Политические сальто в Плоешти
21 мая (2 июня) 1877 г. Александр II отбыл из Царского Села в главную квартиру Дунайской армии, которая к тому времени была перенесена из Кишинева в Плоешти. Из высших государственных чиновников его сопровождали: А. М. Горчаков, Д. А. Милютин, А. В. Адлерберг, Н. В. Мезенцов. По прибытии в Плоешти Горчаков неоднократно заявлял, что он прибыл в армию, чтобы «приструнить военную партию»[709].
Тем временем в Петербурге поднималась волна резкого недовольства политикой горчаковской дипломатии. 15 (27) мая и 22 мая (3 июня) в своей газете «Гражданин» на нее в очередной раз обрушился князь В. П. Мещерский:
«…дипломатия решила, что Россия будет пушечным мясом для Турции по поручению Европы и больше ничего… <…> Русское Государство показывает, до какого низкого и безнародного нравственного уровня может дойти дипломатия, когда ею руководят не чувства народной чести, а какое-то рабское пресмыкание перед Европой».
Результат такой политики Мещерский предсказал очень четко:
«…Россия, проливая свою кровь и издерживая деньги своего народа, спросит у Европы после войны: на каких условиях изволите приказать мне принять с почтением и преданностью мир от Турции?..»[710].
Любопытно, что когда Николай Николаевич в Плоешти показал своему венценосному брату номер «Гражданина» от 22 мая, то в ответ услышал: «Совершенно верно, хотя написано едко и зло»[711]. Получается, что Александр II разделял подобные обвинения в адрес Горчакова. Однако он не только не удалял его на заслуженный отдых, но и не стал настаивать на собственной позиции в ответе лорду Дерби. В этой связи 18 (30) мая 1877 г. Милютин записал в своем дневнике: «Чем более мы показываем смирение и кротости пред иностранцами, тем они становятся нахальнее»[712].
Касаясь уступчивого отношения Александра II к Горчакову, Бисмарк позднее в своих мемуарах напишет о «той традиционной деликатности, с какой обращаются в России с заслуженными государственными деятелями высших рангов»[713]. Германский канцлер прекрасно понимал, что это происходит даже тогда, когда эти «заслуженные деятели» уже в силу возраста все менее соответствовали своему высокому положению и тем государственным задачам, которые призваны были решать с его высоты.
О конкретном содержании инструкции Шувалову, кроме участников совещаний 14 (26) и 18 (30) мая да еще нескольких приближенных к канцлеру лиц, никто не знал. Но по прибытии в Плоешти Александр II столкнулся с явным преобладанием решительных намерений в среде армейского командования. Идти прямо на Константинополь и там диктовать условия мира Порте — такой настрой явно не соответствовал тому осторожному тону, которым отличалась недавно им же одобренная инструкция Шувалову. И Александр II засомневался. Этим, на мой взгляд, объясняется тот факт, что 25 мая (6 июня) у него на совещании вновь все внимание было обращено к этой инструкции. А точнее, был поднят вопрос: «Следует ли инструкцию графу Шувалову… понимать в смысле обязательства “не переходить Балканы”»? Действительно, по поводу перехода Балкан сама инструкция хранила молчание. Но ведь письмо Горчакова Шувалову, датированное тем же днем 18 (30) мая, давало исчерпывающий ответ на этот вопрос. Александр II сам его редактировал и одобрил. И тем не менее новый раунд обсуждений. Примечательно, что совещание по такому принципиальному вопросу проходило без участия главнокомандующего! Думается, Александр II явно хотел избежать огласки инструкции и не возбуждать тем самым раздражения между военными и дипломатами.
