Отступление от темы: роковые решения Николая I и европейское посредничество на Востоке

Начало посредничества Европы неразрывно связано с уже упоминавшимся Ункяр-Искелесийским договором, который привел к резкому усилению влияния России на Турцию. Покончить с этим влиянием стало одной из главнейших целей английской дипломатии. Государственный секретарь департамента иностранных дел Соединенного Королевства виконт Г. Дж. Пальмерстон считал необходимым как можно быстрее, но в то же время деликатнее отделаться от Ункяр-Искелесийского договора, который он назвал «шедевром русской интриги и турецкой глупости»[737]. В то же время он не мог не понимать, что этот «шедевр» во многом состоялся не столько по причине турецкой, сколько английской «глупости» 1832–1833 гг. — устранения правительства его величества от кризиса на Востоке и поддержки власти султана. Эта ошибка не должна более повториться, и теперь, считал госсекретарь, «единственным средством» избавления от Ункяр-Искелесийского договора являлось «погружение его в какой-либо более общий уговор такого же рода»[738].

События 30-х гг. и реакция на них Николая I стали явно играть на руку Пальмерстону. Началось уже с 1830 г.: июльская революция во Франции, ноябрьская — в Бельгии, восстание в Польше — все это всколыхнуло охранительные инстинкты российского императора и заставило его искать способы реанимации дышащего на ладан Священного союза и консолидации трех монархических столпов Европы — России, Австрии и Пруссии. Вместе с тем именно в Вене и Берлине Николай Павлович стремился найти опоры противодействия англо-французскому отрицанию Ункяр-Искелесийского договора. В этой связи с июля по октябрь 1833 г. состоялся ряд встреч монархов России, Австрии и Пруссии. 6 (18) сентября 1833 г. в Мюнхенгреце в ходе встречи Николая I с Францем I была подписана первая русско-австрийская конвенция, а на следующий день — вторая. Последняя устанавливала взаимную гарантию ранее приобретенных польских территорий и выдачу политических преступников, а вот первая касалась Оттоманской империи и Египта. В ней стороны заявляли, что они намереваются «принять… принцип союза за основное правило их будущего образа действий относительно дел на Востоке» (курсив мой. — И.К.)[739].

Зачем? Ведь всего два месяца тому назад Ункяр-Искелесийским договором Россия получила чуть ли не протекторат над Османской империей, укрепила режим «один на один» во взаимоотношениях с ней, упрочила свои границы в районе Черноморского бассейна. И тут такое!.. Все поворачивалось вспять?! Но все бы ничего, однако Николай стал договариваться с Австрией о совместной гарантии существования Оттоманской империи и правящей в ней династии, а в секретной статье — о возможных объединенных действиях против проникновения египетского паши в европейские владения султана! Этот паша, можно подумать, являлся чуть ли не египетской реинкарнацией Бонапарта, и поэтому его угроза была столь велика, что сил одной России никак не хватало и нужно было обязательно приглашать Австрию поучаствовать в делах Востока, русско-турецких отношениях и ставить под удар только что добытые преимущества Ункяр-Искелесийского договора?! А 3 (15) октября 1833 г. в Берлине была подписана еще одна конвенция, но уже между Россией, Австрией и Пруссией, которая, пусть и в смягченной форме, но восстанавливала систему Священного союза. Согласно этой конвенции каждая из сторон получала свою зону ответственности по поддержанию «порядка и мира» в Европе. За Россией закреплялись польские области, Венгрия, Балканский полуостров и территория от Прута и Дуная до Босфора. Можно предположить, что Николай I рассчитывал на то, что, допуская Австрию к «делам Востока», тем не менее, содержание этого «союза» будет определять именно он. Иными словами, «российские политики тешили себя надеждой, что, заключив соглашение с Австрией, они могут заставить ее следовать в русле своей внешней политики»[740]. Николай Павлович явно переоценил ту поддержку, которую оказал ему австрийский канцлер князь К.-Л. Меттерних во время русской операции на Босфоре летом 1833 г. Царь решил выжать из ситуации двойную выгоду: отблагодарить Австрию, преодолев некий холодок во взаимоотношениях с ней в период решения греческого вопроса и последней русско-турецкой войны, и одновременно направить ее в фарватер своей восточной политики. «На деле же, — как писали Е. П. Кудрявцева и В. Н. Пономарев, — Мюнхенгрецкая конвенция явилась первой после успеха 1833 г. уступкой России интересам западных держав, тем шагом, который привел к целому ряду отступлений от политики национальных интересов державы (России. — И.К.) в Ближневосточном регионе»[741]. А князь Меттерних был убежден, что в Мюнхенгреце он одержал «блестящую победу над русской политикой, заставив ее формально отречься от вековых своих стремлений, направленных к разрушению Оттоманской империи»[742]. Никто, разумеется, Николая I не «заставлял», он «отрекался» сам, точнее, он выбирал иной, как ему казалось, более выгодный для России путь обеспечения российских интересов в районе черноморских проливов. За 1833-м последует 1849-й, а затем, в годы Крымской войны, — холодный душ прозрения от неблагодарности былых союзников по политике «статус-кво».

