Долой оковы Сан-Стефано?..

Ну, а как на этом фоне обстояли дела в самой горячей точке — в зоне Константинополя и проливов. 18 февраля (2 марта) 1878 г. «Таймс» писала:

«Российский император находится перед альтернативой: или войти в Константинополь и совершить реальные завоевания, или обуздать агитацию на эту тему. Что он выберет: мир на более умеренных условиях, которого он обязан достичь, чтобы избавиться от деспотического характера своего правительства, или мир завоеваний с перспективой продолжения войны во имя утверждения своей деспотической роли?»[1321].

Логика просто дивная: завоевания России — это не обеспечение ее интересов, а доказательство «деспотического характера» ее правительства, умеренность же — залог избавления от этого качества. А вот завоевания Англии, новый этап которых не заставил себя долго ждать, это что? Обеспечение интересов империи или доказательство «деспотического характера» правительства ее величества? Ответ автора из «Таймс», думается, был бы очевиден.

Подобно тому как угроза английских броненосцев подтолкнула Петербург к новому раунду переговоров с Веной, так начало марта 1878 г. было отмечено новым, хотя и запоздалым, приливом решимости Александра II овладеть Босфором.

В конце февраля общий градус напряженности повысила история с началом эвакуации русской армии. Вскоре после переезда главной квартиры в Сан-Стефано Николай Николаевич изложил Реуфу-паше свое намерение начать отправку части войск через Беюк-Дере на побережье Босфора. Вначале турки не выразили особых возражений, а их военный министр «изъявил даже свое согласие на это»[1322]. 28 февраля (12 марта) Александр II разрешил приступить к отправке в Россию гвардии с середины марта. Однако заверения великого князя, что его войска, «не останавливаясь на Босфоре, будут немедленно садиться на суда», на турок не подействовали, и 6 (18) марта они решительно отказали в посадке у Беюк-Дере, предлагая взамен порты Мраморного моря. При этом турки подчеркивали, что действуют под нажимом англичан, которые заявили правительству султана, что если русские войска приблизятся к Беюк-Дере — британские броненосцы войдут в Босфор.

Извещая об этом императора, главнокомандующий отметил, что «…занятие Босфора мирным путем будет невозможно… и на содействие турок, в случае разрыва с Англией, рассчитывать положительно нельзя», приближение же к Босфору «повлечет неминуемо к разрыву с Англией». В изложении великого князя получался какой-то заколдованный круг.

До подписания Сан-Стефанского договора нерешительность императора и главнокомандующего заставляла российскую политику плестись в хвосте событий и лишала их возможности играть на опережение. Подписав же мирный договор, Петербург окончательно связал себе руки и, по сути, обрек армию на логику поражения: не опережающий захват Босфора для завоевания более крепких позиций в конфликте с Англией, а только подготовка к занятию пролива в случае агрессивных действий англичан. Время, таким образом, стало стремительно работать против русских.

В тот же день, 6 (18) марта, великий князь подробно изложил свои взгляды в письме императору:

«Если Англия действительно ищет предлога войти в Босфор и вызвать нас на бой, чтобы удовлетворить своим корыстным видам на Востоке, то она, без сомнения, может воспользоваться движением нашим к проливу, чтобы снова сделать из этого casus belli. Но в таком случае и нам, более чем когда либо, следовало бы искать случая подойти к важным для нас стратегическим пунктам, чтобы препятствовать выходу английских судов в Черное море. А наилучшим средством к занятию приближенных к этим пунктам местностей может служить нам постепенное направление войск к Беюк-Дере, для посадки их там на суда, и при этом нечувствительное занятие Пиргоса и Белграда (небольшой город в 30 км севернее Константинополя. — И.К.), соединенного с проливом восьмиверстным шоссе и, кроме того, заключающего в себе все источники и резервуары, из коих питается водой Царьград. Если мы не можем достигнуть этого занятия мирным путем, то завладение им, а следовательно, и пунктами на проливе день ото дня становится затруднительнее, потому что силы турок постепенно увеличиваются прибывающими из очищаемых крепостей войсками, коих в настоящую минуту насчитывают в окрестностях столицы уже до ста тысяч» (курсив мой. — И.К.)[1323].

Предложение об эвакуации части русской армии из Беюк-Дере являлось со стороны Николая Николаевича последней попыткой овладеть берегами Босфора, не разбивая оков Сан-Стефанского договора. Но истинные намерения русского главнокомандующего турки поняли правильно и выставили на позициях перед Беюк-Дере воинские части с артиллерией[1324]. Кстати, в Англии тоже раскусили эту незамысловатую уловку и еще более встревожились. Дело в том, что менее чем в шести километрах от Беюк-Дере располагалась бухта, на север от которой находился один из самых узких участков пролива Босфор. На европейском берегу его прикрывали форты Тели и Румели Кавак, а на азиатском — Маджар и Анатоли Кавак. Расстояние между ними было около километра, сама же бухта в ширину была около трех километров.