К сожалению, мне не удалось точно установить, кто же присутствовал на том совещании и кто поднял этот вопрос. Помимо Николая Николаевича, на нем точно не было Игнатьева, хотя он и прибыл в Плоешти 23 мая (4 июня). Так, по крайней мере, граф Николай Павлович утверждал в своих воспоминаниях. Скорее всего, на совещании у императора присутствовали: наследник престола великий князь Александр Александрович, Горчаков, Милютин и Адлерберг. В ходе обсуждения было признано, что «обязательство в угоду Англии произвело бы крайне неприятное впечатление в армии и весьма бы стеснило свободу действий главнокомандующего в боевом отношении»[714]. На основании этого Александр II приказал по телеграфу известить Шувалова, чтобы тот воздержался от действий в соответствии с полученными инструкциями.
Но Горчаков не спешил исполнять повеление императора. Время было упущено, и 27 мая (8 июня) Шувалов спокойно беседовал с Дерби в русле горчаковских установок. Ответ Петербурга явно понравился Дерби. «Он хорошо написан, с особой откровенностью, — отметил в своем дневнике госсекретарь, — не обещает слишком многого, но в целом произведет благоприятное впечатление в Англии»[715]. При этом уже 30 мая (11 июня) Шувалов начал заверять Дерби: Россия и Австро-Венгрия «достигли полного взаимопонимания по всем вопросам», что, по словам самого Дерби, «абсолютно не соответствует заявлению Андраши». «Один из них лжет, — резюмировал госсекретарь, — возможно оба»[716].
Тем временем в Плоешти Горчакову может и удалось бы замять приказ императора, если бы, как это часто бывает в России, не «его величество» случай.
29 мая (10 июня) в Плоешти Д. А. Скалон, воспользовавшись свободной минутой, пошел навестить своего приятеля, секретаря Горчакова барона В. А. Фредерикса. От него-то Скалон и узнал об инструкции Шувалову, в которой, по словам барона, «мы дали обещание за Балканы не идти». «Пораженный таким неожиданным открытием», Скалон бросился будить великого князя. Известие полковника просто сразило Николая Николаевича: «Что ты говоришь? Какой вздор!.. Не может быть». И уже спустя полчаса через доверенного сотрудника Горчакова А. Ф. Гамбургера великий князь заполучил текст инструкции. Прочтя ее вместе с Игнатьевым, он «возмутился и назвал все это гадостями». «Да! Горчаков ужасный человек», — вырвалось у великого князя. Ведь совсем недавно канцлер говорил главнокомандующему: «Действуйте, ваше высочество, совершенно свободно, мы ничем не будем вас стеснять»[717].
Но с чего так горячился Николай Николаевич, и чем, собственно, его могла стеснить инструкция Шувалову? Ведь в ней не было ни слова о том, чтобы «за Балканы не идти». Если же великий князь ознакомился с письмом Горчакова к Шувалову, то и в этом случае не было оснований для такой реакции. В письме черным по белому было написано о недопустимости «ограничения предстоящих операций», а обещание не переходить Балканы четко увязывалось с нейтралитетом держав и с согласием турок на мир на определенных условиях. Нет такого согласия, и никто не запрещал великому князю выбивать его из турок, устремив войска прямо к Константинополю. Скорее всего, здесь сработал уже укоренившийся в сознании многих стереотип восприятия Горчакова как осторожного и чрезмерно уступчивого по отношению к Европе политика. Главнокомандующий озвучивал даже не то, что было написано в инструкции, а свои представления о позиции канцлера Горчакова и связанные с этим опасения.
Итак, после прочтения инструкции Николай Николаевич направился к императору. Выслушав брата, Александр II вызвал к себе Горчакова. Скалон вспоминал:
«Мысли мои роились, как пчелы; тишина в воздухе, <…> а в душе — буря, так как рядом в доме решается вопрос кампании: “Остается ли в силе первоначальная цель — Константинополь? — столь увлекательная для русского сердца, или опять осада крепостей и несносный четырехугольник”. Его высочество вышел. Один взгляд на него — и я успокоился! Вижу, что цель кампании не изменилась»[718].
