных нюансах. Открываем «Краткую российскую энциклопедию» и читаем, что гамбит, будучи по происхождению «подножкой» (от итальянского «dare il gambetto» — поставить подножку), в своем значении укоренился именно как «общее название шахматных правил, в которых жертвуются фигуры с целью скорейшего развития. В случае принятия жертвы возникает принятый гамбит, при ее отклонении — отказанный гамбит»[694]. С этой точки зрения у Акунина все логично: плевненский ход турок в партии Анвара — классический «принятый гамбит». У Скрицкого же возникла очевидная путаница.

«Первый балканский гамбит». По Скрицкому получается: Россия закрыла глаза на аннексию Боснии и Герцеговины в обмен на гарантии безопасности со стороны Австро-Венгрии, развязала себе этим руки для вторжения на Балканы, но тем не менее это «заранее» поставило ее «в невыгодное положение». Что же это за гамбит-то такой? Выходит, сами себе навредили? Тактически выиграли — стратегически проиграли? И в чем? Подобная интерпретация — результат слишком прямолинейного следования Скрицким за антиавстрийскими высказываниями Н. П. Игнатьева. Наступать на Балканах, под носом у Австро-Венгрии, и при этом не удовлетворить ее интересы — как вы это себе представляете? Нет, конечно же, можно было попробовать. Что называется, внаглую. Но даже при самом удачном наступлении политические минусы для России просто задавили бы все плюсы. Это означало бы самим начать траурную процедуру похорон «Союза трех императоров», бросить Вену в объятия Берлина и, что самое опасное, — Лондона. При этом надо было, разумеется, напрочь забыть печальный опыт Крымской войны. В конечном счете опытнейший Игнатьев не мог этого не понимать. Жаль, что такое понимание не нашло своего отражения в книге Н. В. Скрицкого.

И в чем здесь итоговая «невыгодность положения»? Что касается христиан Боснии и Герцеговины, то вот их «надежду» на независимость Россия никоим образом не «начинала обманывать». Горчаков, которому уже само начало восстания в этих провинциях принесло немало огорчения, был вынужден вступиться за восставших. Но все его планы не выходили за рамки улучшенного статус-кво. По согласованию с Веной, разумеется. Александр II с Горчаковым и не помышляли воевать за независимость этих провинций. Так что лидерам восставших нечем было обманываться. Российское руководство просто не давало поводов к этому.

На сговор России с Австро-Венгрией Скрицкий явно набрасывает какую-то пелену вынужденности и сожаления. И здесь он следует в русле весьма устоявшихся и крайне спорных оценок отечественной историографии. Даже В. Н. Виноградов писал о том, что нейтралитет Австро-Венгрии «был куплен за непомерную цену — согласие на оккупацию габсбургскими войсками Боснии и Герцеговины и отказ от возможности создания большого славянского государства на юго-востоке Европы»[695]. А в чем, собственно, эта «непомерность»? В противоречии национальным интересам России? И если В. Н. Виноградова еще можно понять — сковывали политические стереотипы эпохи «социалистического лагеря», часть которого располагалась на Балканах, — то вот на работу Скрицкого такое понимание распространить уже нельзя.

От всей этой погруженности в балканские разборки Россия получала только серьезные проблемы, а ее политики — постоянную головную боль. Ни Босния, ни Герцеговина, ни так называемое большое славянское государство никак существенно не влияли на национальные интересы России. Взращивание славянской государственности на Балканах в надежде на ее развитие в русле российских интересов — это пустой плод все той же идеологии славянского заступничества, столь характерной для значительных слоев российской политической и общественной элиты.