Форты азиатского берега были оснащены крупповскими орудиями «калибра 15 и 24 см в барбетных установках», в отличие от Дарданелл, где такими орудиями были оснащены форты обоих берегов пролива. В целом вооружения фортов представляли собой грозную силу. Собственно говоря, севернее бухты Беюк-Дере и начинались укрепления Босфора, прикрывавшие северный вход в пролив. Как писал корреспондент «Таймс», «если русские окажутся в Беюк-Дере, то уже ничто не помешает им занять форты на европейском берегу и переправиться на другой берег на лодках и шаландах, заготовленных в Беюк-Дере»[1325]. Ну, а в этом случае лучшего места для установки мин в проливе было просто не найти. Таким образом, русские мины в Босфоре плюс орудия турецких фортов в руках русских канониров явились бы надежной гарантией от проникновения английских броненосцев в Черное море.

Однако попытка великого князя не удалась, а в возможность занять Босфор военным путем он в начале марта 1878 г. уже не верил.

В это время на ежедневных совещаниях у императора вопрос об отношениях с Англией был в центре внимания его участников[1326]. Заявления и действия лондонского кабинета расценивались как провокационные и ведущие исключительно к войне. «Государь и канцлер, — записал в своем дневнике 6 (18) марта Милютин, — потеряли уже надежду на мирный исход дела…»[1327]. «…Англия ищет только предлога, чтобы объявить нам войну», — утверждал в тот же день Александр II в письме к Николаю Николаевичу[1328]. Это полностью соответствовало настроениям и самого главнокомандующего, который отвечал императору, что англичане «запугали… бедных турок страшно» и ищут «предлог, чтобы объявить нам войну»[1329]. А получив первые известия об отставке Дерби и призыве резервистов, Александр II, по словам Милютина, увидел в этом уже «необходимость разрыва с Англией»[1330].

Обстановка была очень напряженной и нервной. Горчаков повторял «свою обычную фразу, что он умывает себе руки, так как уже полтора года не следуют его советам и мнениям», явно намекая, что происходящее — это теперь не его проблема, и ее пусть расхлебывают военные. Поведение канцлера раздражало императора, он злился, и, по словам Милютина, дело доходило до «горячих схваток» между ними, но всякий раз «спор кончался ничем»[1331]. На последнее военный министр указывал не раз, что дает основания представить царившую в Зимнем дворце атмосферу неопределенности, сомнений и нерешительности.

Констатировав стремление Англии к войне, император в письме к главнокомандующему от 6 (18) марта указал:

«Вот почему я вчера в шифрованной телеграмме повторил тебе, что считаю необходимым нам занять Босфор (курсив мой. — И.К.), если возможно с согласия Порты, а в противном случае силой. По той же причине я счел нужным приостановить отправку войск в Россию, чтобы не ослаблять тебя, пока не получим уверенности, что Турция не присоединится к англичанам, а будет действовать заодно с нами, как Реуф-паша нас о том заверял. <…> С нетерпением буду ожидать твоих соображений как для занятия и заграждения Босфора, так и Галлиполи, если оно еще возможно»[1332].

Это письмо Николай Николаевич получил 16 (28) марта, однако телеграмма от 5 (17) марта, на которую ссылался в письме император, выглядела скромнее. В ней говорилось следующее:

«Теперь главной нашей заботой должно быть сосредоточение больших сил к Константинополю и Галлиполийскому району на случай войны с Англией».

Опять эта размытость и нечеткость формулировок. Правда, в телеграмме от 6 (18) марта настрой императора все-таки усилился:

«…необходимо приостановить отправление гвардии и гренадер и принять решительные меры к воспрепятствованию прорыва англичан через Босфор. Прошу тебя, не теряя времени (курсив мой. — И.К.), обдумать во всей подробности и сообщить мне твой план действий».

В телеграмме 7 (19) марта Александр II развил эти настроения:

«Судя по твоей последней телеграмме, надеюсь вполне, что все меры будут приготовлены к быстрому захвату проливов, когда окажется нужным (курсив мой. — И.К.). Прошу сообщить, к какому именно сроку считаешь возможным это исполнить»[1333].

Что это — долой условности Сан-Стефанского договора? Рвемся к проливам исправлять ошибки собственной нерешительности?

«Когда окажется нужным…» Да, захват проливов был «нужным» и вполне осуществимым еще в конце января — начале февраля. Сейчас же на календаре был уже март. Согласно Татищеву, решимость этих императорских телеграмм была навеяна новой запиской Обручева в отношении занятия Босфора. Известно, что Обручев был активным сторонником захвата проливов именно до подписания мирного договора. Свою первую записку на эту тему он огласил императору и военному министру очень своевременно — еще 1 (13) декабря 1877 г. Но как к ней тогда отнеслись? Как к «академической диссертации» — и это была оценка самого военного министра. Записка не легла в основу выработки твердых стратегических установок, и ее фактически похоронили — передали «в Министерство иностранных дел для соображений в свое время»[1334]. Когда же это «время» оказалось бездарно упущено, в том числе и по вине военного министра, то спохватились: все тот же Милютин поручил Обручеву воскресить его идеи.