Несколько напыщенное, но весьма примечательное воспоминание. В ходе разговора Александр II сообщил брату о совещания 25 мая (6 июня) и о своем распоряжении задержать инструкцию Шувалову. Император понял, что его министр иностранных дел совсем не спешит исполнять волю своего государя, и решил собрать на следующий день еще одно совещание, но уже с участием брата-главнокомандующего и Игнатьева. Очевидно, что на сей раз Александр II задался целью продавить уступчивую позицию престарелого канцлера решительным мнением военных.
На следующий день, 30 мая (11 июня), на совещании у императора присутствовали: наследник престола, Горчаков, Николай Николаевич, Милютин, Игнатьев, Непокойчицкий и князь В. А. Черкасский[719]. К этому времени был уже отпечатан и готов к распространению составленный Черкасским и Жомини манифест Александра II к болгарскому населению. Из него следовало, что русский царь обещает освобождение от турецкого ига всем болгарам. А это, очевидно, противоречило как инструкциям Шувалову, так и решениям Константинопольской конференции.
На совещании, «исполняя желание великого князя» (Николая Николаевича), Игнатьев заявил о невозможности «подчинять военные действия разным дипломатическим соображениям других иностранных держав и в особенности определять заранее размеры того пространства театра войны, которое может быть занято нашими войсками, как пытается это сделать Англия». Воспользовавшись текстом императорского манифеста, Игнатьев обратил внимание на то, что после обещаний, данных в нем, а также решений Константинопольской конференции «немыслимо заявить дополнительно населению, что по воле Англии мы должны взять назад обещание государя и пожертвовать южной Болгарией и Македонией»[720]. Эту позицию Игнатьева «горячо поддержали» Черкасский и Милютин. В итоге с ней согласились все участники совещания, за исключением Горчакова.
По словам Николая Николаевича, Горчаков «так злился, что вся голова его только краснела»[721]. Александр II «приказал тотчас известить» Шувалова об изменении ранее данных ему инструкций. И канцлеру ничего не оставалось, как немедленно выполнить волю императора. Изменение инструкций коснулось также послов в Вене и Берлине. Вот полный текст телеграммы Горчакова Шувалову от 1 (13) июня 1877 г.:
«Мы не можем уступить, когда речь идет о единой и автономной Болгарии. Именно часть, расположенная по ту сторону Балкан, больше всего пострадала от турецкой резни, на ней сосредоточено самое многочисленное, трудолюбивое и развитое население. Необходимость оградить эту территорию от турецкого произвола была признана еще Константинопольской конференцией. Мы не ищем разрыва с Англией и доказали это терпением и предельной умеренностью. Главное, чтобы в этой связи были учтены наши убеждения, явившиеся результатом зрелого исследования на месте (курсив мой. — И.К.). Этот долг справедливости мы обязаны выполнить»[722].
Казалось бы, укреплялся более решительный курс ведения войны. Но что при этом происходило? 27 мая (8 июня) Шувалов беседовал с Дерби на основе одного видения будущего Болгарии, а уже 2 (14) июня пришел в Форин офис и, по словам Дерби, «с очевидной досадой заявил, что его правительство изменило свою позицию…»[723]. Легко представить недоумение в политических сферах Лондона от такого дипломатического сальто. Впрочем, как следует из записей Милютина, по сообщению Шувалова, полученному 3 (15) июня, Дерби был в целом сдержан в комментариях, заявив лишь, что Турция никогда не согласится с последней позицией Петербурга по Болгарии и теперь нет «никакой цели продолжать обмен мыслей по этому поводу»[724]. Впрочем, похоже, Шувалов все же сгладил остроту реакции британского госсекретаря, который в своем дневнике так прокомментировал новое заявление российского посла: «Это более чем невозможно, так как условия уже одобрены, и поэтому я уверен, что они не могут быть изменены»[725].