Ну и, конечно же, это роковое николаевское стремление лезть в Европу и упорно печься о ее «всеобщем мире и спокойствии». И тут дело было даже не в том, под каким флагом это осуществлялось. Уже сам факт усиления роли России в качестве регулятора или, как принято говорить, «жандарма» европейских дел неминуемо обрекал императора Николая на подтягивание союзников. А последних надо было ублажать и компенсировать, допускать туда, куда бы и вовсе не следовало. В результате приходилось поступаться куда более перспективными национальными стратегиями и в конечном итоге проигрывать на этих направлениях. А одна из самых перспективных стратегий для России была отодвинута ее правителями в том самом победном 1829 г. Именно тогда вновь остро встали вопросы о дальнейшей судьбе некогда Блистательной Порты. Для ответа на них в августе 1829 г. Николай I учредил специальный комитет под председательством графа В. П. Кочубея. И уже через два дня после подписания мира с Портой в Адрианополе, 4 (16) сентября 1829 г., на первом заседании комитета один из его членов, вице-канцлер граф К. В. Нессельроде, зачитал «весьма замечательный меморандум, удостоенный Высочайшего одобрения», в котором доказывалось, насколько «действительным интересам России» полезно не разрушение Оттоманской империи, а сохранение ее в качестве слабого государства[743]. На этом члены комитета и порешили. Решение было одобрено императором, который еще до начала русско-турецкой войны выступал с альтруистическими заявлениями о незаинтересованности в территориальных приобретениях за счет Турции. Ну, совсем как его наследник в мае — июне 1877 г.

Таким образом, именно с осени 1829 г. Российская империя делает окончательную ставку на поддержание статус-кво в отношении Порты. Такая политика, по мнению ее архитекторов, и прежде всего самого Николая I, должна была соединяться с постоянной военной готовностью не допустить ущемления российских интересов в случае, если империя Османов начнет все-таки окончательно разваливаться. А вот уже отсюда логично вытекали последующие российские внешнеполитические шаги на Востоке: Ункяр-Искелесийский договор, операция на Босфоре и первая конвенция в Мюнхенгреце. Для творцов политики «статус-кво» эта конвенция была вовсе не уступкой и уж тем более не ошибкой, а вполне необходимым и логичным шагом по международно-правовому обеспечению этой политики. Следующими шагами будут лондонские конвенции, а затем… позор Крымской войны. Но до той поры Николай I, как ему казалось, действовал весьма разумно и дальновидно: он реанимировал Священный союз, повязывал его членов совместной гарантией нерушимости разделов Польши и вводил Восточный вопрос в сферу их общей компетенции. А за последним, как уже отмечалось, стояло еще и стремление уравновесить английские притязания на Востоке. Недаром Пальмерстон умудрился разглядеть в первой Мюнхенгрецкой конвенции чуть ли не подготовку к дележу османского наследия. А его идея Четверного союза (Великобритания, Франция, Испания и Португалия), выдвинутая в апреле 1834 г. и обильно сдобренная идеологическими пассажами в духе противостояния «западной конфедерации свободных государств» деспотической экспансии Священного союза, в сухом остатке была не чем иным, как попыткой восстановления «нарушенного (с точки зрения Лондона) баланса сил и в европейских, и в восточных делах» и предотвращения использования Россией Священного союза в качестве орудия реализации своих внешнеполитических интересов[744].