Новая записка Обручева по захвату Босфора была прочитана на совещании у Александра II 18 (30) марта, так что распоряжения императорских телеграмм все же предшествовали рекомендациям генерала. Однако предложения Обручева являлись еще и реакцией на план действий по захвату Босфора, составленный главнокомандующим в ответ на требование императора, изложенное в телеграмме от 6 (18) февраля[1335]. В своей записке Обручев утверждал:

«В данную минуту мы все еще сохраняем над противниками (подразумевались как турки, так и англичане. — И.К.) громадное преимущество: перевес сил в соседстве проливов и беззащитного Константинополя. Турецкие войска еще слабы, не организованы. Первые подкрепления с острова Мальты могут прибыть не скорее 5–6 дней; более значительные силы из Англии едва ли подоспеют ранее 3–4 недель. Перевесом, который мы имеем, и надо безотлагательно пользоваться, чтобы произвести решительное давление на Порту»[1336].

Сроки переброски английских войск Обручев оценил чрезмерно оптимистично. Но главный вопрос все же относился к туркам. Их надо заставить определиться: какую позицию займут они в случае англо-русского вооруженного столкновения. При этом Обручев соглашался с мнением великого князя, что из возможных вариантов, на которых может остановиться Турция, — «быть за нас, быть против нас или объявить себя нейтральной», — самым невыгодным для русской армии являлся третий, так как он порождал неопределенность и большие риски. Поэтому, утверждал Обручев, мы можем признать нейтралитет Турции «только в том случае, если она безусловно сложит свое оружие...». Конкретно, по словам Обручева, это означало, что турки должны были сдать русской армии как босфорские, так и дарданелльские укрепления, распустить свои войска и удалить боевые корабли из Черного моря[1337]. А это уже не «нейтралитет», это — капитуляция, только запоздалая и названная другим словом. Это то, что надо было требовать от турок в середине января, а не добиваться от них в середине марта… В такую возможность не верил и сам Обручев. Когда же он это писал, то, наверное, не раз подумал: какими же цепями мы себя сковали, поспешив с этим Сан-Стефанским договором.

Тем не менее он предлагал алгоритм действий, который продолжал оставаться под прессом этого договора, являясь затратным по времени, а потому — заранее проигрышным. Обручев рекомендовал начать не с немедленного движения войск к Босфору, совместив это с акциями дипломатического прикрытия, а с постановки ультиматумов. Сначала от турок предполагалось потребовать выдворения англичан из Мраморного моря, хотя не вызывало сомнений, что эту задачу турки и не могли, и не хотели выполнять. Затем следовало добиваться от Порты выполнения тех самых нереальных мероприятий, которые бы подтвердили ее нейтралитет. Зачем все это надо было формулировать? Только для того, чтобы услышать ответы, которые и так все прекрасно знали?

И вот только тогда, когда не будут выполнены условия нейтралитета, следовало, по замыслу Обручева, прибегнуть «к открытой силе».

Первый натиск должен решить исход дела. «Страшно подумать, — писал он, — что нас отобьют». Поэтому необходимо сконцентрировать для решительной атаки максимально возможное число войск. Семи дивизий, которые предполагал использовать для этой цели главнокомандующий, по оценке Обручева было мало. Он считал необходимым подтянуть еще две-три дивизии из района Адрианополя, заменив их там, в случае необходимости, «войсками, расположенными севернее Ямбола». Сформированной ударной группировке должна быть поставлена задача «уничтожения турецкого оборонительного корпуса и овладения не одним лишь Буюк-Дере, а несколькими пунктами на Босфоре, необходимыми для эшелонирования заграждений (минных заграждений в проливе. — И.К.)»[1338].

Таким образом, Обручев предполагал, что в операции по захвату побережья Босфора должны принять участие около 100 тысяч человек. Данные расчетов русского генерала примерно совпадали с сообщениями «Таймс». Так, по сведениям корреспондентов газеты, непосредственно Константинополю угрожало 75 тысяч русских, из них 40 тысяч находилось в Чекмедже и Сан-Стефано, 50 тысяч — готовы были атаковать булаирские позиции, чтобы через перешеек ворваться на полуостров Галлиполи[1339]. Думается, что схожими данными о численности русской группировки, непосредственно угрожавшей Константинополю и проливам, оперировали и турецкие военачальники.

При подготовке новой наступательной операции одной из основных проблем армии становился тиф. Реальные масштабы его распространения оценить весьма сложно. Так, если 22 февраля (6 марта) главнокомандующий телеграфировал императору, что «тиф не на шутку начинает работать», то 9 (21) марта он уже успокаивал его: «тиф не прибавляется»[1340]. По данным же полевого штаба, наличная строевая численность Дунайской армии с 1 февраля по 1 марта 1878 г. даже увеличилась на 6420 человек.

Итак, по расчетам Обручева, наступление 9-10 русских дивизий должно было привести к уничтожению «турецкого оборонительного корпуса», силы которого он оценивал в 30–40 тысяч.

Сами же турки в связи с этим рисовали совершенно иную картину. 3 (15) марта прибывший в Петербург вместе с Игнатьевым на ратификацию Сан-Стефанского договора Реуф-паша в беседе с Милютиным «хвастливо уверял, что Турция имеет еще до 250 тысяч войска и все материальные средства для защиты не только Босфора, но и Дарданелл»[1341]. Как и фантазии английского премьера о 300-тысячной британской армии, это был блеф чистой воды. Тем не менее турки готовились к обороне и продолжали стягивать к Константинополю свои силы.