Но очевидно, были и другие грани понимания. Если непосредственная договоренность по Балканам с Портой исключалась, то на горизонте, естественно, появлялась Австро-Венгрия как ближайшая заинтересованная сторона. Поэтому к прагматическому сговору с Веной по Восточному вопросу нужно было стремиться, а вовсе не сожалеть об этом. Именно такой договор — на основе хотя бы частичного отказа от роли славянского заступника резко расширял возможности России: путем решительного военного удара по Турции добиться максимально выгодных результатов именно для себя. К сожалению, шаги в верном направлении оказались крайне непоследовательными. В Вене и Будапеште российские дипломаты договаривались, а в Петербурге их начальники ныли: ой, как нехорошо, что Австро-Венгрия усиливается на Балканах.

Правда, в вопросе, кто больше «ныл», у меня остались большие сомнения. И был ли Горчаков таким уж ревностным противником приращений Австро-Венгрии на Балканах, особенно после ответа Бисмарка на сентябрьский запрос царя в 1876 г. Снова обратимся к дневниковой записи Милютина от 16 (28) октября 1876 г. В этот день, после прочтения второго письма императора Франца-Иосифа, «начались препирательства между государем и канцлером»:

«Последний не видел ничего худого в австрийском ответе и заботился только о том, каким порядком заключить предлагаемую секретную конвенцию, для которой материалы должны быть доставлены от Военного министерства. Государь же находил циничным ответ своего союзника, указывал на изолированное наше положение. Мы принимаем на себя всю ответственность, начиная войну <…> Австрия же, ничем не рискуя, свалив на нас всю ответственность, заберет себе Боснию, округлит свои границы и предоставит Англии львиную долю в наследии покровительствуемой ею Турции»[696].

Эмоционально Александра II вполне можно понять. Ну ничего себе! Мы тут, понимаешь ли, кровь бескорыстно будем проливать, а Австро-Венгрия за здорово живешь себе Боснию оттяпает! Хотя это лишь эмоции, но вот практически? Может быть, стоило хорошенько подумать и о собственных интересах. Может, имело смысл разыграть более тонкую партию. Если Австро-Венгрия хотела воспользоваться российским бескорыстием (что так возмущало Александра II), то что мешало России, в свою очередь, попользоваться балканскими аппетитами Австро-Венгрии? Благородство?..

Было очевидно, что российское бескорыстие раздражало Европу. Все были настроены на большой геополитический торг. Так отчего не сыграть по этим европейским правилам? Ведь как часто Александр II «горячо» противился увлечениям «симпатиями к братьям славянам», порой «прямо указывая на императрицу и наследника цесаревича»[697]. И уж если войну стали принимать как неизбежность, так вполне разумно было не заявлять о возвращении Южной Бессарабии, отнятой в 1856 г., а озадачиться большой целью — заложить в игру с Европой свой интерес, выходящий за узкие рамки славянских «симпатий». И такой курс отнюдь не противоречил бы благородным устремлениям освобождения балканских славян. Вопросы, вопросы, вопросы… А ответы на них коренились в глубинах сознания российского императора, где-то между страхами и убеждениями.

В Петербурге очень нервно воспринимали перспективы австро-венгерских приращений на Балканском полуострове. Но ведь славянские Балканы для империи Габсбургов были настоящей пороховой бочкой. И чем больше она там загребала, тем слабее становилась, раздираемая славянами изнутри. И сдались России эти Балканы! Ведь для нее складывалась благоприятная возможность разыграть партию за самый главный приз — поднять российский флаг в черноморских проливах. На этом фоне задача возвращения бессарабского доступа к устью Дуная была уделом государственных посредственностей.

Однако политика российского МИДа, ведомая 79-летним Горчаковым, была далека от подобных подходов. Она будто сама стремительно старилась вместе со своим руководителем. Цели и ориентиры российской дипломатии все чаще удалялись от прагматизма и стратегического видения национально-государственных интересов. Точнее, и прагматизм, и стратегическое видение Горчаков понимал в традициях поддержания европейского равновесия (по умолчанию, как принято сегодня говорить). Иначе не было бы майского 1875 г. визита в Берлин, а в торге с Веной Горчаков не стал бы жадничать. И не всплывали бы с завидным постоянством предложения, так или иначе ведущие к появлению крупных славянских государств на Балканском полуострове. Ведь все это только дразнило Вену и Лондон без какой-либо реальной пользы для России.