Консервативное «охранение» мира в Европе вкупе с политикой «статус-кво» в отношении Турции сыграло с Николаем I в 30-40-х гг. такую же злую шутку, как впоследствии балканское «славянолюбие» с российскими политиками 70-х гг. Гоняясь за этими миражами, властители России упустили свою страстную, глубоко затаенную «голубую мечту» и, на мой взгляд, самую перспективную внешнеполитическую стратегию — достижение непосредственного контроля над черноморскими проливами. В 1839 г. на Ближнем Востоке создалась благоприятная обстановка для осуществления поставленной Пальмерстоном задачи по потоплению Ункяр-Искелесийского договора. В апреле того года возобновилась борьба между султаном Махмудом II и правителем Египта Мухаммедом Али. Армия султана была разбита, а его флот перешел на сторону противника. Повторилась ситуация второй половины 1832 г., когда в результате наступления египетских войск власть султана в Константинополе повисла на волоске. И вот тут Махмуд скоропостижно умирает, а султаном становится его 16-летний сын Абдул-Меджид.

К 1839 г. «сердечное согласие» между Англией и Францией, наступившее после победы в Париже Июльской революции 1830 г., уже успело сильно потускнеть. В отношениях между ними накопились серьезные противоречия как в Европе, так и на Ближнем Востоке, где Франция всячески поддерживала Мухаммеда Али, а Англия столь же последовательно этому противодействовала. Однако все это меркло перед угрозой появления русского флота в проливах, а русских солдат в Константинополе. И поэтому Пальмерстон решил действовать на опережение России и противопоставить ее возможному одностороннему выступлению в рамках Ункяр-Искелесийского договора идею совместного вмешательства европейских держав в защиту власти султана и Оттоманской империи. По этому вопросу с капризным парижским кабинетом договорились быстро и вступили в переговоры с Австрией и Пруссией. И вот тут поистине неоценимую услугу Пальмерстону оказал Меттерних. В мае 1839 г. австрийский канцлер предложил созвать в Вене конференцию пяти великих держав по вопросу кризиса Оттоманской империи и ее дальнейшей судьбы.

Николай I в принципе отвергал идею посредничества Европы в своих взаимоотношениях с Портой. Поэтому известие об англо-французских договоренностях было расценено императором как посягательство на его права и возбудило в нем большую тревогу. На приглашение участвовать в конференции последовал отказ. Послу же в Константинополе А. П. Бутеневу были даны инструкции немедленно покинуть турецкую столицу в случае, если султанское правительство даст свое разрешение на проход британских и французских боевых судов через Дарданеллы. Тем временем в критический момент новый султан Абдул-Меджид обратился за помощью не к России, а к представителям всех великих держав в Константинополе. Послы Англии, Пруссии, России и Франции собрались у австрийского интернунция, который, выдавая желаемое за действительное, сообщил им, что, согласно депешам из Вены, между пятью державами достигнуто соглашение по ситуации в Османской империи. Похожее по смыслу сообщение Бутенев получил из Вены от посла Д. П. Татищева. Последний еще не имел соответствующих инструкций из Петербурга, но уже утверждал, что Вена избрана «центром соглашения» (ох уж этот венский «центр соглашения»! — И.К.) великих держав по разрешению кризиса на Востоке. В результате дезориентированный Бутенев подписал коллективную ноту пяти послов, с которой те и обратились к Порте 15 (27) июля 1839 г. Получалось, что одним росчерком пера Бутенева Россия сама отказалась от преимуществ своего независимого воздействия на Порту и присоединялась к коллективным европейским мерам по отношению к ней.