6 (18) марта «Таймс» писала, что под Константинополем ожидается появление «основной части из 44 000 солдат, эвакуированных из Шумлы, 14 000 — из Варны, помимо 16 000 египетских войск». О прибытии последних агентство Рейтер сообщило 19 (31) марта[1342]. Но какое конкретно количество войск прибыло? Об этом известий не поступало. В отношении войск из Шумлы тоже возникает вопрос. Еще в начале февраля турецкие офицеры из этой крепости уверяли английских корреспондентов, что реальная численность боеспособных войск там составляла около 10 тысяч человек[1343]. Через месяц, 6 (18) апреля, «Таймс» перепечатала новые данные о численности турецких сил, появившиеся в венских газетах. У Галлиполи, по сведениям Wiener Tageblatt, турки располагали 34 пехотными батальонами, 2 полками кавалерии и 8 батареями (48 орудий). Реально в строю находилось около 20 тысяч человек. Однако тень недостоверности на эти сообщения набрасывала другая, откровенно вымышленная информация газеты, будто бы «англичане высадили два или три отряда морской пехоты для охраны складов в Галлиполи». По данным венской Politishe Correspondenz, все совокупные силы турок на тот период составляли около 130 тысяч человек[1344].

Вместе с тем не исключено, что то количество турецких солдат под Константинополем, которое обозначил в своей записке Обручев по состоянию на середину марта 1878 г., было недалеко от истины. Если, конечно же, иметь в виду реально организованные и боеспособные силы.

Положения записки Обручева легли в основу телеграммы, направленной Александром II главнокомандующему 18 (30) марта и полученной в Сан-Стефано на следующий день в 14.40. К необходимости овладения Босфором императора фактически подтолкнул определившийся к тому времени провал миссии Игнатьева в Вене. Но опять этот порочный алгоритм: не решительные действия, совмещенные с переговорами, а сначала переговоры (уже запоздалые) — и только затем установка на решительные действия. Ресурс благоприятного времени в таких условиях исчезал окончательно. Для овладения Босфором, как заметили авторы из Военно-исторической комиссии, «все разрешалось, однако, с той существенной оговоркой, чтобы мероприятия Главнокомандующего не нарушили бы наших отношений к Англии и в особенности же к Турции»[1345]. Все та же неразрешимая, обрекавшая на бездействие «квадратура круга», только в новой редакции…

А за день до отправления этой депеши военный министр телеграфировал великому князю, что император «изволит находить необходимым, на случай занятия Босфора, перевезти из России орудия большого калибра, в особенности мортиры»[1346].

Несмотря на стремление побудить главнокомандующего к занятию Константинополя и Босфора, император только 17 (29) марта 1878 г. «изволил найти необходимым» послать в армию «орудия большого калибра». И вот 30 марта (11 апреля)… думаете, приступили к их погрузке? Ничего подобного. В этот день на совещании в Зимнем дворце по предложению Э. И. Тотлебена было решено «сделать распоряжение, чтобы нужные для защиты Босфора мортиры и мины были немедленно погружены на суда и держались в готовности к отплытию из наших портов по первому требованию»[1347]. Почти две недели — коту под хвост! Потрясающая «оперативность»! Правда, по приказу главнокомандующего в Галаце начали собирать орудия береговой и осадной артиллерии, захваченные у турок. Но только к 16 (28) апреля 40 орудий разного калибра были погружены на суда, а на следующий день «поступил приказ об отмене похода»[1348]. Тем временем особое значение приобретала проблема минного заграждения Босфора.

Определенные надежды на решение этой проблемы вселял опыт минных заграждений на Дунае и первой в истории успешной торпедной атаки. 14 (26) января 1878 г. в бухте Батума катера капитана 2-го ранга С. О. Макарова потопили турецкий пароход «Ихтибах», выпустив по нему две, как тогда говорили, самодвижущиеся мины (торпеды) Уайтхеда.

В то время используемые в России морские мины делились на два типа — гальванические и гальвано-ударные. Первые в основном применялись для охраны береговых крепостей, заливов и портов и числились по военному министерству, вторые — использовались морским ведомством. Как первые, так и вторые срабатывали одинаково: проходивший корабль сдавливал выступавшие свинцовые «рожки», что приводило к замыканию электрической цепи запала и взрыву. В гальвано-ударных минах электрическая батарея находилась в самой мине, за счет чего последняя получала автономность. В гальванических минах батарея располагалась на берегу. Установка последних занимала больше времени и была связана с определенными сложностями. Зато после их установки простым переключением рубильника можно было перевести минное заграждение из боевого состояния в безопасное, что позволяло проводить через него торговые и другие гражданские суда. Мины (торпеды) Уайтхеда были оружием новым, и их суммарный запас в Морском министерстве не превышал 50 штук.

Еще 31 января (12 февраля) 1878 г. С. О. Макаров писал Н. А. Аркосу, что первые дни разрыва с Англией дадут нам «преимущества для нападения», а «при нашей теперешней опытности мы можем безнаказанно сделать нападение на суда, стоящие в проливе или в другом месте»[1349].