А не ошибочны ли были в таком случае сами цели российской дипломатии? Когда замаячил «главный приз», зачем нужно было столь усердствовать в косвенных комбинациях и держать курс на создание потенциально ненадежных славянских сателлитов. Отсеченные от Турции непосредственным российским контролем над проливами, славяне в конце концов сами разобрались бы с лоскутной империей Габсбургов и пошли своим путем, без всякого бремени «большого брата» со стороны России. Или нам надо допустить, что поддержкой балканских славян маскировали глубоко затаенное, но неискоренимое стремление к этому самому «главному призу»? Или же рассчитывали на то, что через поддержку славянской государственности на Балканах Россия укрепит свои позиции в зоне проливов? А может, все-таки прав Достоевский: Россия должна была поступить честно и пойти «на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости» — освободить Болгарию.

Далее по тексту Скрицкого: «Германия и Австро-Венгрия оказались скорее противниками». И это перед войной-то?! Вот здесь серьезная ошибка. Ошибка старая, еще со времен Берлинского конгресса 1878 г. Тогда многие в России в порыве оскорбленного самолюбия, словно шашкой, рубили гневными оценками в адрес Бисмарка и Андраши. Оценок было предостаточно, но явно не хватало понимания.

Ни Австро-Венгрия, ни тем более Германия не стремились загнать себя в стан российских недругов. По поводу Балкан они вели с Россией обычный торг. Не проиграть в нем — тут очень многое зависело от самой России. Точнее, от тех, кто от ее имени вел дипломатические переговоры, переписку и принимал политические решения. Однако часто заявления и действия первых лиц империи и ее дипломатов были весьма непоследовательны и противоречивы, что демонстрировало немалый идейный раскол в их среде, а также серьезные дефекты в российской внешней политике. А это, в свою очередь, провоцировало недоверие к России и подозрения в коварстве ее планов со стороны европейских правительств, что никак не способствовало внешнеполитическим успехам Российского государства.

«Скорее противники», чем союзники?.. Вена и Берлин четко заявили о своих интересах. А в чем, собственно, Вена должна была стать союзницей России? В укреплении славянской государственности на Балканах? Если так хотели в Петербурге, то это вовсе не означало, что так должны были хотеть в Вене. Тем более отрицательная позиция Андраши по этому вопросу была хорошо известна. Интересы великих держав на Балканах слишком разнились, чтобы здесь можно было говорить о каких-то союзниках России. Исключение, разумеется с оговорками, могла составить лишь Германия. Но от розыгрыша германской карты в балканской игре Россия сама отказалась. Александр II и Горчаков предпочли заняться регулированием европейского равновесия. При этом они часто не замечали или не желали замечать, что за окнами проступили контуры новой Европы и новой эпохи. Прекрасно понимая всю остроту противоречий в «европейском концерте», император и канцлер, тем не менее, оставались в плену этой догмы и продолжали пичкать себя и общество ее мифами. А порой и просто, по каким-то неубедительным причинам, тратили время в наивных надеждах, что в европейских столицах все же примут их видение балканского переустройства. Такой политический романтизм всегда боком выходил российским правителям.

Подход к пониманию балканской политики как России, так и других великих держав через алгоритм союзничества способен породить только иллюзии. Какие-либо продолжительные союзы великих держав в этом регионе были просто недостижимы. Только временные и весьма скоротечные совпадения интересов на принципах: «ты — мне, я — тебе» и «против кого дружим». Нейтралитет — вот все, что нужно было России и от Австро-Венгрии, и от Англии. С первой было проще, со второй же — ой как сложнее. От Вены желаемого в целом добились, но от Лондона…