Поступок Бутенева, шедший вразрез с только что принятым решением российского правительства, вызвал негодование Николая I. Однако на аннулирование подписи Бутенева Николай Павлович не решился. Он посчитал, что такой ход принесет гораздо больше минусов, чем плюсов, прежде всего из-за опасности изоляции России. А возможности продолжения курса «Ункяр-Искелеси» применительно к условиям нового кризиса на Востоке он расценил как уже исчерпанные. В то же время вполне обоснованно и предположение В. В. Дегоева, согласно которому Николай I «не стал продлевать Ункяр-Искелесийский договор, прежде всего, потому, что рассчитывал в перспективе добиться в обмен на свою уступчивость согласия Лондона на раздел имущества “больного человека”, если его кончина будет неминуема»[745].

И российский император задумал разыграть иную комбинацию. Раз Англия не намерена устраняться от разрешения турецко-египетского конфликта, то он решил договориться в первую очередь с ней, как с основным игроком на шахматной доске Востока. При этом он рассчитывал разыграть партию англо-французских противоречий в свою пользу, заманив Лондон отказом от возобновления Ункяр-Искелесийского договора и представив его в качестве акта благородной жертвенности (каким он в 1839–1841 гг. уже не мог быть по определению). На такой основе Николай I хотел избежать изоляции России, обезопасить ее интересы в районе проливов, по возможности изолировать Францию и обеспечить базу англо-русских договоренностей на случай окончательного распада и дележа Оттоманской империи. Для реализации задуманного плана был выбран барон Ф. И. Бруннов. Он пользовался большим личным доверием императора и был только что назначен посланником при вюртембергском дворе в Штутгарте.

3 (15) сентября 1839 г. барон Бруннов прибыл в Лондон. Ему поручалось вызвать британское правительство на прямой, открытый разговор и побудить его «искренне нам сказать, о чем оно думает, чего желает и куда намерено идти»[746]. Очень скоро у Бруннова голова пойдет кругом от невозможности получить четкие ответы на эти вопросы. Минимум конкретных обязательств — максимум возможностей для маневра. Этого фирменного стиля английской дипломатии Бруннов хлебнет в Лондоне сполна. Ну, а пока…

В беседах как с главой кабинета лордом У. Л. Мельбурном, так и с Пальмерстоном Бруннов заявил, что его государь готов заключить соглашение с английским правительством на следующих основаниях: 1) Англия отказывается от отстаивания неприкосновенности всех владений Оттоманской империи; 2) Англия и Франция отказываются от намерений вводить военные эскадры в Мраморное море для защиты турецкой столицы; 3) как для условий мирного, так и военного времени должен быть установлен принцип закрытия Босфора и Дарданелл для военных судов всех держав. В качестве ответных шагов российский император обязуется поддерживать английские меры по прекращению турецко-египетской распри и не возобновлять Ункяр-Искелесийский договор, срок действия которого истекал в 1841 г. В связи с последним предложением Бруннов отдельно оговаривал возможную ситуацию в будущем, когда для защиты Османской империи Россия была бы вынуждена провести свои войска через Босфор. В таком случае эти действия должны были осуществляться уже с санкции великих держав, так как соответствующая база русско-турецких договоренностей просто исчезала бы.