Однако активные действия по подготовке минирования Босфора стали разворачиваться уже после того, как броненосцы Хорнби ворвались в Мраморное море. 8 (20) февраля по приказу главнокомандующего из Петрошан на Дунае выступил отряд гвардейского экипажа и 28 февраля (12 марта) прибыл в Сан-Стефано. В состав отряда входило подразделение, обученное минному делу, однако сами мины доставлены не были. Из-за трудностей транспортировки в условиях распутицы отряд выступил к Босфору без мин.

Организация минных заграждений была поручена генерал-адъютанту, вице-адмиралу А. А. Попову. В начале февраля вооруженные пароходы «Веста» и «Великий князь Константин» с минами на борту под командованием Попова прибыли в Бургас. 9 (21) февраля Попов приказал Макарову: «Ввиду возможного разрыва с Англией» пароходы должны ежедневно с рассветом выходить в море и к вечеру возвращаться в Бургас[1350]. «Русские моряки, — отмечает Н. В. Скрицкий, — были готовы заградить минами Босфор, порты Румынии и Болгарии»[1351]. Такой же оценке придерживается и А. Б. Широкорад[1352].

Однако 24 февраля (8 марта) Попов сообщил управляющему Морским министерством вице-адмиралу С. С. Лесовскому, что после его прибытия в главную квартиру «идея заграждения Босфора минами не была встречена полным сочувствием со стороны начальника штаба на том основании, что предпринимаемые для этого меры могут помешать успешному окончанию мирных переговоров»[1353].

Вместе с этим 3 (15) марта на докладе великого князя Константина Николаевича Александр II написал: «Ты уже знаешь, что заграждение Босфора я считаю необходимым, и потому одобряю все меры, предложенные Поповым». Через три дня император даже повелел Лесовскому запросить Попова, сможет ли тот с имеющимися в его распоряжении силами приступить к минированию Босфора. «Готово восемьдесят мин, — отвечал Попов, — но это слишком мало; ожидаю из Севастополя пироксилин для двухсот»[1354]. Но к этому времени дефицит мин усугубился категорическим отказом турок допустить русские войска в Беюк-Дере.

Только в середине марта мины были приготовлены в достаточном, как считал Попов, количестве. 18 (30) марта, одновременно с телеграммой императора по докладу Обручева, он представил подробные соображения о постановке с берега минных заграждений в Босфоре. Однако рекомендациям Попова не суждено было осуществиться.

Тем временем из Петербурга Александр II, вспоминая печальный опыт январской телеграммной неразберихи и чувствуя нерешительность брата-главнокомандующего, усиливал давление на него. Вечером 19 (31) марта главнокомандующий получил следующую телеграмму императора:

«Вчерашняя моя шифрованная телеграмма должна служить тебе руководством. Уведоми, когда все будет готово для действия. Нам не следует терять времени, чтобы предупредить прибытие десантных английских войск»[1355].

В письме же от 20 марта (1 апреля) у императора, по словам Татищева, «вырвался горький упрек» в адрес брата: «Что скажет Россия и наша доблестная армия, что ты не занял Константинополя!.. Я с трепетом ожидаю, на что ты решишься…»[1356].

На телеграмму от 18 (30) марта главнокомандующий сначала ответил весьма лаконично: «Шифрованную телеграмму получил, все будет принято к сведению, и буду действовать по обстоятельствам». Но как его брат может действовать «по обстоятельствам» под стенами Царьграда, Александр II уже хорошо усвоил, поэтому 20 марта (1 апреля) в Сан-Стефано открытым, нешифрованным текстом полетело его новое послание:

«Ответ твой на шифрованную телеграмму мою от 18 марта получил вчера… Удивляюсь, что ты принял ее только к сведению, а не к исполнению и руководству, о чем подтверждаю тебе наистрожайше (курсив мой. — И.К.)»[1357].

Но в этот же день император шлет своему брату и другую телеграмму, в которой предлагает ему под благовидным предлогом оставить командование армией:

«Скажи откровенно, здоровье твое позволяет ли тебе продолжать командование армией с должной энергией, которая теперь необходимее, чем когда-либо?»[1358].

Резкий тон первой телеграммы крайне встревожил главнокомандующего. Сначала он попытался оправдаться в двух коротких посланиях, а 21 марта (2 апреля) написал и отправил в Петербург подробное донесение.

«Для полного утверждения нашего на Босфоре, — констатировал великий князь, — необходимо занять оба берега пролива и положить в нем минные заграждения». Но в настоящее время, по его мнению, «более или менее обеспечено» занятие лишь европейского берега: «все средства для этого приготовлены, и армия, собранная под Константинополем, находится в полной готовности двинуться вперед по первому требованию».

Но движение русских войск вперед, как писал главнокомандующий, «будет сигналом к разрыву с Англией, а потому…». Вот здесь внимание: «оно должно быть предпринято или на основании прямого повеления Вашего Императорского Величества, или при открытии враждебных действий Англии, к числу которых следует отнести и попытку ее флота вступить в Босфор»[1359]. Отдайте прямой приказ, ваше величество, — тогда я двинусь вперед. Нет приказа — нет и движения. Весьма знакомая тема, а оценка возможности появления английских броненосцев в Босфоре хорошо напоминает еще летние «стратегические» пассажи великого князя: сначала надо дождаться активизации турок, а уже затем предпринимать ответные действия. Ни одна серьезная кампания в мировой истории не выигрывалась при таком классически пассивном мышлении командования.