Две противоречащие друг другу инструкции Шувалову вполне могли рассматриваться в Лондоне не иначе как очередное подтверждение коварности планов Российской империи. В этом случае недоверие и подозрительность по отношению к ней только бы укреплялись. В британской столице имели все основания задаться простыми вопросами: а как можно совместить установку на образование единой Болгарии по обе стороны Балкан с заверениями российского правительства не переступать эти самые Балканы сапогами своих солдат? Или у этих русских возможно еще и не такое?! И не является ли декларация «единой и автономной Болгарии» косвенным отказом от обещания не появляться за Балканами. Если, еще не перейдя Дунай, русские уже избавляются от согласованных планов по Болгарии в результате «зрелого исследования на месте», то что же будет дальше… Каковы будут итоги этих «исследований» в случае успешного наступления русской армии?.. И ответы на эти вопросы давались отнюдь не в пользу России. По поводу инструкций Горчакова Шувалову военный министр записал в своем дневнике:
«Дипломаты наши делают как будто нарочно все, что может преждевременно и совершенно напрасно тревожить другие кабинеты. В английской ноте нас спрашивали только о тех вопросах, которые специально затрагивают морские интересы Англии… мы же в ответ на это выложили всю нашу программу и затронули вопросы о будущем устройстве христианских областей Турции»[726].
Инструкции Шувалову, в том виде, как они ушли в Лондон, явились все же перебором в дипломатическом умиротворении Англии. Милютин был прав: Шувалову достаточно было кратко, но твердо заявить, что Россия не покушается на интересы Британской империи. И все. А что получилось? Русская армия еще даже не вступила в столкновения с турецкими частями, а дипломатия уже поделилась с Лондоном предположениями о развитии военных действий и послевоенном обустройстве Балкан. Зачем? На эти темы уже столько было говорено. К тому же Горчакову было прекрасно известно, что загипнотизировать Лондон благими уверениями невозможно. Теперь наступал черед армии, теперь ее действия начинали творить реальность. А алгоритм здесь во все времена был простой: чем больше побед, желательно быстрых, тем больше оснований для дипломатического торга. Только так и нужно было действовать, временно пригасив словесную дипломатию. Нет же, словоохотливость в очередной раз подвела.
Если в инструкции Шувалову от 18 (30) мая переусердствовали в умиротворении Англии, то как назвать столь быстрый отказ от нее — заявление Лондону об изменении позиции по Болгарии. Зачем это надо было делать? Ну хорошо, пересмотрели позиции в сторону более самостоятельных и решительных действий. Ну изменили позицию по Болгарии. Так чего же об этом трубить на всю Европу и дразнить очень многих в ней. Ведь этот отказ был услышан не только в Лондоне, но и в Вене. А там, при определенных обстоятельствах, его могли расценить и как нарушение российским правительством одного из важнейших условий двусторонних договоренностей: недопущения создания большого славянского государства на Балканах. Все это было серьезной ошибкой с далекоидущими последствиями. В основе же этой ошибки — нечеткость позиций, нерешительность и метания самого Александра II. Не лучшую службу сослужили здесь и некоторые оппоненты Горчакова, в частности Игнатьев. Во многом именно ему принадлежала инициатива пересмотра инструкций Шувалову в духе отстаивания единой Болгарии. Так что Горчакова с его «приструниванием военной партии» и явным нежеланием отправлять повторную инструкцию Шувалову вполне можно понять.
Вот эта нечеткость, а иногда и откровенная разноголосица позиций в связи с целями и планами уже объявленной войны порой просто поражает. Противоречия между дипломатами и военными в целом понятны, хотя бы уже в силу разного рода их деятельности. Но в среде самих-то дипломатов?! И ладно бы между Горчаковым и Игнатьевым. А то ведь выходило, что Горчаков в своих инструкциях ориентировал Шувалова на одно устройство Болгарии, а его «правая рука» по Министерству иностранных дел барон Жомини, составляя воззвание императора к болгарам, представлял его в совсем ином виде. При этом, учитывая тот факт, что автором большинства горчаковских посланий был именно Жомини, можно почти со стопроцентной уверенностью назвать барона творцом инструкций канцлера Шувалову. Какая-то мутная «картина маслом» получается.