Россия отказывалась возобновлять Ункяр-Искелесийского договор!.. Пальмерстон не верил своим ушам. «Я не могу вам описать изумление, — писал Бруннов Нессельроде 12 (24) сентября, — произведенное этими словами на лорда Пальмерстона»[747]. Более того, если в договоре 1833 г. речь шла о закрытии Дарданелл, то теперь, в 1839 г., Россия сама распространяла этот режим и на Босфор. Бруннов узнал, что накануне заседания английского кабинета, на котором должны были обсуждаться предложения российского императора, Пальмерстон сказал австрийскому послу князю Эстергази: «Я решил высказаться в пользу принятия русских предложений в том виде, как они были сделаны. Это единственный случай, который не следует упускать и который, может быть, никогда больше не представится»[748]. А тем временем оппозиция в парламенте кричала, что Пальмерстон «продался России» и что принятие предложений Николая I сделает Россию «неприступной»! Но сам-то Пальмерстон опасался совсем другого: только бы Россия не испугалась, только бы она не передумала и не отказалась от своих предложений. Госсекретарь понимал, что российский император встает на тот путь, который, может быть, не сразу, но с годами все более будет раскрываться как огромная стратегическая ошибка, ибо черноморские проливы невозможно наглухо запереть ключами каких-либо международных соглашений. Ведь султана можно переманить на свою сторону золотом, а для пущей доходчивости, если потребуется, можно даже постучаться в дарданелльскую дверь армадой боевых кораблей. И дверь откроется… Однако осенью 1839 г. по причинам давления оппозиции и противоречий в самом кабинете Мельбурна русско-английское соглашение не состоялось. 1 (13) октября Бруннов отбыл из Лондона в Штутгардт. Однако в середине декабря он вернулся и привез новую уступку своего императора, на которой настаивал Пальмерстон. Теперь Россия соглашалась на симметричный ввод английской и французской эскадр в Мраморное море для защиты Константинополя, если с этой же целью через Босфор начнут проходить военные корабли под Андреевским флагом.

Любопытно, что Бруннов, выполняя данные ему инструкции, тем не менее засомневался в необходимости скорейшего достижения соглашения с Англией по делам Востока, на чем решительно настаивали Николай I и Нессельроде. Зачем подталкивать англичан к решительным действиям против Мухаммеда Али и выводить их в лидеры турецко-египетского урегулирования? Ведь Россия от этого ничего не выигрывает. Не лучше ли занять выжидательную позицию и понаблюдать, во что выльется англо-французское противостояние на Востоке? Тем более что в то время задачу «общими силами спасти Константинополь» Пальмерстон отводил на второй план, выдвигая на первый Мухаммеда Али и Египет[749]. «Бруннов, мой друг, ты слишком стараешься, — как бы говорил сам себе российский посланник. — Оставь англичан тонуть в грязи до ушей»[750]. Но Бруннов был обязан подчиниться воле своего императора.

Переговоры в Лондоне продолжались, и в итоге стороны готовы были ударить по рукам. Но от двусторонних договоренностей с царем британский кабинет все же уклонился, предпочтя разбавить их в формате общеевропейского соглашения. Приглашения на совещание в Лондон были отосланы в Берлин, Вену и Париж. Французы продолжали упорствовать в своей восточной политике. Кабинет импульсивного А. Тьера, сменивший кабинет более уравновешенного Ф. Гизо, всячески затягивал переговоры, стремясь выиграть время для самостоятельного примирения султана с египетским пашой на выгодных для Франции условиях. В итоге 3 (15) июля 1840 г. в Лондоне, без участия Франции, была подписана конвенция между Россией, Англией, Австрией и Пруссией: Оттоманская империя переходила под «коллективную защиту» договаривающихся государств. Мухаммеду Али предлагались в наследуемое владение Египет и Южная Сирия. В случае его отказа принять это предложение и продолжения им агрессивных действий против султана, великие державы предполагали меры давления на Мухаммеда Али и обязались защищать султанский престол «посредством сообща условленных совместных действий с целью ограждения от всякого нападения обоих проливов Босфорского и Дарданелльского, равно как и столицы Оттоманской империи». В то же время участники конференции установили, что «эта мера не будет ни в каком отношении отменять старого правила Оттоманской империи, в силу которого военным судам иностранных держав во все времена запрещалось входить в Дарданелльский и Босфорский проливы». Со своей стороны султанское правительство обязывалось, «пока Порта находится в мире, не допускать никакого военного иностранного судна в проливы Дарданелльский и Босфорский»[751]. А 5 (17) сентября 1840 г. те же государства даже подписали в Лондоне своеобразный «протокол бескорыстия», согласно которому они принимали обязательство при выполнении положений июльской конвенции не искать для себя односторонних выгод и преимуществ в Турции[752].