Обратим внимание на эту связку в сознании главнокомандующего: движение к Босфору — разрыв с Англией. Еще совсем недавно он неоднократно заявлял, что Англия нам войны не объявит, она блефует, и что нечего плясать под ее дудку. И тут такая убежденность в обратном. Даже Горчаков, перекладывая всю ответственность на военных, еще в феврале махнул на Англию рукой: «Пусть делает что хочет»[1360].

Однако великий князь заявлял, что в любом случае он употребит «все усилия, чтобы прибыть к Босфору как можно быстрее и заложить заграждения прежде, чем прибудет английский флот». Главнокомандующий собирался закладывать мины в Босфоре на виду у английских броненосцев?..

Пафосная фраза великого князя скрывала суровую реальность, явившуюся расплатой за его нерешительность в предыдущие два месяца. И описывалась она так: британские броненосцы имели все шансы войти в Босфор и прибыть в бухту Беюк-Дере раньше, чем к ее побережью подошли бы русские войска. По словам главнокомандующего, для достижения Босфора его войскам необходимо было пройти около 40 верст, затратив на это около полутора суток, а вот «английскому флоту от Принцевых островов — несколько часов»[1361]. Была, правда, одна неточность — броненосцы Хорнби находились в то время не у Принцевых островов, а курсировали восточнее, между бухтами Тузла и Исмид, на расстоянии 35–50 км от южного входа в Босфор[1362]. Но это существенной роли не играло. Впоследствии главнокомандующий уточнил ситуацию:

«Мы стоим теперь на расстоянии 9 верст от Константинополя (подразумевалось Сан-Стефано. — И.К.). Но близость к нему не дает нам возможности оборонять вход в Черное море через Босфор, ибо оборона эта становится возможной лишь у Беюк-дере, до которого от Сан-Стефано 26 верст»[1363].

28 марта (12 апреля) Лесовский для доклада императору сделал расчет, согласно которому английской эскадре понадобилось бы около 20 часов, чтобы из Безикской бухты достичь Босфора. Броненосцы Хорнби от Принцевых островов успели бы к месту постановки мин за 3–4 часа[1364].

А на следующий день после появления донесения великого князя, 22 марта (3 апреля), «Таймс» публикует довольно большую статью: «Военно-морские аспекты русского наступления на Босфор». Основными сложностями для постановки мин в проливе автор статьи называл «необычную глубину и сильное течение». В связи с этим он отмечал:

«Электроконтактные мины (гальванические. — И.К.), которые русские использовали на Дунае, будут непригодны в Босфоре, так как течение не позволит их установить на необходимой глубине от поверхности»[1365].

Однако Макаров утверждал иное. Ссылаясь на свои опыты с установкой мин, он 13 (25) февраля докладывал Попову:

«Употребление тонких проволочных концов, уменьшение заряда до 1,5 пуд. и сушка пироксилина дадут возможность рассчитывать на установку мин даже на 40 саж. глубины, и я полагаю, что они будут действительны до 3–4 узлов течения»[1366].

Конечно, русские могли бы просто забросать пролив гальвано-ударными минами, но достичь при этом, как писала «Таймс», лишь «морального эффекта», который бы вскоре ударил по ним самим. Сильное течение способно легко разнести эти мины, что, без сомнения, создаст реальные угрозы торговому мореплаванию и вызовет протесты всей Европы.

Использование же русскими торпед Уайтхеда, по мнению автора из «Таймс», могло представлять для английских броненосцев серьезную угрозу. Однако их количество было весьма ограничено. Перед войной, по его данным, Россия располагала 50 такими торпедами, пять из которых были уже использованы[1367]. При этом основной их арсенал находился в Кронштадте.

Кроме того, невозможно было начинать установку минного заграждения без занятия турецких фортов на азиатском берегу Босфора. В то же время переправа без минного заграждения могла быть сорвана английскими броненосцами. Получался замкнутый круг.

Для переправы же на азиатский берег у северного входа в Босфор к концу марта не было подготовлено достаточного количества судов. Те же из них, помимо яхты «Ливадия», которыми можно было оперативно воспользоваться — шхуны «Бомбори», «Ингул», пароходы «Веста», «Владимир», «Великий князь Константин», — предназначались для постановки мин, подвоза продовольствия и вывоза раненых. Одновременно они могли взять на борт не более одного полка с артиллерией. А переправа в челночном режиме большего количества войск растягивалась бы по времени и создавала угрозу подхода к плацдарму высадки турецких броненосцев и концентрации вокруг него войск противника. Хотя в целом, по сообщению корреспондента «Таймс» от 27 апреля (9 мая), турецкие силы на азиатском берегу Босфора были невелики — всего около 10 тысяч человек[1368].