Понимали ли это в Плоешти? Думается, да. Главнокомандующий Николай Николаевич рассудил ситуацию предельно просто: Горчаков все это напутал, вот «пускай и выворачивается, как знает. А государь своего решения, сказанного мне еще в Ливадии, не изменил»[727]. Стоп, стоп, стоп… Это что же за решения, которыми напутствовал своего брата-главнокомандующего Александр II? Ведь происходило это в Ливадии в октябре 1876 г. Но очевидно то, что суть их лежала несколько в иной плоскости, нежели осторожно-примирительные рекомендации и заявления Горчакова образца мая 1877 г., первоначально одобренные самим же императором. Иначе трудно объяснить столь бурную реакцию Николая Николаевича на инструкции канцлера Шувалову, да и высказывания самого Александра II по поводу оценки российской дипломатии, данной князем Мещерским на страницах «Гражданина».
После прибытия в главную квартиру армии императора вновь обуяли серьезные сомнения. В итоге он все больше стал проявлять себя сторонником «военной партии». Так, вскоре после описанных событий 30 мая (11 июня) обиженный Горчаков пером Жомини подготовил и лично передал Александру II весьма пространную записку. В ней он описал всю свою дипломатическую деятельность и изложил собственное понимание текущего положения в Европе и на Балканах. На эту записку по просьбе Николая Николаевича ответил Нелидов[728]. Его позиция во многом отражала взгляды тех государственных деятелей, которые выступали за более решительные и независимые действия России как в Европе, так и на Балканах. Главнокомандующий представил эту записку императору. «Совершенно утверждаю, совершенно разделяю, совершенно мои мысли», — так, по словам великого князя, император отреагировал на содержание записки[729].
Но на этом дело не закончилось. Александр II лично предложил Горчакову ознакомиться с запиской Нелидова. Прочтя ее, князь был явно раздражен. Тем не менее, когда 8 (20) июня Нелидов был у Горчакова, канцлер беседовал с ним весьма любезно и говорил о том, что в целом он «согласен с его взглядами и только с некоторыми не может согласиться»[730]. Затем последовали еще записки как от Нелидова, так и от Горчакова. В итоге князь Александр Михайлович, понимая, что его взгляды не находят поддержки у императора, сдался и присоединился к позиции своих оппонентов. Горчаков, похоже, просто устал от всех этих пустых словесных препирательств и «умывал руки»…
Возвращаясь к ливадийским решениям Александра II, о которых упоминал Николай Николаевич, не мешало бы задаться еще одним вопросом. А не на эти ли решения, помимо благоприятной обстановки, опирался великий князь, когда 27 июня (9 июля) 1877 г. в письме к Александру II предложил свой «более смелый» план продолжения военных действий? Ливадийские решения, похоже, ориентировали главнокомандующего именно на такой решительный способ ведения войны.
«Но, позвольте, любезный автор, у вас что-то явно не сходятся концы с концами. Вы намекаете на смелость ливадийских решений и в то же время отмечаете, что именно Александр II притормозил наступательный порыв брата-главнокомандующего — это как?» Если такой вопрос и возникнет у читателя, то не стоит удивляться — все правильно, и здесь вовсе нет никаких противоречий. Легко решительно воевать на словах, строя планы, и совсем другое дело — решительность на самой войне.
После форсирования русской армией Дуная и начала боевых действий осторожность Александра II получила новый импульс. Теперь выпутываться из ситуации двух противоречивых инструкций Шувалову пришлось уже не только одному Горчакову, его довольно быстро отправили подальше от главной квартиры, в Бухарест, но и ему самому — российскому императору.