Николай I ликовал: «Конвенция… подписана без Франции!!! Новая эпоха в политике»[753]. А в Париже Тьер бил в боевые барабаны, грозя силой ответить за нанесенное Франции оскорбление. Тем временем боевые корабли адмирала Непира, поддержанные австрийцами, вынудили Мухаммеда Али принять условия Лондонской конвенции. И поэтому лишь в Лондоне Пальмерстон разыгрывал действительно победную партию: Франция была достаточно унижена, пора было возвращать ее в «концерт» для продолжения игры против русского медведя, который сам лез в стратегический капкан. Осторожный Луи-Филипп не стал доводить дело до открытой конфронтации с объединенной Европой и сместил воинственный кабинет Тьера. В новом правительстве маршала Н. Сульта внешнюю политику вновь возглавил Ф. Гизо. На Ближнем Востоке Франция предпочла уступить соединенным силам Европы. Надежды Николая I на ее изоляцию не оправдались. Итог же для России очень точно подвел Гизо. Он писал Н. Д. Киселеву о конвенции 1840 г.: «То была ваша капитальная ошибка. Дабы изолировать, дабы ослабить правительство Людовика Филиппа, вы отложили в сторону вашу традиционную политику, заключавшуюся в том, чтобы вести самостоятельно ваши дела в Турции, без постороннего участия, без согласия с кем бы то ни было. Вы сами перенесли это дело в Лондон и договором 15 июля 1840 года собственными руками обратили их в общее дело Европы»[754].

В июле 1841 г. теми же государствами, но уже с участием Франции была подписана вторая Лондонская конвенция. По сути, она была посвящена только одному положению: «проход через проливы Дарданеллы и Босфор постоянно остается закрытым для военных иностранных судов, пока Порта находится в мире»[755].

А как же в случае войны?.. Спустя тринадцать лет, когда союзники по антироссийской коалиции доберутся уже до Крыма, 30 августа (11 сентября) 1854 г. Бруннов напишет Нессельроде по поводу трактата 1841 г.: «Он применим только во время мира. Возникает усложнение — прощай, трактат о Дарданеллах!»[756]. Очень запоздалое прозрение. А тогда, в начале 40-х гг., такие мысли, похоже, не приходили в голову главному «вдохновителю и организатору» новой российской восточной политики — императору Николаю I. Кажется, он искренно поверил в то, что Турция не будет (или не сможет) воевать против России в союзе с европейскими державами. И поэтому конвенция 1841 г. надежно, по его убеждению, обеспечивала безопасность черноморских рубежей России. Так и тянет сказать: Николай Павлович, миленький, да как же вы на такое сподобились?.. Ведь что получалось? Традиционный независимый курс отстаивания российских интересов во взаимоотношениях с Портой попадал в зависимость от договоренностей с Европой. Российский император посчитал, что методом европейских правовых гарантий он сможет наилучшим образом обеспечить интересы своей империи в районе проливов. Крымская война в прах разобьет эти иллюзии. И, как позднее заметит Дебидур, эта война «уже содержалась в зародыше в конвенции о проливах»[757].