Ну и, конечно же, главное — позиция Порты. Рассматривая разные варианты, в Петербурге прекрасно понимали, что при движении русских войск к Босфору, захвате фортов, постановке мин ни о каком нейтралитете Турции не могло быть и речи. Турки стали бы активно сопротивляться. А за прошедшие с момента подписания перемирия два месяца они, безусловно, усилились.

Да и как наступать, когда с турками мир? По крайней мере, внешний фон отношений с ними был достаточно миролюбивым. Для великого князя Николая Николаевича в этом крылась огромная психологическая проблема. С 14 (26) марта начались его встречи с султаном. Они обедали, вели «дружеские беседы». Абдул-Гамид просил Николая Николаевича заверить Александра II в своей искренней преданности, «видя свое спасение всецело от Государя России»[1369].

Но и подчиненные русского главнокомандующего времени даром не теряли и тоже налаживали контакты с вероятным противником. 26 марта (7 апреля) М. Д. Скобелев дал в Константинополе обед. Вместе с русскими военными за одним столом сидели: генеральный консул Великобритании в Константинополе Фосет, атташе посольства капитан Маккалмонт, другие английские офицеры. Пили за здоровье королевы, императора, великого князя. По словам корреспондента «Таймс», Фосет, известный «стойкий противник России», продемонстрировал «понимание того, что стремление противостоять России любой ценой, невзирая на опасности, прекрасно сочетается с взаимной учтивостью, которая способна снизить риск войны и смягчить худшие стороны взаимных отношений в будущем». «Офицеры и матросы нашего флота, чье стремление к войне было сильно преувеличено, — продолжал корреспондент, — были так же готовы сражаться с русскими, как какой-нибудь простой англичанин нуждался в том, чтобы разделить мнение генерального консула».

Адмирал Хорнби пригласил к себе адмирала Попова, а капитан Холл принял русских офицеров на борту своего корабля «Фламинго». «Многие наши матросы побывали в Сан-Стефано и очень хорошо общались с русскими солдатами», — констатировала «Таймс»[1370].

Уже после заключения перемирия в армию направились жены многих офицеров и генералов. А с подписанием мира все, у кого в русской армии были деньги, потянулись в Константинополь и Сан-Стефано к развлечениям мирной жизни[1371].

Ну какая тут… война! Весна к ней явно не располагала.

Однако 22 марта (4 апреля) Горчаков ознакомил главнокомандующего с новой, хотя и весьма прогнозируемой проблемой. В телеграмме канцлера сообщалось, что румынское правительство протестует против 8-й статьи Сан-Стефанского договора, по которой русские оккупационные войска в Болгарии должны были сохранять связь с Россией через Румынию и порты Варна и Бургас. Правительство князя Карла, по словам Горчакова, начинало искать поддержки великих держав и даже угрожало сопротивлением. Дождались! Недальновидное и упрямое желание вернуть Бессарабию, надменное отношение к собственному союзнику, представителя которого даже не пригласили участвовать в мирных переговорах с турками, привело к логическому результату. Недавний союзник начинал разворачиваться к потенциальным противникам.

На следующий день, 23 марта (5 апреля), тот же Горчаков сообщил великому князю новую страшилку — «весьма секретные сведения», будто бы англичане предполагают направить в Галлиполи своих «офицеров и нижних чинов британского флота» и взять оборону полуострова «в свои руки, приняв турецкие войска на английское жалованье»[1372].

В тот же день, 23 марта (5 апреля), была получена очередная телеграмма Александра II. Он хотел знать: какие конкретные меры приняты главнокомандующим для доставки орудий, мин и других необходимых средств для заграждения Босфора. При этом император решительно торопил главнокомандующего, указывая, что «со дня на день можно ожидать покушения английского флота прорваться в Черное море»[1373]. Трудно сказать, какой информацией пользовался российский император, делая подобное заявление. Распоряжений входить в Босфор, а тем более прорываться в Черное море Хорнби не получал. Положение английских броненосцев в Мраморном море могло изменить только начало русского движения к Босфору. Скорее всего, со стороны Александра II это было неким драматизирующим ситуацию лукавством, имевшим целью дополнительно возбудить активность главнокомандующего.

Николай Николаевич чувствовал, что вся эта масса острейших проблем и огромной ответственности уже ему не по силам. Великий князь не столько испытывал физические недомогания, сколько надломился психологически и решать поставленную императором сложнейшую задачу был не в состоянии. В итоге он воспользовался подсказкой брата и 27 марта (8 апреля) телеграммой известил его: «С нетерпением буду ждать твоего решения о замене меня кем-либо другим и вызова скорее отсюда»[1374]. А за день до этого для доклада императору о положении дел он отправил в Петербург князя Имеретинского.

Но главнокомандующему все-таки пришлось выдвинуться к Константинополю. Однако не во главе армии, а в сопровождении лишь высших чинов армии и взвода конвоя. 29 марта (10 апреля) в 9.15 утра Николай Николаевич отправился в расположение турецких войск с целью убедиться в том, что Савфет-паша и Реуф-паша сдержали данное ему два дня назад обещание прекратить строительство оборонительных укреплений.