Теперь, после отказа от курса «Ункяр-Искелеси», оставалось только последовательно «концертировать» с Европой по Восточному вопросу. Попытки одностороннего военного давления на Порту теперь исключались, ибо они выпадали из той международно-правовой конструкции, которую столь радостно выстроил сам Николай I. Следовательно, царь обрекал себя еще и на поиски постоянного мира с султаном. А как это было возможно в условиях исполнения Россией миссии славянско-православного заступника и ее экспансии на Кавказе? Выходило, что для того, чтобы последовательно использовать конструкцию соглашений 1840–1841 гг., России надо было приостановить или, по крайней мере, серьезно ограничить свою активность на этих направлениях. В противном случае ставилась под удар сама конструкция соглашений. Налицо были острейшие противоречия, которые громко заявили о себе в период восточного кризиса 50-х гг.

Итак, Пальмерстон достиг даже большего, нежели хотел. Ункяр-Искелесийский договор был «потоплен» в Лондонских конвенциях 1840 и 1841 гг., последняя из которых ограничила права черноморских держав, а российский военный флот заперла в Черном море. Эти конвенции поставили Оттоманскую империю под коллективную опеку европейских держав и фактически усилили ее зависимость от Англии. В свою очередь, это радикально повлияло и на механизм разрешения всех русско-турецких противоречий: теперь между Россией и Турцией в качестве посредника неминуемо вставала Европа. А Парижский мир 1856 г. и Лондонский договор 1871 г. только закрепили эту тенденцию.

Однако я увлекся, и пора вернуться на Балканы в 1877 г. Но прежде все же направимся в Лондон.

28 октября (9 ноября) 1877 г. Б. Дизраэли выступил на традиционном банкете в резиденции лондонского лорд-мэра. Он заговорил о том, что «независимость Турции была объектом насмешек год назад. Независимость Турции, как бы ни сложились судьбы войны… сейчас вне сомнений… Я не могу забыть, как Император России, с великодушием, характеризующим его поистине возвышенный характер, заявил накануне этой войны, что его единственным намерением было сохранение безопасности и счастья христианских подданных Порты (одобрительные возгласы, смех); и он поручился своим императорским словом чести, что он не будет пытаться увеличивать свою территорию (одобрительные возгласы)»[758].

Кому все это говорил английский премьер? Прием под разными предлогами проигнорировали послы России, Германии, Австро-Венгрии, Франции, Италии, Бельгии, Голландии, Испании, Португалии, Швеции и Дании. А от дипломатического корпуса выступил его дуайен, представитель Порты грек К. Мусурус-паша…

«Англия и Турция остались в одиночестве», — констатировала газета «Морнинг пост». На этом фоне В. Н. Виноградов так прокомментировал позицию российского посольства: «В донесениях Шувалова появились нотки самоуспокоенности. А зря»[759].

Все это происходило за месяц до падения Плевны. Но вот Плевна пала, доблестный Осман-паша пленен, и уже 1 (13) декабря 1877 г. Дерби поспешил не только напомнить Петербургу о его прошлых обещаниях и заверениях, но и высказал убеждение об их недостаточности в новой обстановке. По мнению главы Форин офиса, «оккупация Константинополя русскими войсками, пусть даже временного характера и только по военным соображениям, будет событием, которого желательно избежать всеми возможными средствами (любой ценой)». Дерби выражал «серьезную надежду» на то, что «если русские армии должны будут двигаться к югу Балкан, они не предпримут никакой попытки занять Константинополь или Дарданеллы». В противном случае лондонский кабинет считал «себя свободным в дальнейших действиях, необходимых для защиты британских интересов…»[760].

16 (28) декабря Горчаков вынужден был уже в который раз объясняться с Лондоном. Свобода военных операций, утверждал он, является неотъемлемым правом всякой воюющей стороны. Поэтому канцлер заявлял, что «он не понимает, каким образом пользование этим правом может грозить британским интересам после неоднократно уже данного, а ныне повторяемого обещания русского двора не посягать на них»[761]. Милое дипломатическое лукавство. Конечно же, князь Александр Михайлович все прекрасно понимал. Но что тут поделаешь, если он сам загнал себя в ловушку этой довольно унизительной ролью. Ведь давно подмечено, стоит только начать покорно доказывать, что ты не верблюд, и подобных заверений от тебя начнут требовать постоянно.