При приближении русского главнокомандующего турецкие войска выстраивались впереди своих лагерей и отдавали честь. Вскоре появился и главный «турецкий немец» — Мехмед-Али-паша. Он рассыпался в любезностях и заявил великому князю, что «уже отдано приказание пропускать наших офицеров в турецкое расположение и принимать как представителей дружественной державы; сперва он употребил даже слово союзной, но тотчас же поправился».

Николай Николаевич убедился, что та местность, которую турки начали укреплять, уже сама по себе предоставляла им сильные оборонительные позиции. Это был ряд холмов, постепенно возвышавшихся к Константинополю. Лощины же, наоборот, по мере приближения к столице становились глубже и обрывистее. Местность позволяла выстроить оборону в несколько линий так, что каждая последующая господствовала над предшествующей.

Работы были приостановлены, но ничто не мешало туркам их возобновить. «Единственный недостаток турецкой позиции — это огромное ее протяжение… около 50 верст, — писал великий князь императору 30 марта (11 апреля). — Хотя войск у них собрано и очень достаточно, но обеспечить столь растянутую позицию от прорыва на всем протяжении — все-таки очень затруднительно»[1375].

Но прорывать турецкие оборонительные рубежи великий князь уже не собирался. Он хотел лишь одного — сдать дела и поскорее покинуть армию. Телеграммой 1 (13) апреля император уведомил главнокомандующего, что, идя навстречу его просьбе, он освобождает его от командования армией и назначает вместо него генерал-адъютанта Тотлебена, а князя Имеретинского — начальником штаба армии. Александр II лишь просил брата держать эти решения в секрете до прибытия нового командования в армию.

Выбор императором Э. И. Тотлебена весьма показателен. Казалось бы, где логика: если Александр II был так недоволен великим князем за его бездействие по занятию Босфора, то следовало бы назначить на его место человека энергичного и решительного. Тем не менее выбор пал на Тотлебена — прекрасного инженера-фортификатора, но военачальника очень осторожного, отстаивавшего самый затратный по времени и ресурсам способ борьбы с плевненским гарнизоном — блокаду.

Или Александр II не видел достойных кандидатур, способных решить поставленные задачи, или уже не верил в их осуществимость. Однако возможно и то, что в сознании императора акцент был смещен на удержание Босфора и использование с этой целью опыта и знаний героя Крымской войны.

Впервые об отставке великого князя и кандидатуре Тотлебена на пост главнокомандующего император заговорил со своим военным министром 21 марта (2 апреля). Вот что по этому поводу записал в своем дневнике Милютин:

«Государь очень озабочен известиями, доходящими из армии о здоровье и в особенности о нравственном настроении великого князя Николая Николаевича, который, по-видимому, был в полном очаровании относительно окончания войны и в твердом уповании на возвращение в Россию. Теперь, когда он начал получать настоятельные повеления о приготовлениях к занятию Босфора, как кажется, он совсем потерял бодрость духа и находит во всем затруднения. Государь очень недоволен вялым его образом действий и неисполнением повелений; даже идет речь о том, чтобы заменить великого князя другим лицом, и по этому случаю мне было поручено переговорить с генералом Тотлебеном…»[1376].

27 марта (8 апреля), когда с трибуны палаты лордов Биконсфилд громил Сан-Стефанский договор, в Петербург поступило то самое донесение главнокомандующего от 21 марта (2 апреля), в котором он фактически признавал свою неспособность овладеть Босфором. Но именно в этот день у императора состоялось совещание, на котором обсуждался вопрос «о занятии Босфора с точки зрения исполнения». Тотлебен изложил «свой план действий», но признал эту операцию «трудной и рискованной». Тем не менее Александр II объявил ему, что «возлагает на него командование армией». Однако после прочтения донесения великого князя император, по словам Милютина, «заметно изменил свой взгляд на занятие Босфора» и решил, «что задача эта нелегкая…»[1377].

Доклад прибывшего в Петербург князя Имеретинского только добавил мрачных красок в настроение Александра II. «Князь Имеретинский, — писал Милютин, — вполне подтвердил то, что уже нам было известно, — что, в продолжение более двух месяцев спокойной стоянки за Балканами, начальством армии ничего почти не сделано для восстановления материального и нравственного ее благоустройства…»[1378]. Выслушав доклад посланца, Александр II заговорил «уже совсем иначе о возможности захвата нами Босфора. Он увидел, что дело это не только не легкое, но даже едва ли возможное при настоящих обстоятельствах» (курсив мой. — И.К.)[1379]. Милютин тут же «воспользовался случаем» (опять!) и заявил, что «при таком обороте дел… не лучше ли заблаговременно и по собственному нашему почину отвести войска, дав этому отступлению значение политической уступки с тем, чтобы иметь право требовать и от Англии более надежных гарантий, чем одно удаление ее флота в Безику»[1380].

6 (18) апреля Тотлебен отбыл в действующую армию и прибыл в Сан-Стефано 15 (27) апреля. В этот же день последовало официальное распоряжение императора об отстранении великого князя Николая Николаевича от командования Дунайской армией.

Дальнейшие донесения Тотлебена императору только укрепили сделанные на совещании 27 марта (8 апреля) выводы. Тема захвата русской армией Босфора была окончательно закрыта.